Стихи - говно для быдла, которое не может в прозу.
М. Ю. Лермантов "Парус"
БАМП 1
БАМП 2
Маяковский - люблю
Отвечаю , еще захочешь
М. Ю. Лермантов "Парус", у меня о нём плохие ассоциации.
Пидрила гет проебал!!!
Нихера, на ютабе видос 9 минут идёт, послушаем.Я то нашёл?*
БАМП 3
БАМП 4
Ко-Ко-Ко. Как раз проза и выходец от "стиха".
БАМП 5
Ну давайте аноны! Накидайте годноты то.
Ну давайте аноны! Накидайте годноты то.
Я УЗНАЛ ЧТО У МЕНЯ ЕСТЬ ОГРОМНАЯ СЕМЬЯ И ТРОПИНКА И ЛЕСОК В ПОЛЕ КАЖДЫЙ КОЛОСОК РЕЧКА НЕБО ГОЛУБОЕ ЭТО ВСЕ МОЕ РОДНОЕ ЭТО РОДИНА МОЯ ВСЕХ ЛЮБЛЮ НА СВЕТЕ Я =Пожалуй лучший стишок из 90-ых=
ты про это?
Дословный вариант перевода стихотворения из дубляжа "Интерстеллара":
Не уходи смиренно, в сумрак вечной тьмы,
Пусть тлеет бесконечность в яростном закате.
Пылает гнев на то, как гаснет смертный мир,
Пусть мудрецы твердят, что прав лишь тьмы покой.
И не разжечь уж тлеющий костёр.
Не уходи смиренно в сумрак вечной тьмы,
Пылает гнев на то, как гаснет смертный мир.
Да я про это. Но блять, нового мне подкиньте чего нить, ну.
=Да, да, я и не спорю=
https://www.youtube.com/watch?v=Cuo7akyBqdo
Будь у меня небесные покровы
Расшитые и золотом и серебром
И синие и бледные и тёмные покровы
Сияющие утром, полночным серебром.
Я б их устлал к твоим ногам.
Но я — бедняк и у меня лишь грезы;
Я простираю грёзы под ноги тебе;
Ступай легко, мои ты топчешь грезы.
Будь у меня небесные покровы
Расшитые и золотом и серебром
И синие и бледные и тёмные покровы
Сияющие утром, полночным серебром.
Я б их устлал к твоим ногам.
Но я — бедняк и у меня лишь грезы;
Я простираю грёзы под ноги тебе;
Ступай легко, мои ты топчешь грезы.
БАМП 6
Нормас так. Но блять, хули там так тихо?
Палю годноту.
I Путешествуя в Азии, ночуя в чужих домах, в избах, банях, лабазах -- в бревенчатых теремах, чьи копченые стекла держат простор в узде, укрывайся тулупом и норови везде лечь головою в угол, ибо в углу трудней взмахнуть -- притом в темноте -- топором над ней, отяжелевшей от давеча выпитого, и аккурат зарубить тебя насмерть. Вписывай круг в квадрат.
II Бойся широкой скулы, включая луну, рябой кожи щеки; предпочитай карему голубой глаз -- особенно если дорога заводит в лес, в чащу. Вообще в глазах главное -- их разрез, так как в последний миг лучше увидеть то, что -- хотя холодней -- прозрачнее, чем пальто, ибо лед может треснуть, и в полынье лучше барахтаться, чем в вязком, как мед, вранье.
III Всегда выбирай избу, где во дворе висят пеленки. Якшайся лишь с теми, которым под пятьдесят. Мужик в этом возрасте знает достаточно о судьбе, чтоб приписать за твой счет что-то еще себе; то же самое -- баба. Прячь деньги в воротнике шубы; а если ты странствуешь налегке -- в брючине ниже колена, но не в сапог: найдут. В Азии сапоги -- первое, что крадут.
IV В горах продвигайся медленно; нужно ползти -- ползи. Величественные издалека, бессмысленные вблизи, горы есть форма поверхности, поставленной на попа, и кажущаяся горизонтальной вьющаяся тропа в сущности вертикальна. Лежа в горах -- стоишь, стоя -- лежишь, доказывая, что, лишь падая, ты независим. Так побеждают страх, головокруженье над пропастью либо восторг в горах.
V Не откликайся на "Эй, паря!" Будь глух и нем. Даже зная язык, не говори на нем. Старайся не выделяться -- в профиль, анфас; порой просто не мой лица. И когда пилой режут горло собаке, не морщься. Куря, гаси папиросу в плевке. Что до вещей, носи серое, цвета земли; в особенности -- бельЈ, чтоб уменьшить соблазн тебя закопать в нее.
VI Остановившись в пустыне, складывай из камней стрелу, чтоб, внезапно проснувшись, тотчас узнать по ней, в каком направленьи двигаться. Демоны по ночам в пустыне терзают путника. Внемлющий их речам может легко заблудиться: шаг в сторону -- и кранты. Призраки, духи, демоны -- до'ма в пустыне. Ты сам убедишься в этом, песком шурша, когда от тебя останется тоже одна душа.
VII Никто никогда ничего не знает наверняка. Глядя в широкую, плотную спину проводника, думай, что смотришь в будущее, и держись от него по возможности на расстояньи. Жизнь в сущности есть расстояние -- между сегодня и завтра, иначе -- будущим. И убыстрять свои шаги стоит, только ежели кто гонится по тропе сзади: убийца, грабители, прошлое и т. п.
VIII В кислом духе тряпья, в запахе кизяка цени равнодушье вещи к взгляду издалека и сам теряй очертанья, недосягаем для бинокля, воспоминаний, жандарма или рубля. Кашляя в пыльном облаке, чавкая по грязи, какая разница, чем окажешься ты вблизи? Даже еще и лучше, что человек с ножом о тебе не успеет подумать как о чужом.
IX Реки в Азии выглядят длинней, чем в других частях света, богаче аллювием, то есть -- мутней; в горстях, когда из них зачерпнешь, остается ил, и пьющий из них сокрушается после о том, что пил. Не доверяй отраженью. Переплывай на ту сторону только на сбитом тобою самим плоту. Знай, что отблеск костра ночью на берегу, вниз по реке скользя, выдаст тебя врагу.
X В письмах из этих мест не сообщай о том, с чем столкнулся в пути. Но, шелестя листом, повествуй о себе, о чувствах и проч. -- письмо могут перехватить. И вообще само перемещенье пера вдоль по бумаге есть увеличенье разрыва с теми, с кем больше сесть или лечь не удастся, с кем -- вопреки письму -- ты уже не увидишься. Все равно, почему.
XI Когда ты стоишь один на пустом плоскогорьи, под бездонным куполом Азии, в чьей синеве пилот или ангел разводит изредка свой крахмал; когда ты невольно вздрагиваешь, чувствуя, как ты мал, помни: пространство, которому, кажется, ничего не нужно, на самом деле нуждается сильно во взгляде со стороны, в критерии пустоты. И сослужить эту службу способен только ты
I Путешествуя в Азии, ночуя в чужих домах, в избах, банях, лабазах -- в бревенчатых теремах, чьи копченые стекла держат простор в узде, укрывайся тулупом и норови везде лечь головою в угол, ибо в углу трудней взмахнуть -- притом в темноте -- топором над ней, отяжелевшей от давеча выпитого, и аккурат зарубить тебя насмерть. Вписывай круг в квадрат.
II Бойся широкой скулы, включая луну, рябой кожи щеки; предпочитай карему голубой глаз -- особенно если дорога заводит в лес, в чащу. Вообще в глазах главное -- их разрез, так как в последний миг лучше увидеть то, что -- хотя холодней -- прозрачнее, чем пальто, ибо лед может треснуть, и в полынье лучше барахтаться, чем в вязком, как мед, вранье.
III Всегда выбирай избу, где во дворе висят пеленки. Якшайся лишь с теми, которым под пятьдесят. Мужик в этом возрасте знает достаточно о судьбе, чтоб приписать за твой счет что-то еще себе; то же самое -- баба. Прячь деньги в воротнике шубы; а если ты странствуешь налегке -- в брючине ниже колена, но не в сапог: найдут. В Азии сапоги -- первое, что крадут.
IV В горах продвигайся медленно; нужно ползти -- ползи. Величественные издалека, бессмысленные вблизи, горы есть форма поверхности, поставленной на попа, и кажущаяся горизонтальной вьющаяся тропа в сущности вертикальна. Лежа в горах -- стоишь, стоя -- лежишь, доказывая, что, лишь падая, ты независим. Так побеждают страх, головокруженье над пропастью либо восторг в горах.
V Не откликайся на "Эй, паря!" Будь глух и нем. Даже зная язык, не говори на нем. Старайся не выделяться -- в профиль, анфас; порой просто не мой лица. И когда пилой режут горло собаке, не морщься. Куря, гаси папиросу в плевке. Что до вещей, носи серое, цвета земли; в особенности -- бельЈ, чтоб уменьшить соблазн тебя закопать в нее.
VI Остановившись в пустыне, складывай из камней стрелу, чтоб, внезапно проснувшись, тотчас узнать по ней, в каком направленьи двигаться. Демоны по ночам в пустыне терзают путника. Внемлющий их речам может легко заблудиться: шаг в сторону -- и кранты. Призраки, духи, демоны -- до'ма в пустыне. Ты сам убедишься в этом, песком шурша, когда от тебя останется тоже одна душа.
VII Никто никогда ничего не знает наверняка. Глядя в широкую, плотную спину проводника, думай, что смотришь в будущее, и держись от него по возможности на расстояньи. Жизнь в сущности есть расстояние -- между сегодня и завтра, иначе -- будущим. И убыстрять свои шаги стоит, только ежели кто гонится по тропе сзади: убийца, грабители, прошлое и т. п.
VIII В кислом духе тряпья, в запахе кизяка цени равнодушье вещи к взгляду издалека и сам теряй очертанья, недосягаем для бинокля, воспоминаний, жандарма или рубля. Кашляя в пыльном облаке, чавкая по грязи, какая разница, чем окажешься ты вблизи? Даже еще и лучше, что человек с ножом о тебе не успеет подумать как о чужом.
IX Реки в Азии выглядят длинней, чем в других частях света, богаче аллювием, то есть -- мутней; в горстях, когда из них зачерпнешь, остается ил, и пьющий из них сокрушается после о том, что пил. Не доверяй отраженью. Переплывай на ту сторону только на сбитом тобою самим плоту. Знай, что отблеск костра ночью на берегу, вниз по реке скользя, выдаст тебя врагу.
X В письмах из этих мест не сообщай о том, с чем столкнулся в пути. Но, шелестя листом, повествуй о себе, о чувствах и проч. -- письмо могут перехватить. И вообще само перемещенье пера вдоль по бумаге есть увеличенье разрыва с теми, с кем больше сесть или лечь не удастся, с кем -- вопреки письму -- ты уже не увидишься. Все равно, почему.
XI Когда ты стоишь один на пустом плоскогорьи, под бездонным куполом Азии, в чьей синеве пилот или ангел разводит изредка свой крахмал; когда ты невольно вздрагиваешь, чувствуя, как ты мал, помни: пространство, которому, кажется, ничего не нужно, на самом деле нуждается сильно во взгляде со стороны, в критерии пустоты. И сослужить эту службу способен только ты
Быдло спросить забыли.
А вот тут я неуловил...Это что блять?
Генерал! Наши карты -- дерьмо. Я пас.
Север вовсе не здесь, но в Полярном Круге.
И Экватор шире, чем ваш лампас.
Потому что фронт, генерал, на Юге.
На таком расстояньи любой приказ
превращается рацией в буги-вуги.
Генерал! Ералаш перерос в бардак.
Бездорожье не даст подвести резервы
и сменить белье: простыня -- наждак;
это, знаете, действует мне на нервы.
Никогда до сих пор, полагаю, так
не был загажен алтарь Минервы.
Генерал! Мы так долго сидим в грязи,
что король червей загодя ликует,
и кукушка безмолвствует. Упаси,
впрочем, нас услыхать, как она кукует.
Я считаю, надо сказать мерси,
что противник не атакует.
Наши пушки уткнулись стволами вниз,
ядра размякли. Одни горнисты,
трубы свои извлекая из
чехлов, как заядлые онанисты,
драют их сутками так, что вдруг
те исторгают звук.
Офицеры бродят, презрев устав,
в галифе и кителях разной масти.
Рядовые в кустах на сухих местах
предаются друг с другом постыдной страсти,
и краснеет, спуская пунцовый стяг,
наш сержант-холостяк.
___
Генерал! Я сражался всегда, везде,
как бы ни были шансы малы и шатки.
Я не нуждался в другой звезде,
кроме той, что у вас на шапке.
Но теперь я как в сказке о том гвозде:
вбитом в стену, лишенном шляпки.
Генерал! К сожалению, жизнь -- одна.
Чтоб не искать доказательств вящих,
нам придется испить до дна
чашу свою в этих скромных чащах:
жизнь, вероятно, не так длинна,
чтоб откладывать худшее в долгий ящик.
Генерал! Только душам нужны тела.
Души ж, известно, чужды злорадства,
и сюда нас, думаю, завела
не стратегия даже, но жажда братства:
лучше в чужие встревать дела,
коли в своих нам не разобраться.
Генерал! И теперь у меня -- мандраж.
Не пойму, отчего: от стыда ль, от страха ль?
От нехватки дам? Или просто -- блажь?
Не помогает ни врач, ни знахарь.
Оттого, наверно, что повар ваш
не разбирает, где соль, где сахар.
Генерал! Я боюсь, мы зашли в тупик.
Это -- месть пространства косой сажени.
Наши пики ржавеют. Наличье пик --
это еще не залог мишени.
И не двинется тень наша дальше нас
даже в закатный час.
___
Генерал! Вы знаете, я не трус.
Выньте досье, наведите справки.
К пуле я безразличен. Плюс
я не боюсь ни врага, ни ставки.
Пусть мне прилепят бубновый туз
между лопаток -- прошу отставки!
Я не хочу умирать из-за
двух или трех королей, которых
я вообще не видал в глаза
(дело не в шорах, но в пыльных шторах).
Впрочем, и жить за них тоже мне
неохота. Вдвойне.
Генерал! Мне все надоело. Мне
скучен крестовый поход. Мне скучен
вид застывших в моем окне
гор, перелесков, речных излучин.
Плохо, ежели мир вовне
изучен тем, кто внутри измучен.
Генерал! Я не думаю, что ряды
ваши покинув, я их ослаблю.
В этом не будет большой беды:
я не солист, но я чужд ансамблю.
Вынув мундштук из своей дуды,
жгу свой мундир и ломаю саблю.
___
Птиц не видать, но они слышны.
Снайпер, томясь от духовной жажды,
то ли приказ, то ль письмо жены,
сидя на ветке, читает дважды,
и берет от скуки художник наш
пушку на карандаш.
Генерал! Только Время оценит вас,
ваши Канны, флеши, каре, когорты.
В академиях будут впадать в экстаз;
ваши баталии и натюрморты
будут служить расширенью глаз,
взглядов на мир и вообще аорты.
Генерал! Я вам должен сказать, что вы
вроде крылатого льва при входе
в некий подъезд. Ибо вас, увы,
не существует вообще в природе.
Нет, не то чтобы вы мертвы
или же биты -- вас нет в колоде.
Генерал! Пусть меня отдадут под суд!
Я вас хочу ознакомить с делом:
сумма страданий дает абсурд;
пусть же абсурд обладает телом!
И да маячит его сосуд
чем-то черным на чем-то белом.
Генерал, скажу вам еще одно:
Генерал! Я взял вас для рифмы к слову
"умирал" -- что было со мною, но
Бог до конца от зерна полову
не отделил, и сейчас ее
употреблять -- вранье.
___
На пустыре, где в ночи горят
два фонаря и гниют вагоны,
наполовину с себя наряд
сняв шутовской и сорвав погоны,
я застываю, встречая взгляд
камеры Лейц или глаз Горгоны.
Ночь. Мои мысли полны одной
женщиной, чудной внутри и в профиль.
То, что творится сейчас со мной,
ниже небес, но превыше кровель.
То, что творится со мной сейчас,
не оскорбляет вас.
___
Генерал! Вас нету, и речь моя
обращена, как обычно, ныне
в ту пустоту, чьи края -- края
некой обширной, глухой пустыни,
коей на картах, что вы и я
видеть могли, даже нет в помине.
Генерал! Если все-таки вы меня
слышите, значит, пустыня прячет
некий оазис в себе, маня
всадника этим; а всадник, значит,
я; я пришпориваю коня;
конь, генерал, никуда не скачет.
Генерал! Воевавший всегда как лев,
я оставляю пятно на флаге.
Генерал, даже карточный домик -- хлев.
Я пишу вам рапорт, припадаю к фляге.
Для переживших великий блеф
жизнь оставляет клочок бумаги.
Север вовсе не здесь, но в Полярном Круге.
И Экватор шире, чем ваш лампас.
Потому что фронт, генерал, на Юге.
На таком расстояньи любой приказ
превращается рацией в буги-вуги.
Генерал! Ералаш перерос в бардак.
Бездорожье не даст подвести резервы
и сменить белье: простыня -- наждак;
это, знаете, действует мне на нервы.
Никогда до сих пор, полагаю, так
не был загажен алтарь Минервы.
Генерал! Мы так долго сидим в грязи,
что король червей загодя ликует,
и кукушка безмолвствует. Упаси,
впрочем, нас услыхать, как она кукует.
Я считаю, надо сказать мерси,
что противник не атакует.
Наши пушки уткнулись стволами вниз,
ядра размякли. Одни горнисты,
трубы свои извлекая из
чехлов, как заядлые онанисты,
драют их сутками так, что вдруг
те исторгают звук.
Офицеры бродят, презрев устав,
в галифе и кителях разной масти.
Рядовые в кустах на сухих местах
предаются друг с другом постыдной страсти,
и краснеет, спуская пунцовый стяг,
наш сержант-холостяк.
___
Генерал! Я сражался всегда, везде,
как бы ни были шансы малы и шатки.
Я не нуждался в другой звезде,
кроме той, что у вас на шапке.
Но теперь я как в сказке о том гвозде:
вбитом в стену, лишенном шляпки.
Генерал! К сожалению, жизнь -- одна.
Чтоб не искать доказательств вящих,
нам придется испить до дна
чашу свою в этих скромных чащах:
жизнь, вероятно, не так длинна,
чтоб откладывать худшее в долгий ящик.
Генерал! Только душам нужны тела.
Души ж, известно, чужды злорадства,
и сюда нас, думаю, завела
не стратегия даже, но жажда братства:
лучше в чужие встревать дела,
коли в своих нам не разобраться.
Генерал! И теперь у меня -- мандраж.
Не пойму, отчего: от стыда ль, от страха ль?
От нехватки дам? Или просто -- блажь?
Не помогает ни врач, ни знахарь.
Оттого, наверно, что повар ваш
не разбирает, где соль, где сахар.
Генерал! Я боюсь, мы зашли в тупик.
Это -- месть пространства косой сажени.
Наши пики ржавеют. Наличье пик --
это еще не залог мишени.
И не двинется тень наша дальше нас
даже в закатный час.
___
Генерал! Вы знаете, я не трус.
Выньте досье, наведите справки.
К пуле я безразличен. Плюс
я не боюсь ни врага, ни ставки.
Пусть мне прилепят бубновый туз
между лопаток -- прошу отставки!
Я не хочу умирать из-за
двух или трех королей, которых
я вообще не видал в глаза
(дело не в шорах, но в пыльных шторах).
Впрочем, и жить за них тоже мне
неохота. Вдвойне.
Генерал! Мне все надоело. Мне
скучен крестовый поход. Мне скучен
вид застывших в моем окне
гор, перелесков, речных излучин.
Плохо, ежели мир вовне
изучен тем, кто внутри измучен.
Генерал! Я не думаю, что ряды
ваши покинув, я их ослаблю.
В этом не будет большой беды:
я не солист, но я чужд ансамблю.
Вынув мундштук из своей дуды,
жгу свой мундир и ломаю саблю.
___
Птиц не видать, но они слышны.
Снайпер, томясь от духовной жажды,
то ли приказ, то ль письмо жены,
сидя на ветке, читает дважды,
и берет от скуки художник наш
пушку на карандаш.
Генерал! Только Время оценит вас,
ваши Канны, флеши, каре, когорты.
В академиях будут впадать в экстаз;
ваши баталии и натюрморты
будут служить расширенью глаз,
взглядов на мир и вообще аорты.
Генерал! Я вам должен сказать, что вы
вроде крылатого льва при входе
в некий подъезд. Ибо вас, увы,
не существует вообще в природе.
Нет, не то чтобы вы мертвы
или же биты -- вас нет в колоде.
Генерал! Пусть меня отдадут под суд!
Я вас хочу ознакомить с делом:
сумма страданий дает абсурд;
пусть же абсурд обладает телом!
И да маячит его сосуд
чем-то черным на чем-то белом.
Генерал, скажу вам еще одно:
Генерал! Я взял вас для рифмы к слову
"умирал" -- что было со мною, но
Бог до конца от зерна полову
не отделил, и сейчас ее
употреблять -- вранье.
___
На пустыре, где в ночи горят
два фонаря и гниют вагоны,
наполовину с себя наряд
сняв шутовской и сорвав погоны,
я застываю, встречая взгляд
камеры Лейц или глаз Горгоны.
Ночь. Мои мысли полны одной
женщиной, чудной внутри и в профиль.
То, что творится сейчас со мной,
ниже небес, но превыше кровель.
То, что творится со мной сейчас,
не оскорбляет вас.
___
Генерал! Вас нету, и речь моя
обращена, как обычно, ныне
в ту пустоту, чьи края -- края
некой обширной, глухой пустыни,
коей на картах, что вы и я
видеть могли, даже нет в помине.
Генерал! Если все-таки вы меня
слышите, значит, пустыня прячет
некий оазис в себе, маня
всадника этим; а всадник, значит,
я; я пришпориваю коня;
конь, генерал, никуда не скачет.
Генерал! Воевавший всегда как лев,
я оставляю пятно на флаге.
Генерал, даже карточный домик -- хлев.
Я пишу вам рапорт, припадаю к фляге.
Для переживших великий блеф
жизнь оставляет клочок бумаги.
Буковски "Немец".
Быть немецким мальчишкой
В Лос-Анджелесе двадцатых…
Мне приходилось тяжко.
Антигерманские нравы тогда
Цвели пышным цветом -
Последствия Первой мировой.
Стаи местных парней
Гоняли меня по округе И орали:
«Держи, держи немчуру!»
Поймать меня они не сумели ни разу.
Я был словно кот.
Я знал все ходы и выходы
Скверов и переулков.
Я вмиг перемахивал через ограды в шесть футов,
Исчезал на задних дворах, в дальних кварталах,
На крышах гаражных и в сотне других укрытий.
Но, в общем, они не больно-то и старались
Меня поймать, боялись – вдруг да пырну ножом
Или просто выколю глаз!
Длилось все это чуть меньше полутора лет,
А потом прекратилось – как-то резко и враз.
Меня кое-как признали (не слишком, но все же),
Я большего и не желал.
Эти сукины дети были американцы,
Они родились здесь, отцы их и матери – тоже.
Их звали Бейкеры, Салливаны и Джонсы.
У них были бледные лица и часто – толстые пуза.
У них текло из носов, и на их поясах
Красовались огромные пряжки.
Я решил – никогда не стану американцем!
Героем моим был барон Манфред фон Рихтхофен,
Легендарный немецкий ас,
Уничтоживший восемьдесят их лучших пилотов,
И с этим они
Ни черта не могли поделать.
Их родители не выносили моих
(Я сам, кстати, тоже).
Я решил: вырасту – буду жить
Где-нибудь типа Исландии,
Никогда никому не стану дверь отпирать,
Буду жить чем пошлет Бог,
Жить с прекрасной женой и дюжиной диких зверей. Вот так все примерно и вышло!
Быть немецким мальчишкой
В Лос-Анджелесе двадцатых…
Мне приходилось тяжко.
Антигерманские нравы тогда
Цвели пышным цветом -
Последствия Первой мировой.
Стаи местных парней
Гоняли меня по округе И орали:
«Держи, держи немчуру!»
Поймать меня они не сумели ни разу.
Я был словно кот.
Я знал все ходы и выходы
Скверов и переулков.
Я вмиг перемахивал через ограды в шесть футов,
Исчезал на задних дворах, в дальних кварталах,
На крышах гаражных и в сотне других укрытий.
Но, в общем, они не больно-то и старались
Меня поймать, боялись – вдруг да пырну ножом
Или просто выколю глаз!
Длилось все это чуть меньше полутора лет,
А потом прекратилось – как-то резко и враз.
Меня кое-как признали (не слишком, но все же),
Я большего и не желал.
Эти сукины дети были американцы,
Они родились здесь, отцы их и матери – тоже.
Их звали Бейкеры, Салливаны и Джонсы.
У них были бледные лица и часто – толстые пуза.
У них текло из носов, и на их поясах
Красовались огромные пряжки.
Я решил – никогда не стану американцем!
Героем моим был барон Манфред фон Рихтхофен,
Легендарный немецкий ас,
Уничтоживший восемьдесят их лучших пилотов,
И с этим они
Ни черта не могли поделать.
Их родители не выносили моих
(Я сам, кстати, тоже).
Я решил: вырасту – буду жить
Где-нибудь типа Исландии,
Никогда никому не стану дверь отпирать,
Буду жить чем пошлет Бог,
Жить с прекрасной женой и дюжиной диких зверей. Вот так все примерно и вышло!
Константин Симонов - Открытое письмо
То, то . Это просто поэма
Гений вкатился.
Говно, залупа, пенис, хер, давалка, хуй, блядина,
Головка, шлюха, жопа, член, еблан, петух, мудила,
Рукоблуд, ссанина, очко, блядун, вагина,
Сука, ебланище, влагалище, пердун, дрочила
Пидор, пизда, туз, малафья, гомик, мудила, пилотка, манда,
Анус, вагина, путана, педрила, шалава, хуила, мошонка, елда.
Говно, залупа, пенис, хер, давалка, хуй, блядина,
Головка, шлюха, жопа, член, еблан, петух, мудила,
Рукоблуд, ссанина, очко, блядун, вагина,
Сука, ебланище, влагалище, пердун, дрочила
Пидор, пизда, туз, малафья, гомик, мудила, пилотка, манда,
Анус, вагина, путана, педрила, шалава, хуила, мошонка, елда.
Ее глаза на звезды не похожи,
Нельзя уста кораллами назвать,
Не белоснежна плеч открытых кожа,
И черной проволокой вьется прядь.
С дамасской розой, алой или белой,
Нельзя сравнить оттенок этих щек.
А тело пахнет так, как пахнет тело,
Не как фиалки нежный лепесток.
Ты не найдешь в ней совершенных линий,
Особенного света на челе.
Не знаю я, как шествуют богини,
Но милая ступает по земле.
И все ж она уступит тем едва ли,
Кого в сравненьях пышных оболгали.
Нельзя уста кораллами назвать,
Не белоснежна плеч открытых кожа,
И черной проволокой вьется прядь.
С дамасской розой, алой или белой,
Нельзя сравнить оттенок этих щек.
А тело пахнет так, как пахнет тело,
Не как фиалки нежный лепесток.
Ты не найдешь в ней совершенных линий,
Особенного света на челе.
Не знаю я, как шествуют богини,
Но милая ступает по земле.
И все ж она уступит тем едва ли,
Кого в сравненьях пышных оболгали.
Invictus – William Ernest Henley
Out of the night that covers me,
Black as the Pit from pole to pole,
I thank whatever gods may be
For my unconquerable soul.
In the fell clutch of circumstance
I have not winced nor cried aloud.
Under the bludgeonings of chance
My head is bloody, but unbowed.
Beyond this place of wrath and tears
Looms but the Horror of the shade,
And yet the menace of the years
Finds, and shall find, me unafraid.
It matters not how strait the gate,
How charged with punishments the scroll,
I am the master of my fate: 15
I am the captain of my soul.
Out of the night that covers me,
Black as the Pit from pole to pole,
I thank whatever gods may be
For my unconquerable soul.
In the fell clutch of circumstance
I have not winced nor cried aloud.
Under the bludgeonings of chance
My head is bloody, but unbowed.
Beyond this place of wrath and tears
Looms but the Horror of the shade,
And yet the menace of the years
Finds, and shall find, me unafraid.
It matters not how strait the gate,
How charged with punishments the scroll,
I am the master of my fate: 15
I am the captain of my soul.
Это Назидание.
Годненько, Анон!
У Буковски посыл нормас, а вот передача хромает.
Тексты Дельфина
Гайд, как выжить и построить дом в Азии с нуля?
В голосяндру.
http://pleer.com/tracks/5176862RX18
А.А. Фет - На заре ты её не буди..
А.А. Фет - На заре ты её не буди..
Ставь лойс если Семён
Смотрю я вокруг и действительно - охуительно... охуительно...
Как будто кому-то в хуй не вперлось гуглить это.
3157
Блин, может кто-то поможет.
Давно находил где-то стих.
Там описывается про путь корабля. Штурман все спрашивает капитана. скоро ли они прибудут в порт.
Тот отвечает, что скоро.
И в конце стиха идут строчки, мол, их корабль давно уже на морском дне и в порт прибыть не судьба.
Везед уже искал, а найти не могу.
Давно находил где-то стих.
Там описывается про путь корабля. Штурман все спрашивает капитана. скоро ли они прибудут в порт.
Тот отвечает, что скоро.
И в конце стиха идут строчки, мол, их корабль давно уже на морском дне и в порт прибыть не судьба.
Везед уже искал, а найти не могу.
Хуйня.
Сергей Есенин
Сестре Шуре
Ах, как много на свете кошек,
Нам с тобой их не счесть никогда.
Сердцу снится душистый горошек,
И звенит голубая звезда.
Наяву ли, в бреду иль спросонок,
Только помню с далекого дня -
На лежанке мурлыкал котенок,
Безразлично смотря на меня.
Я еще тогда был ребенок,
Но под бабкину песню вскок
Он бросался, как юный тигренок,
На оброненный ею клубок.
Все прошло. Потерял я бабку,
А еще через несколько лет
Из кота того сделали шапку,
А ее износил наш дед.
Съеби со своим говном для тней.
Я вас обязан известить,
Что не дошло до адресата
Письмо, что в ящик опустить
Не постыдились вы когда-то.
Ваш муж не получил письма,
Он не был ранен словом пошлым,
Не вздрогнул, не сошел с ума,
Не проклял все, что было в прошлом.
Когда он поднимал бойцов
В атаку у руин вокзала,
Тупая грубость ваших слов
Его, по счастью, не терзала.
Когда шагал он тяжело,
Стянув кровавой тряпкой рану,
Письмо от вас еще все шло,
Еще, по счастью, было рано.
Когда на камни он упал
И смерть оборвала дыханье,
Он все еще не получал,
По счастью, вашего посланья.
Могу вам сообщить о том,
Что, завернувши в плащ-палатки,
Мы ночью в сквере городском
Его зарыли после схватки.
Стоит звезда из жести там
И рядом тополь — для приметы...
А впрочем, я забыл, что вам,
Наверно, безразлично это.
Письмо нам утром принесли...
Его, за смертью адресата,
Между собой мы вслух прочли —
Уж вы простите нам, солдатам.
Быть может, память коротка
У вас. По общему желанью,
От имени всего полка
Я вам напомню содержанье.
Вы написали, что уж год,
Как вы знакомы с новым мужем.
А старый, если и придет,
Вам будет все равно ненужен.
Что вы не знаете беды,
Живете хорошо. И кстати,
Теперь вам никакой нужды
Нет в лейтенантском аттестате.
Чтоб писем он от вас не ждал
И вас не утруждал бы снова...
Вот именно: «не утруждал»...
Вы побольней искали слова.
И все. И больше ничего.
Мы перечли их терпеливо,
Все те слова, что для него
В разлуки час в душе нашли вы.
«Не утруждай». «Муж». «Аттестат»...
Да где ж вы душу потеряли?
Ведь он же был солдат, солдат!
Ведь мы за вас с ним умирали.
Я не хочу судьею быть,
Не все разлуку побеждают,
Не все способны век любить,—
К несчастью, в жизни все бывает.
Ну хорошо, пусть не любим,
Пускай он больше вам ненужен,
Пусть жить вы будете с другим,
Бог с ним, там с мужем ли, не с мужем.
Но ведь солдат не виноват
В том, что он отпуска не знает,
Что третий год себя подряд,
Вас защищая, утруждает.
Что ж, написать вы не смогли
Пусть горьких слов, но благородных.
В своей душе их не нашли —
Так заняли бы где угодно.
В отчизне нашей, к счастью, есть
Немало женских душ высоких,
Они б вам оказали честь —
Вам написали б эти строки;
Они б за вас слова нашли,
Чтоб облегчить тоску чужую.
От нас поклон им до земли,
Поклон за душу их большую.
Не вам, а женщинам другим,
От нас отторженным войною,
О вас мы написать хотим,
Пусть знают — вы тому виною,
Что их мужья на фронте, тут,
Подчас в душе борясь с собою,
С невольною тревогой ждут
Из дома писем перед боем.
Мы ваше не к добру прочли,
Теперь нас втайне горечь мучит:
А вдруг не вы одна смогли,
Вдруг кто-нибудь еще получит?
На суд далеких жен своих
Мы вас пошлем. Вы клеветали
На них. Вы усомниться в них
Нам на минуту повод дали.
Пускай поставят вам в вину,
Что душу птичью вы скрывали,
Что вы за женщину, жену,
Себя так долго выдавали.
А бывший муж ваш — он убит.
Все хорошо. Живите с новым.
Уж мертвый вас не оскорбит
В письме давно ненужным словом.
Живите, не боясь вины,
Он не напишет, не ответит
И, в город возвратись с войны,
С другим вас под руку не встретит.
Лишь за одно еще простить
Придется вам его — за то, что,
Наверно, с месяц приносить
Еще вам будет письма почта.
Уж ничего не сделать тут —
Письмо медлительнее пули.
К вам письма в сентябре придут,
А он убит еще в июле.
О вас там каждая строка,
Вам это, верно, неприятно —
Так я от имени полка
Беру его слова обратно.
Примите же в конце от нас
Презренье наше на прощанье.
Не уважающие вас
Покойного однополчане.
Согласен
хз зачем "\t" прилепилось, аноны
Маяковский "Лиличка!"
Бродский "Не выходит из комнаты"
Васильев "Письмо"
Стих анона про поезда
Бродский "Не выходит из комнаты"
Васильев "Письмо"
Стих анона про поезда
Кали Югенд - На Юг
Попробуй, еще захочешь.
Попробуй, еще захочешь.
Есть что-то вроде этого?
Добро должно быть в камуфляже
С винтовкой, мордой в черной саже,
С мешком гранат и топором.
Оно придет, шурша кевларом,
Дыша табачным перегаром -
Ты не шути (тынц-тынц)
Ты не шути (тынц-тынц)
Ты не шути с таким добром.
Оно, злодея сон тревожа,
В асфальт лицом его положит,
По почкам сапогом наддаст,
Приклад в затылок всадит грубо
И надругается над трупом,
Косясь при э... (тынц-тынц)
Косясь при э... (тынц-тынц)
Косясь при этом и на нас.
Тебя же, юный мой читатель,
Покоя мирный почитатель,
Прошу беречься от беды:
Состроив пострашнее рожу,
Добра не бойся - будь им тоже,
Пополни све... (тынц-тынц)
Пополни све... (тынц-тынц)
Пополни светлые ряды!
Добро должно быть в камуфляже
С винтовкой, мордой в черной саже,
С мешком гранат и топором.
Оно придет, шурша кевларом,
Дыша табачным перегаром -
Ты не шути (тынц-тынц)
Ты не шути (тынц-тынц)
Ты не шути с таким добром.
Оно, злодея сон тревожа,
В асфальт лицом его положит,
По почкам сапогом наддаст,
Приклад в затылок всадит грубо
И надругается над трупом,
Косясь при э... (тынц-тынц)
Косясь при э... (тынц-тынц)
Косясь при этом и на нас.
Тебя же, юный мой читатель,
Покоя мирный почитатель,
Прошу беречься от беды:
Состроив пострашнее рожу,
Добра не бойся - будь им тоже,
Пополни све... (тынц-тынц)
Пополни све... (тынц-тынц)
Пополни светлые ряды!
И было так: четыре года
В грязи, в крови, в огне пальбы
Рабы сражались за свободу,
Не зная, что они — рабы.
А впрочем — зная… Вой снарядов
И взрывы бомб не так страшны,
Как меткий взгляд заградотрядов,
В тебя упертый со спины.
И было ведомо солдатам,
Из дома вырванным войной,
Что города берутся — к датам.
А потому — любой ценой.
Не пасовал пред вражьим станом,
Но опускал покорно взор
Пред особистом-капитаном
Отважный боевой майор.
И генералам, осужденным
В конце тридцатых без вины,
А после вдруг освобожденным
Хозяином для нужд войны,
Не знать, конечно, было б странно,
Имея даже штат и штаб,
Что раб, по прихоти тирана
Возвышенный — все тот же раб.
Так значит, ведали. И все же,
Себя и прочих не щадя,
Сражались, лезли вон из кожи,
Спасая задницу вождя.
Снося бездарность поражений,
Где миллионы гибли зря,
А вышедшим из окружений
Светил расстрел иль лагеря,
Безропотно терпя такое,
Чего б терпеть не стали псы,
Чтоб вождь рябой с сухой рукою
Лукаво щерился в усы.
Зачем, зачем, чего же ради —
Чтоб говорить бояться вслух?
Чтоб в полумертвом Ленинграде
От ожиренья Жданов пух?
Чтоб в нищих селах, все отдавших,
Впрягались женщины в ярмо?
Чтоб детям без вести пропавших
Носить предателей клеймо?
Ах, если б это было просто —
В той бойне выбрать верный флаг!
Но нет, идеи Холокоста
Ничуть не лучше, чем ГУЛАГ.
У тех — все то же было рабство,
А не пропагандистский рай.
Свобода, равенство и братство…
Свободный труд. Arbeit macht frei.
И неизменны возраженья,
Что, дескать, основная часть
Из воевавших шла в сраженья
Не за советскую-де власть.
Мол, защищали не колхозы
И кровопийцу-подлеца,
А дом, семью и три березы,
Посаженных рукой отца…
Но отчего же половодьем
Вослед победе в той войне
Война со сталинским отродьем
Не прокатилась по стране?
Садили в небеса патроны,
Бурлил ликующий поток,
Но вскоре — новые вагоны
Везли их дальше на восток.
И те, кого вела отвага,
Кто встал стеною у Москвы —
За проволоками ГУЛАГа
Поднять не смели головы.
Победа… Сделал дело — в стойло!
Свобода… Северная даль.
Сорокаградусное пойло,
Из меди крашеной медаль.
Когда б и впрямь они парадом
Освободителей прошли,
То в грязь со свастиками рядом
И звезды б красные легли.
Пусть обуха не сломишь плетью,
Однако армия — не плеть!
Тому назад уж полстолетья
Режим кровавый мог истлеть.
И все ж пришел конец запретам,
Но, те же лозунги крича,
Плетется дряхлый раб с портретом
Того же горца-усача.
Он страшно недоволен строем,
Трехцветным флагом и гербом…
Раб тоже может быть героем,
Но все ж останется рабом.
И что ж мы празднуем в угоду
Им всем девятого числа?
Тот выграл, кто обрел свободу.
Ну что же, Дойчланд — обрела.
А нас свобода только дразнит,
А мы — столетьями в плену…
На нашей улице — не праздник.
Мы проиграли ту войну…
Хуйня какая-то.
На исходе века
Взял и ниспроверг
Злого человека
Добрый человек.
Из гранатомёта
Шлёп его, козла...
Стало быть, добро-то
Посильнее зла!
Били копыта,
Пели будто:
- Гриб.
Грабь.
Гроб.
Груб.-
Ветром опита,
льдом обута
улица скользила.
Лошадь на круп
грохнулась,
и сразу
за зевакой зевака,
штаны пришедшие Кузнецким клёшить,
сгрудились,
смех зазвенел и зазвякал:
- Лошадь упала!
- Упала лошадь! -
Смеялся Кузнецкий.
Лишь один я
голос свой не вмешивал в вой ему.
Подошел
и вижу
глаза лошадиные...
Улица опрокинулась,
течет по-своему...
Подошел и вижу -
За каплищей каплища
по морде катится,
прячется в шерсти...
И какая-то общая
звериная тоска
плеща вылилась из меня
и расплылась в шелесте.
"Лошадь, не надо.
Лошадь, слушайте -
чего вы думаете, что вы сих плоше?
Деточка,
все мы немножко лошади,
каждый из нас по-своему лошадь".
Может быть,
- старая -
и не нуждалась в няньке,
может быть, и мысль ей моя казалась пошла,
только
лошадь
рванулась,
встала на ноги,
ржанула
и пошла.
Хвостом помахивала.
Рыжий ребенок.
Пришла веселая,
стала в стойло.
И всё ей казалось -
она жеребенок,
и стоило жить,
и работать стоило.
Пели будто:
- Гриб.
Грабь.
Гроб.
Груб.-
Ветром опита,
льдом обута
улица скользила.
Лошадь на круп
грохнулась,
и сразу
за зевакой зевака,
штаны пришедшие Кузнецким клёшить,
сгрудились,
смех зазвенел и зазвякал:
- Лошадь упала!
- Упала лошадь! -
Смеялся Кузнецкий.
Лишь один я
голос свой не вмешивал в вой ему.
Подошел
и вижу
глаза лошадиные...
Улица опрокинулась,
течет по-своему...
Подошел и вижу -
За каплищей каплища
по морде катится,
прячется в шерсти...
И какая-то общая
звериная тоска
плеща вылилась из меня
и расплылась в шелесте.
"Лошадь, не надо.
Лошадь, слушайте -
чего вы думаете, что вы сих плоше?
Деточка,
все мы немножко лошади,
каждый из нас по-своему лошадь".
Может быть,
- старая -
и не нуждалась в няньке,
может быть, и мысль ей моя казалась пошла,
только
лошадь
рванулась,
встала на ноги,
ржанула
и пошла.
Хвостом помахивала.
Рыжий ребенок.
Пришла веселая,
стала в стойло.
И всё ей казалось -
она жеребенок,
и стоило жить,
и работать стоило.
А вот тут хорошо зашёл, спасибо Анончик.
У Абрама, Исака и Якова
сохранилось немногое от
Авраама, Исаака, Иакова —
почитаемых всюду господ.
Уважают везде Авраама —
прародителя и мудреца,
обижают повсюду Абрама,
как вредителя и подлеца.
В день, когда боролся Иаков
с богом, и победил его бог,
стал он Яковом, и этот Яков
под любым законом убог.
сохранилось немногое от
Авраама, Исаака, Иакова —
почитаемых всюду господ.
Уважают везде Авраама —
прародителя и мудреца,
обижают повсюду Абрама,
как вредителя и подлеца.
В день, когда боролся Иаков
с богом, и победил его бог,
стал он Яковом, и этот Яков
под любым законом убог.
А мой хозяин не любил меня —
Не знал меня, не слышал и не видел,
А все-таки боялся, как огня,
И сумрачно, угрюмо ненавидел.
Когда меня он плакать заставлял,
Ему казалось: я притворно плачу.
Когда пред ним я голову склонял,
Ему казалось: я усмешку прячу.
А я всю жизнь работал на него,
Ложился поздно, поднимался рано,
Любил его. И за него был ранен.
Но мне не помогало ничего.
А я возил с собой его портрет.
В землянке вешал и в палатке вешал —
Смотрел, смотрел, не уставал смотреть.
И с каждым годом мне все реже, реже
Обидною казалась нелюбовь.
И ныне настроенья мне не губит
Тот явный факт, что испокон веков
Таких, как я, хозяева не любят.
Не знал меня, не слышал и не видел,
А все-таки боялся, как огня,
И сумрачно, угрюмо ненавидел.
Когда меня он плакать заставлял,
Ему казалось: я притворно плачу.
Когда пред ним я голову склонял,
Ему казалось: я усмешку прячу.
А я всю жизнь работал на него,
Ложился поздно, поднимался рано,
Любил его. И за него был ранен.
Но мне не помогало ничего.
А я возил с собой его портрет.
В землянке вешал и в палатке вешал —
Смотрел, смотрел, не уставал смотреть.
И с каждым годом мне все реже, реже
Обидною казалась нелюбовь.
И ныне настроенья мне не губит
Тот явный факт, что испокон веков
Таких, как я, хозяева не любят.
Хорошо, но только мало, анон.
Что блять за расизм?
Мы все ходили под богом.
У бога под самым боком.
Он жил не в небесной дали,
Его иногда видали
Живого. На мавзолее.
Он был умнее и злее
Того — иного, другого,
По имени Иегова,
Которого он низринул,
Извел, пережег на уголь,
А после из бездны вынул
И дал ему стол и угол.
Мы все ходили под богом.
У бога под самым боком.
Однажды я шел Арбатом.
Бог ехал в пяти машинах.
От страха почти горбата,
В своих пальтишках мышиных
Рядом дрожала охрана.
Было поздно и рано.
Серело. Брезжило утро.
Он глянул жестоко, мудро
Своим всевидящим оком,
Всепроницающим взглядом.
Мы все ходили под богом.
С богом почти что рядом.
У бога под самым боком.
Он жил не в небесной дали,
Его иногда видали
Живого. На мавзолее.
Он был умнее и злее
Того — иного, другого,
По имени Иегова,
Которого он низринул,
Извел, пережег на уголь,
А после из бездны вынул
И дал ему стол и угол.
Мы все ходили под богом.
У бога под самым боком.
Однажды я шел Арбатом.
Бог ехал в пяти машинах.
От страха почти горбата,
В своих пальтишках мышиных
Рядом дрожала охрана.
Было поздно и рано.
Серело. Брезжило утро.
Он глянул жестоко, мудро
Своим всевидящим оком,
Всепроницающим взглядом.
Мы все ходили под богом.
С богом почти что рядом.
Почему расизм?
Таких, как я хозяева не любят.
Негр детектед.
Эээ... Помнишь ту серию из Саус Парка, https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%A8%D0%B5%D1%84_%D1%82%D0%B5%D1%80%D1%8F%D0%B5%D1%82_%D1%82%D0%B5%D1%80%D0%BF%D0%B5%D0%BD%D0%B8%D0%B5 ?
В общем, речь там про евреев и Сталина.
Бамп
Аа, всё, догнал)))))0))))
Бамп годному треду! Встпление + 1-я часть
Облако в штанах
Тетраптих
(вступление)
Вашу мысль,
мечтающую на размягченном мозгу,
как выжиревший лакей на засаленной кушетке,
буду дразнить об окровавленный сердца лоскут:
досыта изъиздеваюсь, нахальный и едкий.
У меня в душе ни одного седого волоса,
и старческой нежности нет в ней!
Мир огромив мощью голоса,
иду — красивый,
двадцатидвухлетний.
Нежные!
Вы любовь на скрипки ложите.
Любовь на литавры ложит грубый.
А себя, как я, вывернуть не можете,
чтобы были одни сплошные губы!
Приходите учиться —
из гостиной батистовая,
чинная чиновница ангельской лиги.
И которая губы спокойно перелистывает,
как кухарка страницы поваренной книги.
Хотите —
буду от мяса бешеный
— и, как небо, меняя тона —
хотите —
буду безукоризненно нежный,
не мужчина, а — облако в штанах!
Не верю, что есть цветочная Ницца!
Мною опять славословятся
мужчины, залежанные, как больница,
и женщины, истрепанные, как пословица.
1
Вы думаете, это бредит малярия?
Это было,
было в Одессе.
«Приду в четыре»,— сказала Мария.
Восемь.
Девять.
Десять.
Вот и вечер
в ночную жуть
ушел от окон,
хмурый,
декабрый.
В дряхлую спину хохочут и ржут
канделябры.
Меня сейчас узнать не могли бы:
жилистая громадина
стонет,
корчится.
Что может хотеться этакой глыбе?
А глыбе многое хочется!
Ведь для себя не важно
и то, что бронзовый,
и то, что сердце — холодной железкою.
Ночью хочется звон свой
спрятать в мягкое,
в женское.
И вот,
громадный,
горблюсь в окне,
плавлю лбом стекло окошечное.
Будет любовь или нет?
Какая —
большая или крошечная?
Откуда большая у тела такого:
должно быть, маленький,
смирный любёночек.
Она шарахается автомобильных гудков.
Любит звоночки коночек.
Еще и еще,
уткнувшись дождю
лицом в его лицо рябое,
жду,
обрызганный громом городского прибоя.
Полночь, с ножом мечась,
догнала,
зарезала,—
вон его!
Упал двенадцатый час,
как с плахи голова казненного.
В стеклах дождинки серые
свылись,
гримасу громадили,
как будто воют химеры
Собора Парижской Богоматери.
Проклятая!
Что же, и этого не хватит?
Скоро криком издерется рот.
Слышу:
тихо,
как больной с кровати,
спрыгнул нерв.
И вот,—
сначала прошелся
едва-едва,
потом забегал,
взволнованный,
четкий.
Теперь и он и новые два
мечутся отчаянной чечеткой.
Рухнула штукатурка в нижнем этаже.
Нервы —
большие,
маленькие,
многие!—
скачут бешеные,
и уже
у нервов подкашиваются ноги!
А ночь по комнате тинится и тинится,—
из тины не вытянуться отяжелевшему глазу.
Двери вдруг заляскали,
будто у гостиницы
не попадает зуб на зуб.
Вошла ты,
резкая, как «нате!»,
муча перчатки замш,
сказала:
«Знаете —
я выхожу замуж».
Что ж, выходите.
Ничего.
Покреплюсь.
Видите — спокоен как!
Как пульс
покойника.
Помните?
Вы говорили:
«Джек Лондон,
деньги,
любовь,
страсть»,—
а я одно видел:
вы — Джоконда,
которую надо украсть!
И украли.
Опять влюбленный выйду в игры,
огнем озаряя бровей загиб.
Что же!
И в доме, который выгорел,
иногда живут бездомные бродяги!
Дразните?
«Меньше, чем у нищего копеек,
у вас изумрудов безумий».
Помните!
Погибла Помпея,
когда раздразнили Везувий!
Эй!
Господа!
Любители
святотатств,
преступлений,
боен,—
а самое страшное
видели —
лицо мое,
когда
я
абсолютно спокоен?
И чувствую —
«я»
для меня мало.
Кто-то из меня вырывается упрямо.
Allo!
Кто говорит?
Мама?
Мама!
Ваш сын прекрасно болен!
Мама!
У него пожар сердца.
Скажите сестрам, Люде и Оле,—
ему уже некуда деться.
Каждое слово,
даже шутка,
которые изрыгает обгорающим ртом он,
выбрасывается, как голая проститутка
из горящего публичного дома.
Люди нюхают —
запахло жареным!
Нагнали каких-то.
Блестящие!
В касках!
Нельзя сапожища!
Скажите пожарным:
на сердце горящее лезут в ласках.
Я сам.
Глаза наслезнённые бочками выкачу.
Дайте о ребра опереться.
Выскочу! Выскочу! Выскочу! Выскочу!
Рухнули.
Не выскочишь из сердца!
На лице обгорающем
из трещины губ
обугленный поцелуишко броситься вырос.
Мама!
Петь не могу.
У церковки сердца занимается клирос!
Обгорелые фигурки слов и чисел
из черепа,
как дети из горящего здания.
Так страх
схватиться за небо
высил
горящие руки «Лузитании».
Трясущимся людям
в квартирное тихо
стоглазое зарево рвется с пристани.
Крик последний,—
ты хоть
о том, что горю, в столетия выстони!
Облако в штанах
Тетраптих
(вступление)
Вашу мысль,
мечтающую на размягченном мозгу,
как выжиревший лакей на засаленной кушетке,
буду дразнить об окровавленный сердца лоскут:
досыта изъиздеваюсь, нахальный и едкий.
У меня в душе ни одного седого волоса,
и старческой нежности нет в ней!
Мир огромив мощью голоса,
иду — красивый,
двадцатидвухлетний.
Нежные!
Вы любовь на скрипки ложите.
Любовь на литавры ложит грубый.
А себя, как я, вывернуть не можете,
чтобы были одни сплошные губы!
Приходите учиться —
из гостиной батистовая,
чинная чиновница ангельской лиги.
И которая губы спокойно перелистывает,
как кухарка страницы поваренной книги.
Хотите —
буду от мяса бешеный
— и, как небо, меняя тона —
хотите —
буду безукоризненно нежный,
не мужчина, а — облако в штанах!
Не верю, что есть цветочная Ницца!
Мною опять славословятся
мужчины, залежанные, как больница,
и женщины, истрепанные, как пословица.
1
Вы думаете, это бредит малярия?
Это было,
было в Одессе.
«Приду в четыре»,— сказала Мария.
Восемь.
Девять.
Десять.
Вот и вечер
в ночную жуть
ушел от окон,
хмурый,
декабрый.
В дряхлую спину хохочут и ржут
канделябры.
Меня сейчас узнать не могли бы:
жилистая громадина
стонет,
корчится.
Что может хотеться этакой глыбе?
А глыбе многое хочется!
Ведь для себя не важно
и то, что бронзовый,
и то, что сердце — холодной железкою.
Ночью хочется звон свой
спрятать в мягкое,
в женское.
И вот,
громадный,
горблюсь в окне,
плавлю лбом стекло окошечное.
Будет любовь или нет?
Какая —
большая или крошечная?
Откуда большая у тела такого:
должно быть, маленький,
смирный любёночек.
Она шарахается автомобильных гудков.
Любит звоночки коночек.
Еще и еще,
уткнувшись дождю
лицом в его лицо рябое,
жду,
обрызганный громом городского прибоя.
Полночь, с ножом мечась,
догнала,
зарезала,—
вон его!
Упал двенадцатый час,
как с плахи голова казненного.
В стеклах дождинки серые
свылись,
гримасу громадили,
как будто воют химеры
Собора Парижской Богоматери.
Проклятая!
Что же, и этого не хватит?
Скоро криком издерется рот.
Слышу:
тихо,
как больной с кровати,
спрыгнул нерв.
И вот,—
сначала прошелся
едва-едва,
потом забегал,
взволнованный,
четкий.
Теперь и он и новые два
мечутся отчаянной чечеткой.
Рухнула штукатурка в нижнем этаже.
Нервы —
большие,
маленькие,
многие!—
скачут бешеные,
и уже
у нервов подкашиваются ноги!
А ночь по комнате тинится и тинится,—
из тины не вытянуться отяжелевшему глазу.
Двери вдруг заляскали,
будто у гостиницы
не попадает зуб на зуб.
Вошла ты,
резкая, как «нате!»,
муча перчатки замш,
сказала:
«Знаете —
я выхожу замуж».
Что ж, выходите.
Ничего.
Покреплюсь.
Видите — спокоен как!
Как пульс
покойника.
Помните?
Вы говорили:
«Джек Лондон,
деньги,
любовь,
страсть»,—
а я одно видел:
вы — Джоконда,
которую надо украсть!
И украли.
Опять влюбленный выйду в игры,
огнем озаряя бровей загиб.
Что же!
И в доме, который выгорел,
иногда живут бездомные бродяги!
Дразните?
«Меньше, чем у нищего копеек,
у вас изумрудов безумий».
Помните!
Погибла Помпея,
когда раздразнили Везувий!
Эй!
Господа!
Любители
святотатств,
преступлений,
боен,—
а самое страшное
видели —
лицо мое,
когда
я
абсолютно спокоен?
И чувствую —
«я»
для меня мало.
Кто-то из меня вырывается упрямо.
Allo!
Кто говорит?
Мама?
Мама!
Ваш сын прекрасно болен!
Мама!
У него пожар сердца.
Скажите сестрам, Люде и Оле,—
ему уже некуда деться.
Каждое слово,
даже шутка,
которые изрыгает обгорающим ртом он,
выбрасывается, как голая проститутка
из горящего публичного дома.
Люди нюхают —
запахло жареным!
Нагнали каких-то.
Блестящие!
В касках!
Нельзя сапожища!
Скажите пожарным:
на сердце горящее лезут в ласках.
Я сам.
Глаза наслезнённые бочками выкачу.
Дайте о ребра опереться.
Выскочу! Выскочу! Выскочу! Выскочу!
Рухнули.
Не выскочишь из сердца!
На лице обгорающем
из трещины губ
обугленный поцелуишко броситься вырос.
Мама!
Петь не могу.
У церковки сердца занимается клирос!
Обгорелые фигурки слов и чисел
из черепа,
как дети из горящего здания.
Так страх
схватиться за небо
высил
горящие руки «Лузитании».
Трясущимся людям
в квартирное тихо
стоглазое зарево рвется с пристани.
Крик последний,—
ты хоть
о том, что горю, в столетия выстони!
годнота поперла
Пиздолис
Ты шьешь. Но это ерунда
Мне нравится твоя манда
она влажна и сильно пахнет.
Иной посмотрит, вскрикнет, ахнет
и убежит, зажав свой нос
и вытирая влагу с рук
вернется ль он. еще вопрос
ничто не делается вдруг.
А мне твой сок сплошная радость.
ты думаешь, что это гадость,
а я готов твою пизду лизать,
лизать без передышки
и слизь глотать до появления отрыжки.
Даниил Хармс
Ты шьешь. Но это ерунда
Мне нравится твоя манда
она влажна и сильно пахнет.
Иной посмотрит, вскрикнет, ахнет
и убежит, зажав свой нос
и вытирая влагу с рук
вернется ль он. еще вопрос
ничто не делается вдруг.
А мне твой сок сплошная радость.
ты думаешь, что это гадость,
а я готов твою пизду лизать,
лизать без передышки
и слизь глотать до появления отрыжки.
Даниил Хармс
Нет больше
Ни выхода и ни входа.
Дверь, что окрашена белым,
хлопала - ветром било.
Все хлеще и хлеще.
Кто-то стоит на пороге -
в черном плаще,
горло его согрето
тонкою сигаретой.
Зря только время тратит -
его приметы -
в моем дневничке. В тетради.
Выстроились адресаты -
змеею. Криво.
Рыжею кровью
красит их лица
свет от ближнего бара.
Свет продолжает литься...
Нет больше
ни выдоха и ни вдоха.
Если я сдохну,
если я скроюсь из виду,
если я больше не выйду,
мой ангел - а может, черт -
отправит мой дневничок
в Лэнгли, что в штате Виргиния.
Стены пропахли джином,
свет пролился потоком,
ветры его сотрясали...
БЫЛО - пятьсот адресатов
по пятистам аптекам.
Были блики да блоки.
Было - пятьсот блокнотов...
В черном. Готов. Глуп.
И огонек - у губ.
Город - в огне...
Страх потечет реками.
Кто там стоит у рекламы,
думает обо мне?
Долго. Мучительно долго.
В комнатах дальних - дольних? -
люди меня воспомнят.
Воспой мне
о жарком дыханье смерти
в звонках телефона,
о телефонной сумятице,
о проводной смуте...
Видишь, как просто?
Там - одинокий кабак на перекрестке.
Там, чередою столетий,
в мужском туалете
хрипит запоротый рок,
и в руки - из рук -
в круг -
ползет вороненая пушка,
и каждая пуля-пешка
носит мое имя.
Ты говорил с ними?
Их накололи.
Им не сыскать мое имя
в чреде некрологов.
В их головах - муть,
им не найти мою мать,
она скончалась.
Стены от крика качались.
Кто собирал пробы,
точно с чешуйчатых гадов,
с моих петляющих взглядов,
со снов моих перекосных,
со слез моих перекрестных?
Свет невозможно убрать...
А среди них - мой брат.
Может, я говорил?
Что-то не помню...
Брат мой все просит
заполнить бумаги его жены.
Она - издалека,
начало ее дороги -
где-то в России...
Вы еще живы?
Вас ни о чем не просили!
Слушай меня, это важно,
прошу, услышь...
Ливень падает свыше,
с высоких крыш.
Капли - колючее крошево,
серое кружево.
Черные вороны сжали
ручки зонтов черных.
Болтают... слушай, о чем они?
Пялятся на часы.
В воде дороги чисты.
Долго лило - острые струи мелькали.
Когда завершится ливень,
останутся лишь глаза -
как монетки мелкие.
Останется ложь.
Подумай - стоит стараться?
Вороны - черные.
Вороны эти ученые -
у ФБР на службе.
Вороны - иностранцы,
все это очень сложно.
Лица манили,
но я обманул их -
я из автобуса выпрыгнул.
Один. На ходу. Без денег.
Там, среди дымных выхлопов,
таксист-бездельник
поверх газеты измятой
прошил меня взглядом,
глянул - словно сглодал.
Я - ошалевший, измотанный.
Кану,
как камень.
Сверху - соседка.
Ушлая старая стерва,
седина - на пробор...
Ее электроприбор
жрет свет моей лампы,
мне уже трудно писать.
Мне подарили пса:
пятнистые лапы -
да радиопередатчик,
вживленный в нос.
Мистика.
Прямо с моста
я столкнул пса вниз -
на двадцать шесть пролетов...
Вот, написал про это.
(Ну-ка, назад, проклятый!
Живо - назад!
Я видел высоких людей -
гляди,
больше не будет проколов.)
В закусочной пол
пел
старые блюзы-хиты.
Официантка - хитра:
твердит, что бифштекс солили.
Да мне ли не знать стрихнина!
Горький тропический запах
не заглушить горчицей,
по - притуши-ка запал,
стоит ли горячиться?
От горизонта,
от гор
ночью пришел огонь.
Видишь, как дым - нимбом -
сереет в небе?
Ночью все мысли смяты,
то ли это!
Кто-то безликий - смутный -
по трубам отстойника столько
плыл к моему туалету...
Слушал мои разговоры
сквозь тонкие стены -
стены вращали ушами,
стены дышали,
стены давили стоны.
Видишь - следы рук
фаянс испачкали белый?
Время стянулось в круг,
все это вправду было...
День переходит в вечер,
красным горит по сгибу:
Мне позвонят - я уже не отвечу.
Не телефон - гибель!
Бог посылал грозы -
люди швыряли грязью.
Грязью залили землю,
больше - ни солнца ни зелени,
лишь крики боли.
Они научились врываться,
у них - винтовки да рации.
У них - ни заминки в речи,
им объясняют врачи,
как будет эффектнее трахаться.
Прикинь, как сладко:
в лекарствах у них - кислотка,
в лечебных свечках - "снежок".
Кто там. с ножом,
рвется - прогнать солнце?
Пусть только сунется!
Дорога моя - все уже,
дела - не в лад.
Я облекаюсь в лед,
не помню - я говорил уже?
Лед ослепляет подлые инфраскопы,
слежка выходит за скобки...
Вот - наклонилось к закату
индейское лето.
Произношу заклятья,
ношу амулеты.
Золою
засыпаны залы.
Вы полагаете - взяли?
К черту!
Я ж вас прикончу в секунду.
Я ж вас попалю за черту -
четко!
Любовь моя, будешь кофе?
... Небо - как кафель,
моя усмешка - как грим...
Нет у меня в ходу ни имени,
ни выхода и ни входа.
Кто-то стоит,
согретый горечью сигареты.
Не помню - я говорил?
Ни выхода и ни входа.
Дверь, что окрашена белым,
хлопала - ветром било.
Все хлеще и хлеще.
Кто-то стоит на пороге -
в черном плаще,
горло его согрето
тонкою сигаретой.
Зря только время тратит -
его приметы -
в моем дневничке. В тетради.
Выстроились адресаты -
змеею. Криво.
Рыжею кровью
красит их лица
свет от ближнего бара.
Свет продолжает литься...
Нет больше
ни выдоха и ни вдоха.
Если я сдохну,
если я скроюсь из виду,
если я больше не выйду,
мой ангел - а может, черт -
отправит мой дневничок
в Лэнгли, что в штате Виргиния.
Стены пропахли джином,
свет пролился потоком,
ветры его сотрясали...
БЫЛО - пятьсот адресатов
по пятистам аптекам.
Были блики да блоки.
Было - пятьсот блокнотов...
В черном. Готов. Глуп.
И огонек - у губ.
Город - в огне...
Страх потечет реками.
Кто там стоит у рекламы,
думает обо мне?
Долго. Мучительно долго.
В комнатах дальних - дольних? -
люди меня воспомнят.
Воспой мне
о жарком дыханье смерти
в звонках телефона,
о телефонной сумятице,
о проводной смуте...
Видишь, как просто?
Там - одинокий кабак на перекрестке.
Там, чередою столетий,
в мужском туалете
хрипит запоротый рок,
и в руки - из рук -
в круг -
ползет вороненая пушка,
и каждая пуля-пешка
носит мое имя.
Ты говорил с ними?
Их накололи.
Им не сыскать мое имя
в чреде некрологов.
В их головах - муть,
им не найти мою мать,
она скончалась.
Стены от крика качались.
Кто собирал пробы,
точно с чешуйчатых гадов,
с моих петляющих взглядов,
со снов моих перекосных,
со слез моих перекрестных?
Свет невозможно убрать...
А среди них - мой брат.
Может, я говорил?
Что-то не помню...
Брат мой все просит
заполнить бумаги его жены.
Она - издалека,
начало ее дороги -
где-то в России...
Вы еще живы?
Вас ни о чем не просили!
Слушай меня, это важно,
прошу, услышь...
Ливень падает свыше,
с высоких крыш.
Капли - колючее крошево,
серое кружево.
Черные вороны сжали
ручки зонтов черных.
Болтают... слушай, о чем они?
Пялятся на часы.
В воде дороги чисты.
Долго лило - острые струи мелькали.
Когда завершится ливень,
останутся лишь глаза -
как монетки мелкие.
Останется ложь.
Подумай - стоит стараться?
Вороны - черные.
Вороны эти ученые -
у ФБР на службе.
Вороны - иностранцы,
все это очень сложно.
Лица манили,
но я обманул их -
я из автобуса выпрыгнул.
Один. На ходу. Без денег.
Там, среди дымных выхлопов,
таксист-бездельник
поверх газеты измятой
прошил меня взглядом,
глянул - словно сглодал.
Я - ошалевший, измотанный.
Кану,
как камень.
Сверху - соседка.
Ушлая старая стерва,
седина - на пробор...
Ее электроприбор
жрет свет моей лампы,
мне уже трудно писать.
Мне подарили пса:
пятнистые лапы -
да радиопередатчик,
вживленный в нос.
Мистика.
Прямо с моста
я столкнул пса вниз -
на двадцать шесть пролетов...
Вот, написал про это.
(Ну-ка, назад, проклятый!
Живо - назад!
Я видел высоких людей -
гляди,
больше не будет проколов.)
В закусочной пол
пел
старые блюзы-хиты.
Официантка - хитра:
твердит, что бифштекс солили.
Да мне ли не знать стрихнина!
Горький тропический запах
не заглушить горчицей,
по - притуши-ка запал,
стоит ли горячиться?
От горизонта,
от гор
ночью пришел огонь.
Видишь, как дым - нимбом -
сереет в небе?
Ночью все мысли смяты,
то ли это!
Кто-то безликий - смутный -
по трубам отстойника столько
плыл к моему туалету...
Слушал мои разговоры
сквозь тонкие стены -
стены вращали ушами,
стены дышали,
стены давили стоны.
Видишь - следы рук
фаянс испачкали белый?
Время стянулось в круг,
все это вправду было...
День переходит в вечер,
красным горит по сгибу:
Мне позвонят - я уже не отвечу.
Не телефон - гибель!
Бог посылал грозы -
люди швыряли грязью.
Грязью залили землю,
больше - ни солнца ни зелени,
лишь крики боли.
Они научились врываться,
у них - винтовки да рации.
У них - ни заминки в речи,
им объясняют врачи,
как будет эффектнее трахаться.
Прикинь, как сладко:
в лекарствах у них - кислотка,
в лечебных свечках - "снежок".
Кто там. с ножом,
рвется - прогнать солнце?
Пусть только сунется!
Дорога моя - все уже,
дела - не в лад.
Я облекаюсь в лед,
не помню - я говорил уже?
Лед ослепляет подлые инфраскопы,
слежка выходит за скобки...
Вот - наклонилось к закату
индейское лето.
Произношу заклятья,
ношу амулеты.
Золою
засыпаны залы.
Вы полагаете - взяли?
К черту!
Я ж вас прикончу в секунду.
Я ж вас попалю за черту -
четко!
Любовь моя, будешь кофе?
... Небо - как кафель,
моя усмешка - как грим...
Нет у меня в ходу ни имени,
ни выхода и ни входа.
Кто-то стоит,
согретый горечью сигареты.
Не помню - я говорил?
С.А. ЕСЕНИН-ПИСЬМО К ЖЕНЩИНЕ(Да_Да)
А еще
Из Интерстеллара стишок тоже ничего так.
Анон, продолжай!
(Да, если у кого имеется, дайте мне стих, который про (доброту-эпичность-зло))