***

Близ мест, где царствует Венеция златая,
Один, ночной гребец, гондолой управляя,
При свете Веспера по взморию плывет,
Ринальда, Годфреда, Эрминию поет.
Он любит песнь свою, поет он для забавы,
Без дальных умыслов; не ведает ни славы,
Ни страха, ни надежд, и, тихой музы полн,
Умеет услаждать свой путь над бездной волн.
На море жизненном, где бури так жестоко
Преследуют во мгле мой парус одинокой,
Как он, без отзыва утешно я пою
И тайные стихи обдумывать люблю.

           ***
Простимся.
До встреч в могиле.
Близится наше время.
Ну, что ж?

      *

Мы не победили.
Мы умрем на арене.
Тем лучше.
Не облысеем
от женщин, от перепоя.

      *

...А небо над Колизеем
такое же голубое,
как над родиной нашей,
которую зря покинул
ради истин,
а также
ради богатства римлян.

      *

Впрочем,
нам не обидно.
Разве это обида?
Просто такая,
    видно,
выпала нам
планида...

      *

Близится наше время.
Люди уже расселись.
Мы умрем на арене.

      *

Людям хочется зрелищ.

               ***

Кактус, пальма, агава.
Солнце встает с Востока,
улыбаясь лукаво,
а приглядись -- жестоко.

          *

Испепеленные скалы,
почва в мертвой коросте.
Череп в его оскале!
И в лучах его -- кости!

          *

С голой шеей, уродлив,
на телеграфном насесте
стервятник -- как иероглиф
падали в буром тексте

          *

автострады. Направо
пойдешь -- там стоит агава.
Она же -- налево. Прямо --
груда ржавого хлама.

                      ***                          

В бананово-лимонном Сингапуре, в бури,
Когда поет и плачет океан
И гонит в ослепительной лазури
Птиц дальний караван,

                       *

В бананово-лимонном Сингапуре, в бури,
Когда у Вас на сердце тишина,
Вы, брови темно-синие нахмурив,
Тоскуете одна...

                       *

И, нежно вспоминая
Иное небо мая,
Слова мои, и ласки, и меня,
Вы плачете, Иветта,
Что наша песня спета,
А сердце не согрето без любви огня.
И, сладко замирая от криков попугая,
Как дикая магнолия в цвету,
Вы плачете, Иветта,
Что песня недопета,
Что это
Лето
Где-то
Унеслось в мечту!

                       *

В банановом и лунном Сингапуре, в бури,
Когда под ветром ломится банан,
Вы грезите всю ночь на желтой шкуре
Под вопли обезьян.

                       *

В бананово-лимонном Сингапуре, в бури,
Запястьями и кольцами звеня,
Магнолия тропической лазури,
Вы любите меня.

Я хуй
И мать моя шлюха,
Вот
это

 новость,
    двач!

                  ***
Поверхностью морей отражена,
Богатая Венеция почила,
Сырой туман дымился, и луна
Высокие твердыни осребрила.
Чуть виден бег далекого ветрила,
Студеная вечерняя волна
Едва шумит вод веслами гондолы
И повторяет звуки баркаролы.

               *

Мне чудится, что это ночи стон,
Как мы, своим покоем недовольной,
Но снова песнь! и вновь гитары звон!
О, бойтеся, мужья, сей песни вольной.
Советую, хотя мне это больно,
Не выпускать красавиц ваших, жен;
Но если вы в сей миг неверны сами,
Тогда, друзья! да будет мир меж вами!

               *

И мир с тобой, прекрасный Чичизбей,
И мир с тобой, лукавая Мелина.
Неситеся по прихоти морей,
Любовь нередко бережет пучина;
Хоть и над морем царствует судьбина,
Гонитель вечный счастливых людей,
Но талисман пустынного лобзанья
Уводит сердца темные мечтанья.

               *

Рука с рукой, свободу дав очам,
Сидят в ладье и шепчут меж собою;
Она вверяет месячным лучам
Младую грудь с пленительной рукою,
Укрытые досель под епанчою,
Чтоб юношу сильней прижать к устам;
Меж тем вдали, то грустный, то веселый,
Раздался звук обычной баркаролы:

               *

Как в дальнем море ветерок,
Свободен вечно мой челнок;
Как речки быстрое русло,
Не устает мое весло.

               *

Гондола по воде скользит,
А время по любви летит;
Опять сравняется вода,
Страсть не воскреснет никогда.

               ***
Мимо ристалищ, капищ,
мимо храмов и баров,
мимо шикарных кладбищ,
мимо больших базаров,
мира и горя мимо,
мимо Мекки и Рима,
синим солнцем палимы,
идут по земле пилигримы.
Увечны они, горбаты,
голодны, полуодеты,
глаза их полны заката,
сердца их полны рассвета.
За ними поют пустыни,
вспыхивают зарницы,
звезды горят над ними,
и хрипло кричат им птицы:
что мир останется прежним,
да, останется прежним,
ослепительно снежным,
и сомнительно нежным,
мир останется лживым,
мир останется вечным,
может быть, постижимым,
но все-таки бесконечным.
И, значит, не будет толка
от веры в себя да в Бога.
...И, значит, остались только
иллюзия и дорога.
И быть над землей закатам,
и быть над землей рассветам.
Удобрить ее солдатам.
Одобрить ее поэтам.

                 ***

Губы мои приближаются

           К твоим губам,

Таинства снова свершаются,
             И мир как храм.

                  *

Мы, как священнослужители,

           Творим обряд.

Строго в великой обители

         Слова звучат.
                  *

Ангелы, ниц преклоненные,

           Поют тропарь.

Звезды - лампады зажженные,

         И ночь - алтарь.
                  *

Что нас влечет с неизбежностью,

           Как сталь магнит?

Дышим мы страстью и нежностью,

         Но взор закрыт.
                  *

Водоворотом мы схвачены

           Последних ласк.

Вот он, от века назначенный,

         Наш путь в Дамаск!

                    ***
Приближается к Каиру судно
С длинными знаменами Пророка.
По матросам угадать нетрудно,
Что они с востока.

                 *

Капитан кричит и суетится,
Слышен голос, гортанный и резкий,
Меж снастей видны смуглые лица
И мелькают красные фески.

                 *

На пристани толпятся дети,
Забавны их тонкие тельца,
Они сошлись еще на рассвете
Посмотреть, где станут пришельцы.

                 *

Аисты сидят на крыше
И вытягивают шеи.
Они всех выше,
И им виднее.

                 *

Аисты - воздушные маги.
Им многое тайное понятно:
Почему у одного бродяги
На щеках багровые пятна.

                 *

Аисты кричат над домами,
Но никто не слышит их рассказа,
Что вместе с духами и шелками
Пробирается в город зараза.

                  ***
На полярных морях и на южных,
По изгибам зеленых зыбей,
Меж базальтовых скал и жемчужных
Шелестят паруса кораблей.

               *

Быстрокрылых ведут капитаны,
Открыватели новых земель,
Для кого не страшны ураганы,
Кто изведал мальстремы и мель.

               *

Чья не пылью затерянных хартий -
Солью моря пропитана грудь,
Кто иглой на разорванной карте
Отмечает свой дерзостный путь

               *

И, взойдя на трепещущий мостик,
Вспоминает покинутый порт,
Отряхая ударами трости
Клочья пены с высоких ботфорт,

               *

Или, бунт на борту обнаружив,
Из-за пояса рвет пистолет,
Так, что сыпется золото с кружев,
С розоватых брабантских манжет.

>Буду семенить в этом треде стихами.

Ну вот. Осеменил двач своими художествами ><

  ***
Вижу, как сейчас,
        объедки да бутылки...
В портишке,

    известном
            лишь кабачком,

Коломб Христофор

    и другие забулдыги

сидят,

нахлобучив
        шляпы бочком.

Христофора злят,

    пристают к Христофору:

«Что вы за нация?

            Один Сион!

Любой португалишка

         даст тебе фору!»

Вконец извели Христофора —

                     и он

покрыл

дисканточком
          щелканье пробок

(задели

   в еврее
          больную струну):

«Что вы лезете:

         Европа да Европа!

Возьму
и открою другую

               страну».

Дивятся приятели:

        «Что с Коломбом?

Вина не пьет,

    не ходит гулять.

Надо смотреть —

       не вывихнул ум бы.

Всю ночь сидит,

       раздвигает циркуля».

                    ***

Мертвая хватка в молодом еврее;
думает,
      не ест,

        недосыпает ночей.

Лакеев

  оттягивает
        за фалды ливреи,

лезет

  аж в спальни
        королей и богачей.

«Кораллами торгуете?!

        Дешевле редиски.

Сам

  наловит
        каждый мальчуган.

То ли дело

     материк индийский:

не барахло —

        бирюза,
           жемчуга!

Дело верное:

      вот вам карта.

Это океан,

    а это —
              мы.

Пунктиром путь —

        и бриллиантов караты

на каждый полтинник,

            данный взаймы».

Тесно торгашам.

      Томятся непоседы.

Посуху

  и в год
       не обернется караван.

И закапали

     флорины и пезеты

Христофору

  в продырявленный карман.

                 ***

Идут,
посвистывая,

        отчаянные из отчаянных.

Сзади тюрьма.

        Впереди —
              ни рубля.

Арабы,
французы,

       испанцы
              и датчане

лезли
по трапам

     Коломбова корабля.

«Кто здесь Коломб?

            До Индии?
                  В ночку!

(Чего не откроешь,

     если в пузе орган!)

Выкатывай на палубу

           белого бочку,

а там
вези

   хоть к черту на рога!»

Прощанье — что надо.

        Не отъезд — а помпа:

день
не просыхали

        капли на усах.

Время
меряли,

     вперяясь в компас.

Спьяна

путали штаны и паруса.

Чуть не сшибли

        маяк зажженный.

Палубные

  не держатся на полу,

и вот,

быть может, отсюда,
               с Жижона,

на всех парусах

        рванулся Коломб.

                    ***

Единая мысль мне сегодня люба,
что эти вот волны

        Коломба лапили,

что в эту же воду

        с Коломбова лба

стекали

  пота
    усталые капли.

Что это небо

    землей обмеля,

на это вот облако,

           вставшее с юга,—

«На мачты, братва!

        глядите —
              земля!» —

орал
рассудок теряющий юнга.
И вновь

  океан
       с простора раскосого

вбивал

  в небеса
        громыхающий клин,

а после

  братался
        с волной сарагоссовой,

и вместе

  пучки травы волокли.

Он
этой же бури слушал лады.
Когда ж

  затихает бури задор,

мерещатся

     в водах
         Коломба следы,

ведущие

  на Сан-Сальвадор.

                 ***

Вырастают дни

     в бородатые месяцы.

Луны
   мрут

   у мачты на колу.

Надоело океану,

       Атлантический бесится.

Взбешен Христофор,

         извелся Коломб.

С тысячной волны трехпарусник

                       съехал.

На тысячу первую взбираться

                       надо.

Видели Атлантический?

        Тут не до смеха!

Команда ярится —

         устала команда.

Шепчутся:

  «Черту ввязались в попутчики.

Дома плохо?

  И стол и кровать.

Знаем мы

    эти
        жидовские штучки —

разные

Америки
     закрывать и открывать!»

За капитаном ходят по пятам.
«Вернись!— говорят,

         играют мушкой.—

Какой ты ни есть

        капитан-раскапитан,

а мы тебе тоже

        не фунт с осьмушкой».

Лазит Коломб

     на брамсель с фока,

глаза аж навыкате,

        исхудал лицом;

пустился вовсю:

       придумал фокус

со знаменитым

        Колумбовым яйцом.

Что яйцо?—

        игрушка на день.

И день

 не оттянешь
        у жизни-воровки.

Галдит команда,

      на Коломба глядя:

«Крепка

  петля
      из генуэзской веревки.

Кончай,

Христофор,
      собачий век!..»

И кортики

    воздух
        во тьме секут.

«Земля!» —

  Горизонт в туманной
                    кайме.

Как я вот

   в растущую Мексику

и в розовый

      этот
         песок на заре,

вглазелись.

  Не смеют надеяться:

с кольцом экватора

        в медной ноздре

вставал

  материк индейцев.

                    ***

Года прошли.
          В старика

              шипуна

смельчал Атлантический,

              гордый смолоду.

С бортов «Мажестиков»

              любая шпана

плюет
в твою

  седоусую морду.

Коломб!

твое пропало наследство!

В вонючих трюмах

        твои потомки

с машинным адом

        в горящем соседстве

лежат,

под щеку
     подложивши котомки.

А сверху,

  в цветах первоклассных розеток,

катаясь пузом

      от танцев
            до пьянки,

в уюте читален,

          кино
              и клозетов

катаются донны,

        сеньоры
              и янки.

Ты балда, Коломб,—

        скажу по чести.

Что касается меня,

        то я бы
              лично —

я 6 Америку закрыл,

        слегка почистил,

а потом

  опять открыл —
              вторично.

           ***

В городе Понта-Дельгада
Нет магазинов роскошных,
Гор синеватые глыбы
Тают в окрестном тумане.
В городе Понта-Дельгада
Девочка смотрит в окошко,-
Красной огромною рыбой
Солнце плывёт в океане.

В городе Понта-Дельгада,
Там, где сегодня пишу я,
Плющ донжуаном зелёным
Одолевает балконы.
Трели выводит цикада,
Улицы лезут по склонам,
Явственен в уличном шуме
Цокот медлительный конный.
                *
Спят под лесами вулканы,
Как беспокойные дети.
Подняли жёсткие канны
Красные свечи соцветий.
Ах, это всё существует
Вот уже восемь столетий -
Юбки метут мостовую,
Трогает жалюзи ветер.

            *

Если опять я устану
От ежедневной погони,
Сон мне приснится знакомый -
Ночи короткой награда:
Хлопают чёрные ставни,
Цокают звонкие кони
В городе Понта-Дельгада,
В городе Понта-Дельгада.

" . . .Cadiz, sweet Cadiz ! is the most delightful town I ever beheld, . . . " " . . .and full of the finest women in Spain . . ." " . . . the girl is very pretty in the Spanish style, in my opinion by no means inferior to the English in charms, and certainly superior in fascination. --- Long black hair, dark languishing eyes, clear olive complexions, and forms more graceful in motion than can be conceived by an Englishman . . . . "

                     *** 

Oh never talk again to me
Of northern climes and British ladies;
It has not been your lot to see,
Like me, the lovely girl of Cadiz
Although her eye be not of blue,
Nor fair her locks, like English lasses,
How far its own expressive hue
The languid azure eye surpasses !
                          *
Prometheus-like, from heaven she stole
The fire, that through those silken lashes
In darkest glances seem to roll,
From eyes that cannot hide their flashes:
And as along her bosom steal
In lengthen'd flow her raven tresses,
You'd swear each clustering lock could feel,
And curl'd to give her neck caresses.

                  ***

Our English maids are long to woo,
And frigid even in possession;
And if their charms be fair to view,
Their lips are slow at Loves confession:
But, born beneath a brighter sun,
For love ordain'd the Spanish maid is,
And who, --- when fondly, fairly won, ---
Enchants you like the Girl of Cadiz ?
                       *
The Spanish maid is no coquette,
Nor joys to see a lover tremble,
And if she love, or if she hate,
Alike she knows not to dissemble.
Her heart can ne'er be bought or sold ---
Howe'er it beats, it beats sincerely;
And, though it will not bend to gold,

                     ***

Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд
И руки особенно тонки, колени обняв.
Послушай: далёко, далёко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.
                          *
Ему грациозная стройность и нега дана,
И шкуру его украшает волшебный узор,
С которым равняться осмелится только луна,
Дробясь и качаясь на влаге широких озер.

                      *

Вдали он подобен цветным парусам корабля,
И бег его плавен, как радостный птичий полет.
Я знаю, что много чудесного видит земля,
Когда на закате он прячется в мраморный грот.

                      *

Я знаю веселые сказки таинственных стран
Про чёрную деву, про страсть молодого вождя,
Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,
Ты верить не хочешь во что-нибудь кроме дождя.

                      *

И как я тебе расскажу про тропический сад,
Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав.
Ты плачешь? Послушай... далёко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.

                ***

Издай, Кули́дж,
радостный клич!
На хорошее

    и мне не жалко слов.

От похвал

    красней,
            как флага нашего мате́рийка,

хоть вы

    и разъюнайтед стетс
            оф

Америка.
Как в церковь

    идёт
            помешавшийся верующий,

как в скит

    удаляется,
            строг и прост, —

так я

    в вечерней
            сереющей мерещи

вхожу,

    смиренный, на Бру́клинский мост.

Как в город

    в сломанный
            прёт победитель

на пушках — жерлом

    жирафу под рост —

так, пьяный славой,

    так жить в аппетите,

влезаю,

    гордый,
            на Бруклинский мост.

Как глупый художник

    в мадонну музея

вонзает глаз свой,

    влюблён и остр,

так я,

    с поднебесья,
            в звёзды усеян,

смотрю

    на Нью-Йорк
            сквозь Бруклинский мост.

Нью-Йорк

    до вечера тяжек
            и душен,

забыл,

    что тяжко ему
            и высо́ко,

и только одни

    домовьи души

встают

    в прозрачном свечении о́кон.

Здесь

    еле зудит
            элевейтеров зуд.

И только

    по этому
            тихому зуду

поймёшь —

    поезда́
            с дребезжаньем ползут,

как будто

    в буфет убирают посуду.

Когда ж,

    казалось, с-под речки на́чатой

развозит

    с фабрики
            сахар лавочник, —

то

    под мостом проходящие мачты

размером

    не больше размеров булавочных.

Я горд

    вот этой
            стальною милей,

живьём в ней

    мои видения встали —

борьба

    за конструкции
            вместо стилей,

расчёт суровый

    гаек
            и стали.

       ***
Если
        придёт

            окончание света —

планету

    хаос
            разделает в лоск,

и только

    один останется
            этот

над пылью гибели вздыбленный мост,
то,

    как из косточек,
            тоньше иголок,

тучнеют

    в музеях стоя́щие
            ящеры,

так

    с этим мостом
            столетий геолог

сумел

    воссоздать бы
            дни настоящие.

Он скажет:

    — Вот эта
            стальная лапа

соединяла

            моря и прерии,

отсюда

    Европа
            рвалась на Запад,

пустив

    по ветру
            индейские перья.

Напомнит

    машину
            ребро вот это —

сообразите,

    хватит рук ли,

чтоб, став

    стальной ногой
            на Манге́тен,

к себе

    за губу
            притягивать Бру́клин?

По проводам

    электрической пряди —

я знаю —

    эпоха
            после пара —

здесь

    люди
            уже
                    орали по радио,

здесь

    люди
            уже
                    взлетали по аэро.

Здесь

    жизнь
            была
                    одним — беззаботная,

другим —

    голодный
            протяжный вой.

Отсюда

    безработные

в Гудзон

    кидались
            вниз головой.

И дальше

    картина моя
            без загвоздки

по струнам — канатам,

    аж звёздам к ногам.

Я вижу —

    здесь
            стоял Маяковский,

стоял

    и стихи слагал по слогам. —

Смотрю,

    как в поезд глядит эскимос,

впиваюсь,

    как в ухо впивается клещ.

Бру́клинский мост —
да…

    Это вещь!

             ***

Лишь только закат над волнами
Погаснет огнем запоздалым,
Блуждаю один я меж вами,
Брожу по рассеченным скалам.
                  *
И вы, в стороне от дороги,
Застывши на каменной груде,
Стоите, недвижны и строги,
Немые, громадные люди.

              *

Лица мне не видно в тумане,
Но знаю, что страшно и строго.
Шепчу я слова заклинаний,
Молю неизвестного бога.

              *

И много тревожит вопросов:
Кто создал семью великанов?
Кто высек людей из утесов,
Поставил их стражей туманов?

              *

Мы кто?- Жалкий род без названья!
Добыча нам - малые рыбы!
Не нам превращать в изваянья
Камней твердогрудые глыбы!

              *

Иное - могучее племя
Здесь грозно когда-то царило,
Но скрыло бегучее время
Все то, что свершилось, что было.

              *

О прошлом никто не споет нам.
Но грозно, на каменной груде,
Стоите, в молчаньи дремотном,
Вы, страшные, древние люди!

              *

Храня океан и утесы,
Вы немы навек, исполины!..
О, если б на наши вопросы
Вы дали ответ хоть единый!

              *

И только, когда над волнами
Даль гаснет огнем запоздалым,
Блуждаю один я меж вами,
По древним, рассеченным скалам.

Подвижная сфера зрачков, в изумруде текучем сужаясь,
Расширяясь, сливает безмолвно привлеченную душу с душой.
В глубоких зрачках искушенья, во влаге зеленой качаясь,
Как будто бы манят, внушают: «Приблизься, ты мне не чужой».
                ***
О травянистый изумруд,
Глаза испанки светлокудрой!
Какой художник нежно-мудрый,
Утонченник, сказался тут?
Где все так жарко, чернооко,
Где всюду черный цвет волос;
В сиянье белокурых грез
Испанка-нимфа одиноко
Порой возникнет — и на вас
Струит огонь зеленых глаз.
Всего красивей черный цвет
В зрачках зеленых глаз.
Где водный свет? Его уж нет.
Лишь черный есть алмаз!
Зелено-бледная вода,
Русалочий затон,—
О, не одна здесь спит беда,
И чуток этот сон.
И каждый миг, и каждый час
Воздушный изумруд,
Воздушный цвет зеленых глаз
Поет мечте: «Я тут!»
Зрачок растет, и жадный свет
Зовет, берет, светясь.
Где целый мир? Его уж нет,
Лишь черный есть алмаз!

        ***

 Три старухи с вязаньем в глубоких креслах
 толкуют в холле о муках крестных;
    пансион "Аккадемиа" вместе со
 всей Вселенной плывет к Рождеству под рокот
 телевизора; сунув гроссбух под локоть,
    клерк поворачивает колесо.

                         *

 И восходит в свой номер на борт по трапу
 постоялец, несущий в кармане граппу,
    совершенный никто, человек в плаще,
 потерявший память, отчизну, сына;
 по горбу его плачет в лесах осина,
    если кто-то плачет о нем вообще.

                         *

 Венецийских церквей, как сервизов чайных,
 слышен звон в коробке из-под случайных
    жизней. Бронзовый осьминог
 люстры в трельяже, заросшем ряской,
 лижет набрякший слезами, лаской,
    грязными снами сырой станок.

                         *

 Адриатика ночью восточным ветром
 канал наполняет, как ванну, с верхом,
    лодки качает, как люльки; фиш,
 а не вол в изголовьи встает ночами,
 и звезда морская в окне лучами
    штору шевелит, покуда спишь.

                    ***
 Так и будем жить, заливая мертвой
 водой стеклянной графина мокрый
    пламень граппы, кромсая леща, а не
 птицу-гуся, чтобы нас насытил
 предок хордовый Твой, Спаситель,
    зимней ночью в сырой стране.

                     *

 Рождество без снега, шаров и ели,
 у моря, стесненного картой в теле;
    створку моллюска пустив ко дну,
 пряча лицо, но спиной пленяя,
 Время выходит из волн, меняя
    стрелку на башне -- ее одну.

                     *

 Тонущий город, где твердый разум
 внезапно становится мокрым глазом,
    где сфинксов северных южный брат,
 знающий грамоте лев крылатый,
 книгу захлопнув, не крикнет "ратуй!",
    в плеске зеркал захлебнуться рад.

                     *

 Гондолу бьет о гнилые сваи.
 Звук отрицает себя, слова и
    слух; а также державу ту,
 где руки тянутся хвойным лесом
 перед мелким, но хищным бесом
    и слюну леденит во рту.

     Скрестим же с левой, вобравшей когти,

 правую лапу, согнувши в локте;
    жест получим, похожий на
 молот в серпе, -- и, как чорт Солохе,
 храбро покажем его эпохе,
    принявшей образ дурного сна.

                            *

 Тело в плаще обживает сферы,
 где у Софии, Надежды, Веры
    и Любви нет грядущего, но всегда
 есть настоящее, сколь бы горек
 не был вкус поцелуев эбре' и гоек,
    и города, где стопа следа

                        *

 не оставляет -- как челн на глади
 водной, любое пространство сзади,
    взятое в цифрах, сводя к нулю --
 не оставляет следов глубоких
 на площадях, как "прощай" широких,
    в улицах узких, как звук "люблю".

                        *

 Шпили, колонны, резьба, лепнина
 арок, мостов и дворцов; взгляни на-
    верх: увидишь улыбку льва
 на охваченной ветров, как платьем, башне,
 несокрушимой, как злак вне пашни,
    с поясом времени вместо рва.

                        *

 Ночь на Сан-Марко. Прохожий с мятым
 лицом, сравнимым во тьме со снятым
    с безымянного пальца кольцом, грызя
 ноготь, смотрит, объят покоем,
 в то "никуда", задержаться в коем
    мысли можно, зрачку -- нельзя.

                        *

 Там, за нигде, за его пределом
 -- черным, бесцветным, возможно, белым --
    есть какая-то вещь, предмет.
 Может быть, тело. В эпоху тренья
 скорость света есть скорость зренья;
    даже тогда, когда света нет.

>>1814280

>>Утром их немые караваны
>>немые караваны
>>корованы

ХОТЕТЬ ГРАБИТЬ КОРОВАНЫ!

              ***
Смотрю:

 вот это —
      тропики.

Всю жизнь

 вдыхаю наново я.

А поезд

 прет торопкий

сквозь пальмы,

       сквозь банановые.

Их силуэты-веники
встают рисунком тошненьким:
не то они — священники,
не то они — художники.
Аж сам

 не веришь факту:

из всей бузы и вара
встает

 растенье — кактус

трубой от самовара.
А птички в этой печке
красивей всякой меры.
По смыслу —

       воробейчики,

а видом —

    шантеклеры.

Но прежде чем

        осмыслил лес

и бред,

 и жар,
      и день я —

и день,

 и лес исчез

без вечера

     и без
          предупрежденья.

Где горизонта борозда?!
Все линии

    потеряны.

Скажи,

 которая звезда

и где

глаза пантерины?

Не счел бы

     лучший казначей

звезды

 тропических ночей,

настолько

   ночи августа

звездой набиты

         нагусто.

Смотрю:

 ни зги, ни тропки.

Всю жизнь

    вдыхаю наново я.

А поезд прет

       сквозь тропики,

сквозь запахи

        банановые.

     ***
Испанский камень

        слепящ и бел,

а стены —

  зубьями пил.

Пароход

  до двенадцати
            уголь ел

и пресную воду пил.
Повел

пароход
     окованным носом

и в час,
сопя,
вобрал якоря

        и понесся.

Европа

скрылась, мельчась.

Бегут

по бортам
     водяные глыбы,

огромные,

  как года.

Надо мною птицы,

  подо мною рыбы,

а кругом —

      вода.

Недели

грудью своей атлетической —

то работяга,

    то в стельку пьян —

вздыхает

  и гремит
        Атлантический

океан.

>>1815967
Где концовка, блядь?

«Мне бы, братцы,
к Сахаре подобраться...
Развернись и плюнь —
пароход внизу.
Хочу топлю,
хочу везу.
Выходи сухой —
сварю ухой.
Людей не надо нам —
малы к обеду.
Не трону...

      ладно...

пускай едут...»
Волны
будоражить мастера:
детство выплеснут;

         другому —
              голос милой.

Ну, а мне б

     опять
        знамена простирать!

Вон —

пошло,
    затарахтело,
          загромило!

И снова

  вода

присмирела сквозная,
и нет

никаких сомнений ни в ком.

И вдруг,

  откуда-то —
        черт его знает!—

встает

 из глубин
        воднячий Ревком.

И гвардия капель —

        воды партизаны —

взбираются

     ввысь
         с океанского рва,

до неба метнутся

      и падают заново,

порфиру пены в клочки изодрав.
И снова

  спаялись воды в одно,

волне

повелев
     разбурлиться вождем.

И прет волнища

    с-под тучи
          на дно —

приказы

  и лозунги
        сыплет дождем.

И волны

  клянутся
        всеводному Цику

оружие бурь

  до победы не класть.

И вот победили —

       экватору в циркуль

Советов-капель бескрайняя власть.
Последних волн небольшие митинги
шумят

о чем-то
      в возвышенном стиле.

И вот

океан
    улыбнулся умытенький

и замер

  на время
        в покое и в штиле.

Смотрю за перила.

        Старайтесь, приятели!

Под трапом,

  нависшим
        ажурным мостком,

при океанском предприятии
потеет

над чем-то
      волновий местком.

И под водой

  деловито и тихо

дворцом

  растет
      кораллов плетенка,

чтоб легше жилось

        трудовой китихе

с рабочим китом

   и дошкольным китенком.

Уже
и луну

   положили дорожкой.

Хоть прямо

   на пузе,
        как по суху, лазь.

Но враг не сунется —

              в небо
                   сторожко

глядит,

не сморгнув,
        Атлантический глаз.

То стынешь

   в блеске лунного лака,

то стонешь,

    облитый пеною ран.

Смотрю,

смотрю —
      и всегда одинаков,

любим,

близок мне океан.

Вовек

твой грохот
        удержит ухо.

В глаза

  тебя
    опрокинуть рад.

По шири,

  по делу,
        по крови,
              по духу —

моей революции

     старший брат.

>>1817850
Спасибо, добрый человек, исправляюсь.
           ***
The Spanish girl that meets your love
Ne’er taunts you with a mock denial,
For every thought is bent to prove
Her passion in the hour of trial.
When thronging foemen menace Spain,
She dares the deed and shares the danger;
And should her lover press the plain,
She hurls the spear, her love’s avenger.

                        *

And when, beneath the evening star,
She mingles in the gay Bolero,
Or sings to her attuned guitar
Of Christian knight or Moorish hero,
Or counts her beads with fairy hand
Beneath the twinkling rays of Hesper,
Or joins Devotion’s choral band,
To chaunt the sweet and hallow’d vesper;—

                       *

In each her charms the heart must move
Of all who venture to behold her;
Then let not maids less fair reprove
Because her bosom is not colder:
Through many a clime ’tis mine to roam
Where many a soft and melting maid is,
But none abroad, and few at home,
May match the dark-eyed Girl of Cadiz.

Все, последнее стихотворение.
Отдельное спасибо анону, заметившему недостающую часть стиха.
       ***
Асфальт - стекло.

             Иду и звеню.

Леса и травинки -

             сбриты.

На север

    с юга
          идут авеню,

на запад с востока -

                стриты.

А между -

     (куда их строитель завез!) -

дома

 невозможной длины.

Одни дома

     длиной до звезд,

другие -

    длиной до луны.

Янки

подошвами шлепать
                 ленив:

простой

   и курьерский лифт.

В 7 часов

     человечий прилив,

В 17 часов

      - отлив.

Скрежещет механика,

               звон и гам,

а люди замелдяют

            жевать чуингам,

чтоб бросить:

         "Мек моней?"

Мамаша

  грудь
       ребенку дала.

Ребенок

   с каплями из носу,

сосет

 как будто
          не грудь, а доллар -

занят

 серьезным
          бизнесом.

Работа окончена.

            Тело обвей

в сплошной

      электрический ветер.

Хочешь под землю -

              бери собвей,

на небо -

     бери элевейтер.

Вагоны

  едут
      и дымам под рост,

и в пятках

      домовьих
              трутся,

и вынесут

     хвост
          на Бруклинский мост,

и спрячут

     в норы
           под Гудзон.

Тебя ослепило,

          ты осовел.

Но,
как барабанная дробь,
из тьмы

   по темени:
             "Кофе Максвел

гуд
ту ди ласт дроп".
А лампы

   как станут
             ночь копать,

ну, я доложу вам -

              пламечко!

Налево посмотришь -

                мамочка мать!

Направо -

      мать моя мамочка!

Есть что поглядеть московской братве.
И за день

            в конец не дойдут.

Это Нью-Йорк.

         Это Бродвей.

Гау ду ю ду!
Я в восторге

        от Нью-Йорка города.

Но
кепчонку

      не сдерну с виска.

У советски

      собственная гордость:

на буржуев

      смотрим свысока.