Вашего любимого стихотворения - тред.
Мяу. :3
Я не люблю чарличаплиначарличаплина
НЭП плыл в плену чар его.
Обличаю:
ХОХОЧАЩЕЕ -
ПЕЧАЛЬНО.
2
Я плачу, когда смотрю кинокомедии.
Прошу - НЕ НАДО!
Вы заметили -
В людей чудовища встроены?
ЛУЧШЕ БЫТЬ БЛЯДЬЮ,
ЧЕМ КЛОУНОМ.
3
В этом (быть блядью)
Есть даже нечто почетное.
ЕСЛИ БЫ Я МОГЛА,
Я БЫ НЕ СТАЛА.
Достаточно знать, что можешь.
Осуществленное действие
И уверенность в его возможности -
Это одно и то же.
4
Гала была блядью Дали.
Дали был блядью Галы.
Если бы люди могли,
Все люди бы были Дали, все люди бляди.
ВСЕ БЛЯДИ, КАК ВСЕ ГЕНИАЛЬНОЕ.
5
СМЕРТИ -
ВЕСЕЛО.
ВЕСЕЛЬЕ -
В СМЕРТИ.
Есть на свете
Две очень страшные вещи -
Цирк (акробаты, медведи)
И кинокомедии.
6
Чикатило невинней
Этих кощунственных штучек.
ЧИКАТИЛО ЖАЛКО.
ЧАПЛИНА БОЮСЬ.
Я никогда не смеюсь.
МЕНЯЮ КИНОТЕАТР
НА КОНЦЛАГЕРЬ.
7
Однажды может случиться,
красивый кто-то будет ходить со мной туда-сюда
(или только туда).
(Очень красивый).
И вдруг, на тебе, ему смешно.
С кем я буду общаться?!
(Хохочет, ублюдок!)
8
Или, знаете,
случайно захожу в гости,
а там кинокомедия,
гости похохатывают,
курица в печке жарится.
Я боюсь состариться.
Или умереть
в гостях,
в некрасивой позе,
невовремя
(в смысле, не так оделась).
Тогда, пожалуйста,
накрасьте мне губы
ярко-красным.
(Только ярко-красным!)
(Интересно, через сколько времени
после моей смерти будут есть курицу?..)
МНОГО ЕСТЬ ВРЕДНО!
9
Когда вы смеетесь,
я понимаю,
что такое НАСТОЯЩЕЕ ОДИНОЧЕСТВО -
это я
и
большие насекомые,
которые говорят на языке и крыльях
непонятно и гадко.
(Не вы ли это?)
10
Вы говорите 'комплексы',
на самом деле
вы боитесь быть правдивыми,
вы боитесь правдиво брезговать
телом,
не говоря о том,
как вы боитесь
брезговать мозгом.
Хорошо, что вам не приходится
брезговать хвостом.
НЕ БРЕЗГОВАТЬ ХВОСТОМ -
ПРИВИЛЕГИЯ ЧЕЛОВЕКА.
Хвоста нет.
(А бога?..)
ТОШНОТА
=
НЕЖНОСТЬ
Чтоб любить, нужно терпеть.
Терпеть сложнее, чем любить.
Любить нетерпимое сложно и нервно.
11
А если вам не нравится
мой палец или рот?
Такие догадки вредны для меня.
12
ПРЕКРАТИТЕ СВОЕ ИСКУССТВО!
13
По поводу эпатажа: ДУРАКИ ЧТО ЛИ?
Я не люблю чарличаплиначарличаплина
НЭП плыл в плену чар его.
Обличаю:
ХОХОЧАЩЕЕ -
ПЕЧАЛЬНО.
2
Я плачу, когда смотрю кинокомедии.
Прошу - НЕ НАДО!
Вы заметили -
В людей чудовища встроены?
ЛУЧШЕ БЫТЬ БЛЯДЬЮ,
ЧЕМ КЛОУНОМ.
3
В этом (быть блядью)
Есть даже нечто почетное.
ЕСЛИ БЫ Я МОГЛА,
Я БЫ НЕ СТАЛА.
Достаточно знать, что можешь.
Осуществленное действие
И уверенность в его возможности -
Это одно и то же.
4
Гала была блядью Дали.
Дали был блядью Галы.
Если бы люди могли,
Все люди бы были Дали, все люди бляди.
ВСЕ БЛЯДИ, КАК ВСЕ ГЕНИАЛЬНОЕ.
5
СМЕРТИ -
ВЕСЕЛО.
ВЕСЕЛЬЕ -
В СМЕРТИ.
Есть на свете
Две очень страшные вещи -
Цирк (акробаты, медведи)
И кинокомедии.
6
Чикатило невинней
Этих кощунственных штучек.
ЧИКАТИЛО ЖАЛКО.
ЧАПЛИНА БОЮСЬ.
Я никогда не смеюсь.
МЕНЯЮ КИНОТЕАТР
НА КОНЦЛАГЕРЬ.
7
Однажды может случиться,
красивый кто-то будет ходить со мной туда-сюда
(или только туда).
(Очень красивый).
И вдруг, на тебе, ему смешно.
С кем я буду общаться?!
(Хохочет, ублюдок!)
8
Или, знаете,
случайно захожу в гости,
а там кинокомедия,
гости похохатывают,
курица в печке жарится.
Я боюсь состариться.
Или умереть
в гостях,
в некрасивой позе,
невовремя
(в смысле, не так оделась).
Тогда, пожалуйста,
накрасьте мне губы
ярко-красным.
(Только ярко-красным!)
(Интересно, через сколько времени
после моей смерти будут есть курицу?..)
МНОГО ЕСТЬ ВРЕДНО!
9
Когда вы смеетесь,
я понимаю,
что такое НАСТОЯЩЕЕ ОДИНОЧЕСТВО -
это я
и
большие насекомые,
которые говорят на языке и крыльях
непонятно и гадко.
(Не вы ли это?)
10
Вы говорите 'комплексы',
на самом деле
вы боитесь быть правдивыми,
вы боитесь правдиво брезговать
телом,
не говоря о том,
как вы боитесь
брезговать мозгом.
Хорошо, что вам не приходится
брезговать хвостом.
НЕ БРЕЗГОВАТЬ ХВОСТОМ -
ПРИВИЛЕГИЯ ЧЕЛОВЕКА.
Хвоста нет.
(А бога?..)
ТОШНОТА
=
НЕЖНОСТЬ
Чтоб любить, нужно терпеть.
Терпеть сложнее, чем любить.
Любить нетерпимое сложно и нервно.
11
А если вам не нравится
мой палец или рот?
Такие догадки вредны для меня.
12
ПРЕКРАТИТЕ СВОЕ ИСКУССТВО!
13
По поводу эпатажа: ДУРАКИ ЧТО ЛИ?
Цветы лучше пуль - Евтушенко
Не выходи из комнаты, Назидание - Бродский
Письмо к женщине, Ты меня не любишь, не жалеешь - Есенин
Не выходи из комнаты, Назидание - Бродский
Письмо к женщине, Ты меня не любишь, не жалеешь - Есенин
Вряд ли возможно определить, какой твой любимый стих, если читал больше одного в своей жизни. Но, допустим "Кругом возможно Бог" Введенского. По крайней мере, это произведение я бы сувал в рожу всем, кто хотел бы познакомится со мной по принципу "а какой твой любимый стишок?", "а какой твой любимый цвет?" и т.д.
бамп
Зачем?
Нравится атмосфера стиха.
Знаешь, Бога нет, я узнавал
И еще в метро от бабки слышал
С крыльями, как у летучей мыши
Кто-то злой и черный правит бал
Знаешь, нет любви, я убежден
Все это фуфло, развод и лажа
Просто кто-то мокнет под дождем
А она в окно не смотрит даже
Знаешь, счастья нет, я так искал
Все по морю жизни плыл куда-то
Поздно понял, что костры пиратов
Светят вместо маяков со скал
Знаешь, если честно, нет меня
Глянь: я ж в зеркалах не отражаюсь
И стишок, что ты прочел – хуйня
(Это еще мягко выражаясь)
Знаешь, Бога нет, я узнавал
И еще в метро от бабки слышал
С крыльями, как у летучей мыши
Кто-то злой и черный правит бал
Знаешь, нет любви, я убежден
Все это фуфло, развод и лажа
Просто кто-то мокнет под дождем
А она в окно не смотрит даже
Знаешь, счастья нет, я так искал
Все по морю жизни плыл куда-то
Поздно понял, что костры пиратов
Светят вместо маяков со скал
Знаешь, если честно, нет меня
Глянь: я ж в зеркалах не отражаюсь
И стишок, что ты прочел – хуйня
(Это еще мягко выражаясь)
Вообще, поэзиетреды ни черта не взлетаю в последнее время. Мне от этого ужасно грустно. И это убеждает меня в том, что поэзия уже всё. Точнее, старое уже все прочитали. А нового нихуя нет.
Все хорошо, но "фуфло, развод, лажа, хуйня" и скобки - это такой моветон и так режет глаз и ухо, что нахуй так жить.
:(
А я и говорю, что доставляет простота стиха. Без пафоса написан. Думаю, каким-то парнем чуть за 20.
>Знаешь, нет любви, я убежден
и т.п.
без пафоса, ой блядь не могу
очень пафосный и ужасный по стилю стих
Я не он, но такую херню, во-первых, ананий пообразованее и поупертее может назвать "артбрют" или как-нибудь так. А во-вторых, ну, одно дело, если такие стихи сочиняет двадцатилетний патлатый самец, Другое дело, если пятнадцатилетняя девочка, болеющая спидом. нутыпонел. Поэзия эттттто очень сложно в наше постпостпостпост время.
Не взлетают, потому что набегают Летовоёбы и прочие говноеды. яркий пример - стихи итт
>это убеждает меня в том
А матюгы на стенах подъезда тебя в чем убеждают?
Читай сайты о/с современной поэзией, покупай журналы там, ходи на выступления молодых поэтов. На тысячу "не твоего" один да зацепит.
Любое говно можно поминать мудреным красным словцом и выдавать за искусство.
А как тебе такое стихо?
Прекрасны амазонки лета
Летят в ночи в соитье плотском
Лучи любви, и рвут и рвутся
Рвут, рвут и колют им под горло
Где кости, в кости вкалывают нечто
Нектар, нет, синему воздушных трещин, скважин
Под горло, внутрь, под голубую жилу
Любви, чтобы внутри образовать могилу
А люди взглядывают косо
Вздыхают и проходят мимо
Дым унося с собой от папирос. В костях
Прорехи и пустоты, и другие кости
В костях лежат любви и ночью исступленно
Кричат в атласной поволоке страсти мерзкой
И беспощадная весна в подушках детских
Я заебся, честно. Искать, в смысле. У меня нет столько времени и сил, чтобы регулярно мониторить кучу сайтов с поэзией, форумов и т.д. Но в течение тех семи, где-то, лет, что я серьезно пытаюсь поискать стихи время от времени тут и там, услышал фамилию - сразу почитать, наткнулся на ссылку - сразу почитать. В книжном, когда видишь незнакомую фамилию на полке с поэзией, открыть, почитать хотя бы пару штук для ознакомления. И все кругом хуйня. Из последнего только Лонгфелло как-то зацепил, но только на безрыбье. И его тоже вряд ли можно назвать современным поэтом, если гворить вообще о современной. То, что называется современной поэзией и еще хуже слэм-хуем или как оно там называется - экстатическое чтение девятнадцатилетними типа лесбиянками корявых верлибров про кровь-любовь-бродскую-цветаева - от этого выворачивает просто.
Так я о том и говорю. Но если на все, что тебе не нравится, реагировать сразу "фу блядь гавно сука нахуй" это не то чтобы само по себе хуево ,но не создает, в общем, нормального климата для обсуждения неговна. И говны летят уже во все стороны. Это я так, к слову, я этот стишок не защищаю, он какой-то никакой.
Как бы продолжая давнишний спор,
Он говорит: "Под окошком двор
В колючих кошках, в мертвой траве,
Не разберешься, который век.
А век поджидает на мостовой,
Сосредоточен, как часовой.
Иди - и не бойся с ним рядом встать.
Твое одиночество веку под стать.
Оглянешься - а вокруг враги;
Руки протянешь - и нет друзей;
Но если он скажет: "Солги",- солги.
Но если он скажет: "Убей",- убей.
Я тоже почувствовал тяжкий груз
Опущенной на плечо руки.
Подстриженный по-солдатски ус
Касался тоже моей щеки.
И стол мой раскидывался, как страна,
В крови, в чернилах квадрат сукна,
Ржавчина перьев, бумаги клок -
Всё друга и недруга стерегло.
Враги приходили - на тот же стул
Садились и рушились в пустоту.
Их нежные кости сосала грязь.
Над ними захлопывались рвы.
И подпись на приговоре вилась
Струей из простреленной головы.
О мать революция! Не легка
Трехгранная откровенность штыка;
Он вздыбился из гущины кровей,
Матерый желудочный быт земли.
Трави его трактором. Песней бей.
Лопатой взнуздай, киркой проколи!
Он вздыбился над головой твоей -
Прими на рогатину и повали.
Да будет почетной участь твоя;
Умри, побеждая, как умер я".
Он говорит: "Под окошком двор
В колючих кошках, в мертвой траве,
Не разберешься, который век.
А век поджидает на мостовой,
Сосредоточен, как часовой.
Иди - и не бойся с ним рядом встать.
Твое одиночество веку под стать.
Оглянешься - а вокруг враги;
Руки протянешь - и нет друзей;
Но если он скажет: "Солги",- солги.
Но если он скажет: "Убей",- убей.
Я тоже почувствовал тяжкий груз
Опущенной на плечо руки.
Подстриженный по-солдатски ус
Касался тоже моей щеки.
И стол мой раскидывался, как страна,
В крови, в чернилах квадрат сукна,
Ржавчина перьев, бумаги клок -
Всё друга и недруга стерегло.
Враги приходили - на тот же стул
Садились и рушились в пустоту.
Их нежные кости сосала грязь.
Над ними захлопывались рвы.
И подпись на приговоре вилась
Струей из простреленной головы.
О мать революция! Не легка
Трехгранная откровенность штыка;
Он вздыбился из гущины кровей,
Матерый желудочный быт земли.
Трави его трактором. Песней бей.
Лопатой взнуздай, киркой проколи!
Он вздыбился над головой твоей -
Прими на рогатину и повали.
Да будет почетной участь твоя;
Умри, побеждая, как умер я".
Ну, зачем ты спрашиваешь мое мнение, вот не похуй оно. Я не могу так сходу проанализировать это все, конечно, а какой толк от "нраииица!" или "гавно!"? Могу сказать только, что побольше бы таких стихов, и поменьше бы таких
Вечера, заснеженные дачи,
зеркала, покрытые золой.
Ни копье, ни мертвый остов сдачи,
а удача перечницы злой.
Мимо, мимо тянутся и гнутся
мутные аквариумы рек.
Ты одна, но за тебя дерутся
миллионы лет и человек.
Коломбина, рыжая мартышка,
надышала ветер впереди.
Справа вышка,
слева тоже вышка.
Иди.
зеркала, покрытые золой.
Ни копье, ни мертвый остов сдачи,
а удача перечницы злой.
Мимо, мимо тянутся и гнутся
мутные аквариумы рек.
Ты одна, но за тебя дерутся
миллионы лет и человек.
Коломбина, рыжая мартышка,
надышала ветер впереди.
Справа вышка,
слева тоже вышка.
Иди.
Забитая собака больше нужного боится,
ты прячешься в халат, я ставлю чайник:
соседку сверху увезли в больницу,
я слышал, как она кричала
сильней обычного. Жизнь бьет вовсю,
но синяков не оставляет - только рифму.
Бросаю сахар, режу колбасу
и насыпаю в кружки растворимый
(купил по случаю в "Магните" дорогущий).
А за окном такая гуща,
что ни металл последнего трамвая,
ни тот фонарный свет не пробивают.
Мы обрастаем в это время суток
контекстом кухни, тишины, и в доме солнца
не бьют часы, не бьют посуду
и сердце, кажется, не бьется.
ты прячешься в халат, я ставлю чайник:
соседку сверху увезли в больницу,
я слышал, как она кричала
сильней обычного. Жизнь бьет вовсю,
но синяков не оставляет - только рифму.
Бросаю сахар, режу колбасу
и насыпаю в кружки растворимый
(купил по случаю в "Магните" дорогущий).
А за окном такая гуща,
что ни металл последнего трамвая,
ни тот фонарный свет не пробивают.
Мы обрастаем в это время суток
контекстом кухни, тишины, и в доме солнца
не бьют часы, не бьют посуду
и сердце, кажется, не бьется.
Внутренняя Исландия
Если нечем заняться –
любое пространство
превращается в изоляцию.
Юность на дне стакана
взрослеющего неудачника –
время ведет себя… странно
при отсутствии всяких датчиков.
Я забывал рацию,
выходил на вулкан Хенгидль
с целью – действительно потеряться.
Но удача или сноровка
каждый раз выводили
на знакомую остановку.
Здесь нужно смотреть в оба:
так вот шагнешь в облако –
разоблачишься только
где-то у кромки города
или в прокуренном ОВД.
Я отпустил бороду
и почти превратился в призрак,
а имя – в призвук
в плотном потоке звуков, но
оно всё-таки существует,
это другое дно.
Мир – это большая камера-обскура,
особенно вечером, когда смятый окурок
солнца прожигает его коробку.
Меланхолия –
даже бывает нежной
с теми,
кто оставляет в холле
аэропорта вяло-
текущий график,
но неизбежна,
когда накрываешься одеялом
и включаешь “National Geographic”.
Если нечем заняться –
любое пространство
превращается в изоляцию.
Юность на дне стакана
взрослеющего неудачника –
время ведет себя… странно
при отсутствии всяких датчиков.
Я забывал рацию,
выходил на вулкан Хенгидль
с целью – действительно потеряться.
Но удача или сноровка
каждый раз выводили
на знакомую остановку.
Здесь нужно смотреть в оба:
так вот шагнешь в облако –
разоблачишься только
где-то у кромки города
или в прокуренном ОВД.
Я отпустил бороду
и почти превратился в призрак,
а имя – в призвук
в плотном потоке звуков, но
оно всё-таки существует,
это другое дно.
Мир – это большая камера-обскура,
особенно вечером, когда смятый окурок
солнца прожигает его коробку.
Меланхолия –
даже бывает нежной
с теми,
кто оставляет в холле
аэропорта вяло-
текущий график,
но неизбежна,
когда накрываешься одеялом
и включаешь “National Geographic”.
за сумеречный край в нетронутой земле,
подвинув снегопад неровными руками,
выходит, говорит: я список кораблей,
а ты сегодня кто, неведомый зеркальный,
о чём тебя поют обугленные рты,
зачем тебя глаза горячие не чают –
из сердца, из угла, из самой темноты –
я голод, говорит; я голос, отвечает,
и шёпот изнутри, и это тоже я,
оттаявший в ночи, укрывшийся в ресницах,
и белая вода, и тёмные края,
и ты, печаль моя, куда тебе не спится,
когда по берегам огромная луна,
полуночью бело в окраинах метельных,
когда летучий свет выходит из окна,
когда ночует снег на рёбрах корабельных.
подвинув снегопад неровными руками,
выходит, говорит: я список кораблей,
а ты сегодня кто, неведомый зеркальный,
о чём тебя поют обугленные рты,
зачем тебя глаза горячие не чают –
из сердца, из угла, из самой темноты –
я голод, говорит; я голос, отвечает,
и шёпот изнутри, и это тоже я,
оттаявший в ночи, укрывшийся в ресницах,
и белая вода, и тёмные края,
и ты, печаль моя, куда тебе не спится,
когда по берегам огромная луна,
полуночью бело в окраинах метельных,
когда летучий свет выходит из окна,
когда ночует снег на рёбрах корабельных.
Кот и птица
В деревне мрачные лица:
Смертельно ранена птица.
Эту единственную проживающую в деревне птицу
Единственный проживающий в деревне кот
Сожрал наполовину.
И она не поет.
А кот, облизав окровавленный рот,
Сыто урчит и мурлычет... И вот
Птица умирает.
И деревня решает
Устроить ей похороны, на которые кот
Приглашен, он за маленьким гробом идет.
Гроб девочка тащит и громко рыдает.
"О, если б я знал, - говорит ей кот, -
Что смерть этой птицы
Причинит тебе горе,
Я съел бы ее целиком...
А потом
Сказал бы тебе, что за синее море,
Туда, где кончается белый свет,
Туда, откуда возврата нет,
Она улетела, навек улетела,
И ты бы меньше грустила, и вскоре
Исчезла бы грусть
С твоего лица...
Что ни говорите, а всякое дело
Надо доводить до конца!
Жак Превер
В деревне мрачные лица:
Смертельно ранена птица.
Эту единственную проживающую в деревне птицу
Единственный проживающий в деревне кот
Сожрал наполовину.
И она не поет.
А кот, облизав окровавленный рот,
Сыто урчит и мурлычет... И вот
Птица умирает.
И деревня решает
Устроить ей похороны, на которые кот
Приглашен, он за маленьким гробом идет.
Гроб девочка тащит и громко рыдает.
"О, если б я знал, - говорит ей кот, -
Что смерть этой птицы
Причинит тебе горе,
Я съел бы ее целиком...
А потом
Сказал бы тебе, что за синее море,
Туда, где кончается белый свет,
Туда, откуда возврата нет,
Она улетела, навек улетела,
И ты бы меньше грустила, и вскоре
Исчезла бы грусть
С твоего лица...
Что ни говорите, а всякое дело
Надо доводить до конца!
Жак Превер
Никогда ни о чем не жалейте вдогонку,
Если то, что случилось, нельзя изменить.
Как записку из прошлого, грусть свою скомкав,
С этим прошлым порвите непрочную нить.
Никогда не жалейте о том, что случилось.
Иль о том, что случиться не может уже.
Лишь бы озеро вашей души не мутилось
Да надежды, как птицы, парили в душе.
Не жалейте своей доброты и участья.
Если даже за все вам — усмешка в ответ.
Кто-то в гении выбился, кто-то в начальство...
Не жалейте, что вам не досталось их бед.
Никогда, никогда ни о чем не жалейте —
Поздно начали вы или рано ушли.
Кто-то пусть гениально играет на флейте.
Но ведь песни берет он из вашей души.
Никогда, никогда ни о чем не жалейте —
Ни потерянных дней, ни сгоревшей любви.
Пусть другой гениально играет на флейте,
Но еще гениальнее слушали вы.
1977
А.Дементьев
Если то, что случилось, нельзя изменить.
Как записку из прошлого, грусть свою скомкав,
С этим прошлым порвите непрочную нить.
Никогда не жалейте о том, что случилось.
Иль о том, что случиться не может уже.
Лишь бы озеро вашей души не мутилось
Да надежды, как птицы, парили в душе.
Не жалейте своей доброты и участья.
Если даже за все вам — усмешка в ответ.
Кто-то в гении выбился, кто-то в начальство...
Не жалейте, что вам не досталось их бед.
Никогда, никогда ни о чем не жалейте —
Поздно начали вы или рано ушли.
Кто-то пусть гениально играет на флейте.
Но ведь песни берет он из вашей души.
Никогда, никогда ни о чем не жалейте —
Ни потерянных дней, ни сгоревшей любви.
Пусть другой гениально играет на флейте,
Но еще гениальнее слушали вы.
1977
А.Дементьев
Смеялись люди за стеной,
а я глядел на эту стену
с душой, как с девочкой больной
в руках, пустевших постепенно.
Смеялись люди за стеной.
Они как будто издевались.
Они смеялись надо мной,
и как бессовестно смеялись!
На самом деле там, в гостях,
устав кружиться по паркету,
они смеялись просто так,—
не надо мной и не над кем-то.
Смеялись люди за стеной,
себя вином подогревали,
и обо мне с моей больной,
смеясь, и не подозревали.
Смеялись люди... Сколько раз
я тоже, тоже так смеялся,
а за стеною кто-то гас
и с этим горестно смирялся!
И думал он, бедой гоним
и ей почти уже сдаваясь,
что это я смеюсь над ним
и, может, даже издеваюсь.
Да, так устроен шар земной,
и так устроен будет вечно:
рыдает кто-то за стеной,
когда смеемся мы беспечно.
Но так устроен мир земной
и тем вовек неувядаем:
смеется кто-то за стеной,
когда мы чуть ли не рыдаем.
И не прими на душу грех,
когда ты мрачный и разбитый,
там, за стеною, чей-то смех
сочесть завистливо обидой.
Как равновесье — бытие.
В нем зависть — самооскорбленье.
Ведь за несчастие твое
чужое счастье — искупленье.
Желай, чтоб в час последний твой,
когда замрут глаза, смыкаясь,
смеялись люди за стеной,
смеялись, все-таки смеялись!
Е.Евтушенко
а я глядел на эту стену
с душой, как с девочкой больной
в руках, пустевших постепенно.
Смеялись люди за стеной.
Они как будто издевались.
Они смеялись надо мной,
и как бессовестно смеялись!
На самом деле там, в гостях,
устав кружиться по паркету,
они смеялись просто так,—
не надо мной и не над кем-то.
Смеялись люди за стеной,
себя вином подогревали,
и обо мне с моей больной,
смеясь, и не подозревали.
Смеялись люди... Сколько раз
я тоже, тоже так смеялся,
а за стеною кто-то гас
и с этим горестно смирялся!
И думал он, бедой гоним
и ей почти уже сдаваясь,
что это я смеюсь над ним
и, может, даже издеваюсь.
Да, так устроен шар земной,
и так устроен будет вечно:
рыдает кто-то за стеной,
когда смеемся мы беспечно.
Но так устроен мир земной
и тем вовек неувядаем:
смеется кто-то за стеной,
когда мы чуть ли не рыдаем.
И не прими на душу грех,
когда ты мрачный и разбитый,
там, за стеною, чей-то смех
сочесть завистливо обидой.
Как равновесье — бытие.
В нем зависть — самооскорбленье.
Ведь за несчастие твое
чужое счастье — искупленье.
Желай, чтоб в час последний твой,
когда замрут глаза, смыкаясь,
смеялись люди за стеной,
смеялись, все-таки смеялись!
Е.Евтушенко
Уж сколько их упало в эту бездну,
Разверстую вдали!
Настанет день, когда и я исчезну
С поверхности земли.
Застынет всё, что пело и боролось,
Сияло и рвалось.
И зелень глаз моих, и нежный голос,
И золото волос.
И будет жизнь с её насущным хлебом,
С забывчивостью дня.
И будет всё — как будто бы под небом
И не было меня!
Изменчивой, как дети, в каждой мине,
И так недолго злой,
Любившей час, когда дрова в камине
Становятся золой.
Виолончель и кавалькады в чаще,
И колокол в селе…
— Меня, такой живой и настоящей
На ласковой земле!
— К вам всем — что мне, ни в чём не знавшей меры,
Чужие и свои?! —
Я обращаюсь с требованьем веры
И с просьбой о любви.
И день и ночь, и письменно и устно:
За правду да и нет,
За то, что мне так часто — слишком грустно
И только двадцать лет,
За то, что мне — прямая неизбежность —
Прощение обид,
За всю мою безудержную нежность
И слишком гордый вид,
За быстроту стремительных событий,
За правду, за игру…
— Послушайте! — Ещё меня любите
За то, что я умру.
М.Цветаева
Разверстую вдали!
Настанет день, когда и я исчезну
С поверхности земли.
Застынет всё, что пело и боролось,
Сияло и рвалось.
И зелень глаз моих, и нежный голос,
И золото волос.
И будет жизнь с её насущным хлебом,
С забывчивостью дня.
И будет всё — как будто бы под небом
И не было меня!
Изменчивой, как дети, в каждой мине,
И так недолго злой,
Любившей час, когда дрова в камине
Становятся золой.
Виолончель и кавалькады в чаще,
И колокол в селе…
— Меня, такой живой и настоящей
На ласковой земле!
— К вам всем — что мне, ни в чём не знавшей меры,
Чужие и свои?! —
Я обращаюсь с требованьем веры
И с просьбой о любви.
И день и ночь, и письменно и устно:
За правду да и нет,
За то, что мне так часто — слишком грустно
И только двадцать лет,
За то, что мне — прямая неизбежность —
Прощение обид,
За всю мою безудержную нежность
И слишком гордый вид,
За быстроту стремительных событий,
За правду, за игру…
— Послушайте! — Ещё меня любите
За то, что я умру.
М.Цветаева
Осенний мир осмысленно устроен
И населен.
Войди в него и будь душой спокоен,
Как этот клен.
И если пыль на миг тебя покроет,
Не помертвей.
Пусть на заре листы твои умоет
Роса полей.
Когда ж гроза над миром разразится
И ураган,
Они заставят до земли склониться
Твой тонкий стан.
Но даже впав в смертельную истому
От этих мук,
Подобно древу осени простому,
Смолчи, мой друг.
Не забывай, что выпрямится снова,
Не искривлен,
Но умудрен от разума земного,
Осенний клен.
Н.Заболоцкий
И населен.
Войди в него и будь душой спокоен,
Как этот клен.
И если пыль на миг тебя покроет,
Не помертвей.
Пусть на заре листы твои умоет
Роса полей.
Когда ж гроза над миром разразится
И ураган,
Они заставят до земли склониться
Твой тонкий стан.
Но даже впав в смертельную истому
От этих мук,
Подобно древу осени простому,
Смолчи, мой друг.
Не забывай, что выпрямится снова,
Не искривлен,
Но умудрен от разума земного,
Осенний клен.
Н.Заболоцкий
Ну и Хлебникова вброшу напоследок.
Годы, люди и народы
Убегают навсегда,
Как текучая вода.
В гибком зеркале природы
Звезды - невод, рыбы - мы,
Боги - призраки у тьмы.
1915
Из мешка
На пол рассыпались вещи.
И я думаю,
Что мир -
Только усмешка,
Что теплится
На устах повешенного.
1908
Годы, люди и народы
Убегают навсегда,
Как текучая вода.
В гибком зеркале природы
Звезды - невод, рыбы - мы,
Боги - призраки у тьмы.
1915
Из мешка
На пол рассыпались вещи.
И я думаю,
Что мир -
Только усмешка,
Что теплится
На устах повешенного.
1908
Даниил Андреев "Тёмные грёзы оковывать метром"
...Ты с башни лиловой сходила
В плаще векового преданья,
А в улицах, в ночи свиданья,
Как оттепель, стлалась у ног,
Сулила, звала и грозила
И стужей, и вечной изменой,
С бездонных окраин вселенной
Сверкая, как звездный клинок.
И имя твое возглашали
Напевом то нежным, то грубым
Вокзалов пустынные трубы —
Сигналы окружных дорог,
И плакали в черные дали,
И ластились под небесами,
И выли бездомными псами —
В погибель скликающий рог.
И сладостно было — утратам
Шептать оправданье, как счастью,
И праздновать горем и страстью
С тобою одной торжество,
И имя твое до заката
Оковывать сумрачным метром,
И душу развеивать ветром
У башни дворца твоего.
Но стыли его амбразуры.
Как крылья распластавший кондор,
И ярусов мраморный контур,
Откинувшись, рос к облакам...
И я пробуждался; и хмурый
Рассвет проползал в мои двери,
Сгоняя туманы поверий
Назад, к догорающим снам.
. . . . . . . . . . . . . . .
1932
У одиноких тополей
Бродил я дотемна;
Меня в округе знали всей,
Не знала ты одна.
Глядел не раз я на окно,
Где жизнь твоя текла,
Меня все поняли давно,
А ты не поняла.
Бродил я дотемна;
Меня в округе знали всей,
Не знала ты одна.
Глядел не раз я на окно,
Где жизнь твоя текла,
Меня все поняли давно,
А ты не поняла.
Банален я.
Ночь. Улица. Фонарь. Аптека.
Ночь. Улица. Фонарь. Аптека.
прочитай и выучи наизусть:
тьма имеет предел, и любая грусть
преодолима, если построить мост;
боль исчерпаема, горе имеет дно,
если осмелиться встать в полный рост,
дотянуться до счастья, ибо оно
досягаемо, и рецепт его крайне прост.
запиши и бумагу затем сожги:
люди - концентрические круги,
у всех одинакова сердцевина.
память - вбитый в темя дюймовый гвоздь,
научись прощать, он выйдет наполовину.
обиды и скорбь созревают в тугую гроздь,
выжми до капли, получишь терпкие вина.
взрослей, но и не думай стареть,
смерть существует, но это всего лишь смерть,
дань закону контраста.
не стоит пытаться нумеровать страницы,
ибо время тебе неподвластно.
в твоих силах помнить слова, имена и лица,
рушить стены и презирать границы,
любить, покуда сердце не задымится,
и знать, что всё это не напрасно.
(с) К.Желудова
тьма имеет предел, и любая грусть
преодолима, если построить мост;
боль исчерпаема, горе имеет дно,
если осмелиться встать в полный рост,
дотянуться до счастья, ибо оно
досягаемо, и рецепт его крайне прост.
запиши и бумагу затем сожги:
люди - концентрические круги,
у всех одинакова сердцевина.
память - вбитый в темя дюймовый гвоздь,
научись прощать, он выйдет наполовину.
обиды и скорбь созревают в тугую гроздь,
выжми до капли, получишь терпкие вина.
взрослей, но и не думай стареть,
смерть существует, но это всего лишь смерть,
дань закону контраста.
не стоит пытаться нумеровать страницы,
ибо время тебе неподвластно.
в твоих силах помнить слова, имена и лица,
рушить стены и презирать границы,
любить, покуда сердце не задымится,
и знать, что всё это не напрасно.
(с) К.Желудова
И скучно и грустно, и некому руку подать
В минуту душевной невзгоды...
Желанья!.. Что пользы напрасно и вечно желать?..
А годы проходят — все лучшие годы!
Любить... но кого же?.. На время — не стоит труда,
А вечно любить невозможно.
В себя ли заглянешь? — Там прошлого нет и следа:
И радость, и муки, и всё там ничтожно...
Что страсти? — Ведь рано иль поздно их сладкий недуг
Исчезнет при слове рассудка;
И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, —
Такая пустая и глупая шутка...
Аноны, а есть что-либо похожее по атмосфере?
В три кирпича на грудь меня чуть прибило
Под выстрелами пушки сердце биться не хотело
Тело двигать не могло, по голове веслом
Размытая картина - но я дышу всем назло
Меня били ногами, так, что б я не мог встать
Какое там дышать! Я даже не мог простонать
Один сукин сын вколол в мою ногу шило
Просто так ему ништяк увидеть кровь по колено
Я полз, как змея, рассматривая злые рыла
Убитая одна скотина плюнуть на меня посмела
Сжимаясь в комок, теряя мысленный контроль,
Я вылетел из тела пулей, наблюдая за собой,
Запоминая интонацию, структуру, слова
Я из последних сил небесных вернулся в себя
И только громкий смех этих грязных козлов
В памяти запечатлел
Начало войны без слов
Начало войны без слов
Начало войны без слов
Три месяца спустя остыла голова - я вышел из больницы
На дворе была уже весна. Мой друг мне помог
Найти адреса и изучив от начала и до конца, узнав их имена,
Я приступил к делу, хотя ещё болело тело
Но страшная месть мною овладела,
Во мне кипела, как в тот тёмный вечер
Когда меня четыре быка хотели покалечить
Один любил шикарные автомобили:
Его случайно в гараже придавило
Второй сидел на ЛСД и героине
Врачи поставили диагноз: передоз в теле
Третий впервые решил прыгнуть с парашюта:
Он не раскрылся, как в злом анекдоте
Четвёртый понял в чём дело и удрал
Из города на долгие года без вести пропал.
Я в грудь не бил, мол я отомстил
Я просто напомнил:" Дерись один на один
И никогда не плюй в разбитое лицо,
Даже если превосходство
Четыре против одного
Четыре против одного
Четыре против одного
Четыре против одного"
Хорошо бродить по дворам Москвы, где тебя не ждут,
Где сгребают кучи сухой листвы, но еще не жгут.
Не держа обид, не прося тепла — обожди, отсрочь…
Золотая осень уже прошла, холодает в ночь.
Миновать задумчиво пару школ или хоть одну.
Хорошо бы кто-то играл в футбол или хоть в войну.
Золотистый день, золотистый свет, пополудни шесть —
Ничего бы, кажется, лучше нет. А впрочем, есть.
Хорошо в такой золотой Москве, в золотой листве,
Потерять работу, а лучше две, или сразу все.
Это грустно в дождь, это страшно в снег, а в такой-то час
Хорошо уйти и оставить всех выживать без вас.
И пускай галдят, набирая прыть, обсуждая месть…
Ничего свободней не может быть. А впрочем, есть.
Уж чего бы лучше в такой Москве, после стольких нег,
Потерять тебя, потерять совсем, потерять навек,
Чтобы общий рай не тащить с собой, не вести хотя б
На раздрай, на панику, на убой, вообще в октябрь.
Растерять тебя, как листву и цвет, отрясти, отцвесть —
Ничего честнее и слаще нет. А впрочем, есть.
До чего бы сладко пройти маршрут — без слез, без фраз, —
Никому не сказав, что проходишь тут в последний раз,
Что назавтра вылет, прости-прощай, чемодан-вокзал,
Доживай как хочешь, родимый край, я все сказал.
Упивайся гнилью, тони в снегу. Отдам врагу.
Большей радости выдумать не могу. А нет, могу.
Хорошо б, раздав и любовь, и город, и стыд, и труд,
Умереть за час до того, как холод сползет на пруд,
До того, как в страхе затмится разум, утрется честь,
Чтоб на пике счастья лишиться разом всего, что есть,
И оставить прочим дожди и гнилость, распад и гнусь…
Но боюсь представить такую милость.
Просить боюсь.
Где сгребают кучи сухой листвы, но еще не жгут.
Не держа обид, не прося тепла — обожди, отсрочь…
Золотая осень уже прошла, холодает в ночь.
Миновать задумчиво пару школ или хоть одну.
Хорошо бы кто-то играл в футбол или хоть в войну.
Золотистый день, золотистый свет, пополудни шесть —
Ничего бы, кажется, лучше нет. А впрочем, есть.
Хорошо в такой золотой Москве, в золотой листве,
Потерять работу, а лучше две, или сразу все.
Это грустно в дождь, это страшно в снег, а в такой-то час
Хорошо уйти и оставить всех выживать без вас.
И пускай галдят, набирая прыть, обсуждая месть…
Ничего свободней не может быть. А впрочем, есть.
Уж чего бы лучше в такой Москве, после стольких нег,
Потерять тебя, потерять совсем, потерять навек,
Чтобы общий рай не тащить с собой, не вести хотя б
На раздрай, на панику, на убой, вообще в октябрь.
Растерять тебя, как листву и цвет, отрясти, отцвесть —
Ничего честнее и слаще нет. А впрочем, есть.
До чего бы сладко пройти маршрут — без слез, без фраз, —
Никому не сказав, что проходишь тут в последний раз,
Что назавтра вылет, прости-прощай, чемодан-вокзал,
Доживай как хочешь, родимый край, я все сказал.
Упивайся гнилью, тони в снегу. Отдам врагу.
Большей радости выдумать не могу. А нет, могу.
Хорошо б, раздав и любовь, и город, и стыд, и труд,
Умереть за час до того, как холод сползет на пруд,
До того, как в страхе затмится разум, утрется честь,
Чтоб на пике счастья лишиться разом всего, что есть,
И оставить прочим дожди и гнилость, распад и гнусь…
Но боюсь представить такую милость.
Просить боюсь.
КРАСАВИЦЕ, КОТОРАЯ НЮХАЛА ТАБАК
Возможно ль? вместо роз, Амуром насажденных,
[Тюльпанов гордо наклоненных,]
Душистых ландышей, ясминов и лилей,
[Которых ты всегда] любила
[И прежде всякой день] носила
На мраморной груди твоей -
Возможно ль, милая Климена,
Какая странная во вкусе перемена!.....
Ты любишь обонять не утренний цветок,
А вредную траву зелену,
Искусством превращенну
В пушистый порошок! -
Пускай уже седой профессор Геттингена,
На старой кафедре согнувшися дугой,
Вперив в латинщину глубокой разум свой,
Раскашлявшись, табак толченый
Пихает в длинный нос иссохшею рукой;
Пускай младой драгун усатый
[Поутру, сидя у] окна,
С остатком утреннего сна,
Из трубки пенковой дым гонит сероватый;
Пускай красавица шестидесяти лет,
У Граций в отпуску, и у любви в отставке,
Которой держится вся прелесть на подставке,
Которой без морщин на теле места нет,
Злословит, молится, зевает
И с верным табаком печали забывает, -
А ты, прелестная!.. но если уж табак
Так нравится тебе - о пыл воображенья! -
Ах! если, превращенный в прах,
И в табакерке, в заточеньи,
Я в персты нежные твои попасться мог,
Тогда б в сердечном восхищеньи
Рассыпался на грудь под шелковый платок
И даже... может быть... Но что! мечта пустая.
Не будет этого никак.
Судьба завистливая, злая!
Ах, отчего я не табак!...
Возможно ль? вместо роз, Амуром насажденных,
[Тюльпанов гордо наклоненных,]
Душистых ландышей, ясминов и лилей,
[Которых ты всегда] любила
[И прежде всякой день] носила
На мраморной груди твоей -
Возможно ль, милая Климена,
Какая странная во вкусе перемена!.....
Ты любишь обонять не утренний цветок,
А вредную траву зелену,
Искусством превращенну
В пушистый порошок! -
Пускай уже седой профессор Геттингена,
На старой кафедре согнувшися дугой,
Вперив в латинщину глубокой разум свой,
Раскашлявшись, табак толченый
Пихает в длинный нос иссохшею рукой;
Пускай младой драгун усатый
[Поутру, сидя у] окна,
С остатком утреннего сна,
Из трубки пенковой дым гонит сероватый;
Пускай красавица шестидесяти лет,
У Граций в отпуску, и у любви в отставке,
Которой держится вся прелесть на подставке,
Которой без морщин на теле места нет,
Злословит, молится, зевает
И с верным табаком печали забывает, -
А ты, прелестная!.. но если уж табак
Так нравится тебе - о пыл воображенья! -
Ах! если, превращенный в прах,
И в табакерке, в заточеньи,
Я в персты нежные твои попасться мог,
Тогда б в сердечном восхищеньи
Рассыпался на грудь под шелковый платок
И даже... может быть... Но что! мечта пустая.
Не будет этого никак.
Судьба завистливая, злая!
Ах, отчего я не табак!...
Наверно эти два, но я вообще от поэзии далек:
Солнце светит, но не греет.
Ветер дует, но не веет.
Сердце любит, но не верит.
Был бы повод - прочь за двери.
Снег чернеет, но не тает.
Кот урчит, собака лает.
Я люблю - а он не знает -
Из другой, отличной стаи.
Как стреноженная лошадь,
Словно на цепи собака.
Переулок. Праздник. Площадь.
Возбужденье. Ругань. Драка.
В разговоре нескончае-
мом совсем не замечая
Взгляд, исполненный отчая-
нья украдкой на часы.
Не спеши же, человече,
Заменяя ночь на вечер,
Продлеваем радость встречи
Вплоть до утренней росы.
Как случилось, как же вышло,
Что тебя давно не слышно.
Мне теперь - что Харе Кришна,
что жужжащая пчела.
Утоли мои печали
Тем, что не было в начале.
Раз уж лодку раскачали -
Продолжай, что начала.
Не ругай в беседе чинной
Жизни следственно-причинной
Под беспечности личиной
С чувством обреченности.
Все, конечно, не случайно
От часов до чашки чая -
Разве ты не замечаешь
Общей утонченности.
Что кричит на круче кречет?
Что там лучше - чет иль нечет?
Кто сказал, что время лечит,
Что все средства хороши?
Вверх и вниз летят качели,
Пустотою Торричелли
Заполняют только щели,
А не вакуум души.
Время чтущих Че Гевару,
Подметающих бульвары,
Принимающих товары,
Время тяжести в плече.
Для мятежных батальонов,
Для желаний потаенных,
Для военных и влюбленных
Наступает время "Ч".
Солнце светит, но не греет.
Ветер дует, но не веет.
Сердце любит, но не верит.
Был бы повод - прочь за двери.
Снег чернеет, но не тает.
Кот урчит, собака лает.
Я люблю - а он не знает -
Из другой, отличной стаи.
Как стреноженная лошадь,
Словно на цепи собака.
Переулок. Праздник. Площадь.
Возбужденье. Ругань. Драка.
В разговоре нескончае-
мом совсем не замечая
Взгляд, исполненный отчая-
нья украдкой на часы.
Не спеши же, человече,
Заменяя ночь на вечер,
Продлеваем радость встречи
Вплоть до утренней росы.
Как случилось, как же вышло,
Что тебя давно не слышно.
Мне теперь - что Харе Кришна,
что жужжащая пчела.
Утоли мои печали
Тем, что не было в начале.
Раз уж лодку раскачали -
Продолжай, что начала.
Не ругай в беседе чинной
Жизни следственно-причинной
Под беспечности личиной
С чувством обреченности.
Все, конечно, не случайно
От часов до чашки чая -
Разве ты не замечаешь
Общей утонченности.
Что кричит на круче кречет?
Что там лучше - чет иль нечет?
Кто сказал, что время лечит,
Что все средства хороши?
Вверх и вниз летят качели,
Пустотою Торричелли
Заполняют только щели,
А не вакуум души.
Время чтущих Че Гевару,
Подметающих бульвары,
Принимающих товары,
Время тяжести в плече.
Для мятежных батальонов,
Для желаний потаенных,
Для военных и влюбленных
Наступает время "Ч".
Если я обращу человечество в часы
И покажу, как стрелка столетия движется,
Неужели из нашей времен полосы
Не вылетит война, как ненужная ижица?
Там, где род людей себе нажил почечуй,
Сидя тысячелетьями в креслах пружинной войны,
Я вам расскажу, что я из будущего чую,
Мои зачеловеческие сны.
Я знаю, что вы — правоверные волки,
Пятеркой ваших выстрелов пожимаю свои,
Но неужели вы не слышите шорох судьбы иголки,
Этой чудесной швеи?
Я затоплю моей силой, мысли потопом
Постройки существующих правительств,
Сказочно выросший Китеж
Открою глупости старой холопам.
И, когда председателей земного шара шайка
Будет брошена страшному голоду зеленою коркой,
Каждого правительства существующего гайка
Будет послушна нашей отвертке.
И, когда девушка с бородой
Бросит обещанный камень,
Вы скаж<е>те: «Это то,
Что мы ждали веками».
Часы человечества, тикая,
Стрелкой моей мысли двигайте!
Пусть эти вырастут самоубийством правительств и книгой — те.
Будет земля бесповеликая!
Предземшарвеликая!
Будь ей песнь повеликою:
Я расскажу, что вселенная — с копотью спичка
На лице счета.
И моя мысль — точно отмычка
Для двери, за ней застрелившийся кто-то...
И покажу, как стрелка столетия движется,
Неужели из нашей времен полосы
Не вылетит война, как ненужная ижица?
Там, где род людей себе нажил почечуй,
Сидя тысячелетьями в креслах пружинной войны,
Я вам расскажу, что я из будущего чую,
Мои зачеловеческие сны.
Я знаю, что вы — правоверные волки,
Пятеркой ваших выстрелов пожимаю свои,
Но неужели вы не слышите шорох судьбы иголки,
Этой чудесной швеи?
Я затоплю моей силой, мысли потопом
Постройки существующих правительств,
Сказочно выросший Китеж
Открою глупости старой холопам.
И, когда председателей земного шара шайка
Будет брошена страшному голоду зеленою коркой,
Каждого правительства существующего гайка
Будет послушна нашей отвертке.
И, когда девушка с бородой
Бросит обещанный камень,
Вы скаж<е>те: «Это то,
Что мы ждали веками».
Часы человечества, тикая,
Стрелкой моей мысли двигайте!
Пусть эти вырастут самоубийством правительств и книгой — те.
Будет земля бесповеликая!
Предземшарвеликая!
Будь ей песнь повеликою:
Я расскажу, что вселенная — с копотью спичка
На лице счета.
И моя мысль — точно отмычка
Для двери, за ней застрелившийся кто-то...
Молчи, скрывайся и таи
И чувства и мечты свои —
Пускай в душевной глубине
Встают и заходя́т оне
Безмолвно, как звезды́ в ночи, —
Любуйся ими — и молчи.
Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
Поймёт ли он, чем ты живёшь?
Мысль изрече́нная есть ложь.
Взрывая, возмутишь ключи, —
Питайся ими — и молчи.
Лишь жить в себе самом умей —
Есть целый мир в душе твоей
Таинственно-волшебных дум;
Их оглуши́т наружный шум,
Дневные разгоня́т лучи, —
Внимай их пенью — и молчи!..
И чувства и мечты свои —
Пускай в душевной глубине
Встают и заходя́т оне
Безмолвно, как звезды́ в ночи, —
Любуйся ими — и молчи.
Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
Поймёт ли он, чем ты живёшь?
Мысль изрече́нная есть ложь.
Взрывая, возмутишь ключи, —
Питайся ими — и молчи.
Лишь жить в себе самом умей —
Есть целый мир в душе твоей
Таинственно-волшебных дум;
Их оглуши́т наружный шум,
Дневные разгоня́т лучи, —
Внимай их пенью — и молчи!..
Ещё до взрыва вес, как водоём,
был заражен беспамятством, и тело
рубахами менялось с муравьем,
сбиваясь с муравьиного предела.
Ещё до взрыва свечи сожжены,
и в полплеча развёрнуто пространство,
там не было спины, как у Луны,
лишь на губах - собачье постоянство.
Ещё: до взрыва не было примет
иных, чем суховей, иных, чем тихо.
Он так прощён, что пропускает свет,
и в кулаке горячая гречиха.
Зернился зной над рельсом и сверкал,
клубились сосны в быстром оперенье.
Я загляделся в тридевять зеркал.
Несовпаденье лиц и совпаденье.
Была за поцелуем простота.
За раздвоеньем - мельтешенье ножниц.
Дай Бог, чтобы осталась пустота.
Я вижу в том последнюю возможность.
Хоть ты, апостол Пётр, отвори
свою заледенелую калитку.
Куда запропастились звонари?
Кто даром небо дёргает за нитку?
был заражен беспамятством, и тело
рубахами менялось с муравьем,
сбиваясь с муравьиного предела.
Ещё до взрыва свечи сожжены,
и в полплеча развёрнуто пространство,
там не было спины, как у Луны,
лишь на губах - собачье постоянство.
Ещё: до взрыва не было примет
иных, чем суховей, иных, чем тихо.
Он так прощён, что пропускает свет,
и в кулаке горячая гречиха.
Зернился зной над рельсом и сверкал,
клубились сосны в быстром оперенье.
Я загляделся в тридевять зеркал.
Несовпаденье лиц и совпаденье.
Была за поцелуем простота.
За раздвоеньем - мельтешенье ножниц.
Дай Бог, чтобы осталась пустота.
Я вижу в том последнюю возможность.
Хоть ты, апостол Пётр, отвори
свою заледенелую калитку.
Куда запропастились звонари?
Кто даром небо дёргает за нитку?
А вот за это два чая!
Отгремели окончательно панические войны
Разбрелись по огородам героические воины
Яблоки груши умело окучивают
Капустные кочаны на груди укачивают
Убаюкивают
Подмигивают, улыбаются румяным своим отражениям
В мутных от копоти образах
Наслаждаются пепельным шорохом
Ежевечерним
Горестным скрипом газет довоенных
Сухо желтеющих грудами на чердаках
Благодарно любуются
На плоды своих рук и органов
Справедливо гордятся
Славными урожаями на своих участках
Что посеют — то и пожинают
Что откусят — то и съедят.
Ты на меня не гляди так, дедушка —
Я тебе ещё не ровесник.
Разбрелись по огородам героические воины
Яблоки груши умело окучивают
Капустные кочаны на груди укачивают
Убаюкивают
Подмигивают, улыбаются румяным своим отражениям
В мутных от копоти образах
Наслаждаются пепельным шорохом
Ежевечерним
Горестным скрипом газет довоенных
Сухо желтеющих грудами на чердаках
Благодарно любуются
На плоды своих рук и органов
Справедливо гордятся
Славными урожаями на своих участках
Что посеют — то и пожинают
Что откусят — то и съедят.
Ты на меня не гляди так, дедушка —
Я тебе ещё не ровесник.
Дома пустынность; в комнатах - осень;
Лунносветье сонаты,
Внезапное пробужденье на краю рассветного леса.
Неотступные мысли о лике седом человека,
Что оставил в далекой дали суматошное время;
Над сновиденным нежно склонилась зеленая ветка;
Крест и вечер;
Обнимают поющего звезд его пурпурных руки,
Прикасаясь к пустынно-заброшенным окнам.
Так что дрожь пробирает во тьме чужестранца,
Когда тихие веки свои поднимает
Поверх человечьего он, как далеко уж оно;
Голос серебряный ветра в прихожей.
Лунносветье сонаты,
Внезапное пробужденье на краю рассветного леса.
Неотступные мысли о лике седом человека,
Что оставил в далекой дали суматошное время;
Над сновиденным нежно склонилась зеленая ветка;
Крест и вечер;
Обнимают поющего звезд его пурпурных руки,
Прикасаясь к пустынно-заброшенным окнам.
Так что дрожь пробирает во тьме чужестранца,
Когда тихие веки свои поднимает
Поверх человечьего он, как далеко уж оно;
Голос серебряный ветра в прихожей.
Старуха в черном, что жила над нами,
она мертва. - Но кто она? - Бог весть!
У нищих нет имен, а если есть -
какой в них прок? Бог с ними, с именами...
Внизу пылятся траурные дроги.
Дверь заколочена; ну что ж, пора!
Гроб с руганью выносят со двора,
едва не уронив среди дороги.
Унылый кучер трогает и, вскоре
забыв про смерть, орёт: "Черт побери!",
как будто там лишь жалкий гроб внутри,
а не вся жизнь ее - любовь и горе.
она мертва. - Но кто она? - Бог весть!
У нищих нет имен, а если есть -
какой в них прок? Бог с ними, с именами...
Внизу пылятся траурные дроги.
Дверь заколочена; ну что ж, пора!
Гроб с руганью выносят со двора,
едва не уронив среди дороги.
Унылый кучер трогает и, вскоре
забыв про смерть, орёт: "Черт побери!",
как будто там лишь жалкий гроб внутри,
а не вся жизнь ее - любовь и горе.
Эта улица, город - как в призрачном сне,
Это будет, а может быть, все это было:
В смутный миг все так явственно вдруг проступило -
Это солнце в туманной всплыло пелене.
Это голос в лесу, это крик в океане.
Это будет - причину нелепо искать,
Пробужденье, рожденье опять и опять.
Все как было, и только отчетливей грани:
Эта улица, город - из давней мечты,
Где шарманщики мелют мелодии танцев,
Где пиликают скрипки в руках оборванцев,
Где на стойках пивнушек мурлычут коты.
Это будет, как смерть, неизбежно: и снова
Будут щеки в потеках от сладостных слез,
Будет хохот рыдающий, грохот колес,
К новой смерти призывы, где каждое слово
Так старо и мертво, как засохший цветок.
Будет праздничный гомон народных гуляний,
Вдовы, медные трубы, крестьянки, крестьяне,
Толчея, городской разноликий поток,
Шлюхи, следом юнцы, в пух и прах разодеты,
И плешивые старцы, и всяческий сброд.
Будут плыть над землею пары нечистот,
И взмывать карнавальные будут ракеты.
Это будет как только что прерванный сон,
Это будет, а может быть, все это было:
В смутный миг все так явственно вдруг проступило -
Это солнце в туманной всплыло пелене.
Это голос в лесу, это крик в океане.
Это будет - причину нелепо искать,
Пробужденье, рожденье опять и опять.
Все как было, и только отчетливей грани:
Эта улица, город - из давней мечты,
Где шарманщики мелют мелодии танцев,
Где пиликают скрипки в руках оборванцев,
Где на стойках пивнушек мурлычут коты.
Это будет, как смерть, неизбежно: и снова
Будут щеки в потеках от сладостных слез,
Будет хохот рыдающий, грохот колес,
К новой смерти призывы, где каждое слово
Так старо и мертво, как засохший цветок.
Будет праздничный гомон народных гуляний,
Вдовы, медные трубы, крестьянки, крестьяне,
Толчея, городской разноликий поток,
Шлюхи, следом юнцы, в пух и прах разодеты,
И плешивые старцы, и всяческий сброд.
Будут плыть над землею пары нечистот,
И взмывать карнавальные будут ракеты.
Это будет как только что прерванный сон,
1
Гнездо болотной крысы в волосах,
И руки в кольцах, словно плавники,
Качаются; она плывет в лесах,
В дремучих зарослях на дне реки.
Закатный луч сквозь спутанную тьму
Спускается на дно ее души.
Зачем она мертва? И почему
Так одинока в девственной тиши?
Мышей летучих в дебрях камышей
Встревожил ветер влажною рукой.
И мокрокрылый темный рой мышей,
Как дым, повис над черною рекой,
Как туча ночью. Белый угрь скользнет
На грудь ее. Червями голубыми
Сверкает лоб. И слезы листьев льет
Ветла над муками ее немыми.
2
Хлеба. Посевы. Полдня красный пот.
В полях уснули ветры. Тишина.
Как лебедь засыпающий, она,
Расправив крылья белые, плывет.
Синеют веки. Сомкнуты уста.
Под звон косы, под шелест тихих струй
Ей грезится карбункул-поцелуй –
В могиле вечной вечная мечта.
И мимо, мимо вспученных холмов,
Где грохот городов, где запружен
Плотиною поток. Лишь легкий звон
Доносится, как эхо, с берегов,
Где визг машин, борьба, толпа, дурман,
Где вечером взбухает красный мрак
В ослепших окнах, где занес кулак
Гиганторукий бог – подъемный кран,
Тиран, железный Молох с черным лбом,
Над сонмом черных, падших ниц рабов.
Где, скорчившись в цепях стальных мостов,
Ползет поток с натруженным горбом.
Невидимой несет ее река.
Но крылья горя черного над ней,
Как стада, гонят скопища людей,
Отбрасывая тень на берега.
И мимо, мимо. Мраку на алтарь
Приносит запад свой высокий день.
В лугах усталости вечерней тень
Стоит, как притомившийся косарь.
Поток ее уносит в глубине
Сквозь холод зим, сквозь траурную ночь,
Сквозь времена, сквозь вечность, дальше, прочь
От горизонта в пляшущем огне.
Гнездо болотной крысы в волосах,
И руки в кольцах, словно плавники,
Качаются; она плывет в лесах,
В дремучих зарослях на дне реки.
Закатный луч сквозь спутанную тьму
Спускается на дно ее души.
Зачем она мертва? И почему
Так одинока в девственной тиши?
Мышей летучих в дебрях камышей
Встревожил ветер влажною рукой.
И мокрокрылый темный рой мышей,
Как дым, повис над черною рекой,
Как туча ночью. Белый угрь скользнет
На грудь ее. Червями голубыми
Сверкает лоб. И слезы листьев льет
Ветла над муками ее немыми.
2
Хлеба. Посевы. Полдня красный пот.
В полях уснули ветры. Тишина.
Как лебедь засыпающий, она,
Расправив крылья белые, плывет.
Синеют веки. Сомкнуты уста.
Под звон косы, под шелест тихих струй
Ей грезится карбункул-поцелуй –
В могиле вечной вечная мечта.
И мимо, мимо вспученных холмов,
Где грохот городов, где запружен
Плотиною поток. Лишь легкий звон
Доносится, как эхо, с берегов,
Где визг машин, борьба, толпа, дурман,
Где вечером взбухает красный мрак
В ослепших окнах, где занес кулак
Гиганторукий бог – подъемный кран,
Тиран, железный Молох с черным лбом,
Над сонмом черных, падших ниц рабов.
Где, скорчившись в цепях стальных мостов,
Ползет поток с натруженным горбом.
Невидимой несет ее река.
Но крылья горя черного над ней,
Как стада, гонят скопища людей,
Отбрасывая тень на берега.
И мимо, мимо. Мраку на алтарь
Приносит запад свой высокий день.
В лугах усталости вечерней тень
Стоит, как притомившийся косарь.
Поток ее уносит в глубине
Сквозь холод зим, сквозь траурную ночь,
Сквозь времена, сквозь вечность, дальше, прочь
От горизонта в пляшущем огне.
Баллада о площади Виллет
Ложатся добрые в кровать,
Жену целуя перед сном.
А злые станут ревновать
Под занавешенным окном.
А злые станут воровать —
Не может злой не делать зла.
А злые станут убивать —
Прохожего из-за угла.
И, окровавленный, полой,
Нож осторожно вытрет злой.
А в спальню доброго — луна
Глядит, бледна и зелена.
И злые сняться сны ему —
Про гильотину и тюрьму.
Он просыпается, крича,
Отталкивая палача.
А злой сидит в кафе ночном
За рюмкой терпкого вина.
И засыпает добрым сном
Хотя ему и не до сна.
Во сне ему двенадцать лет,
Он в школу весело бежит
И там, на площади Виллет
Никто убитый не лежит.
1923
Ложатся добрые в кровать,
Жену целуя перед сном.
А злые станут ревновать
Под занавешенным окном.
А злые станут воровать —
Не может злой не делать зла.
А злые станут убивать —
Прохожего из-за угла.
И, окровавленный, полой,
Нож осторожно вытрет злой.
А в спальню доброго — луна
Глядит, бледна и зелена.
И злые сняться сны ему —
Про гильотину и тюрьму.
Он просыпается, крича,
Отталкивая палача.
А злой сидит в кафе ночном
За рюмкой терпкого вина.
И засыпает добрым сном
Хотя ему и не до сна.
Во сне ему двенадцать лет,
Он в школу весело бежит
И там, на площади Виллет
Никто убитый не лежит.
1923
Нас родила непонятная звезда
В нас оставил след, холодный свет
Ночь и Луна потаенная война
Запрещенная мечта
Наша красота подлая судьба
Нас еще погубит навсегда
Это не беда не твоя вина
Ты веди нас за собой позорная звезда
Да мы рабы непонятной красоты
Одинокие войны
Наши мечты это розы и шипы
Это пленники Луны
Наша красота подлая судьба
Нас еще погубит навсегда
Это не беда не твоя вина
Ты веди нас за собой позорная звезда
Наша красота подлая судьба
Нас еще погубит навсегда
Это не беда не твоя вина
Ты веди нас за собой позорная звезда
Куприянов и его дорогая женщина Наташа проводив тех свиных гостей укладываются спать.
К у п р и я н о в снимая важный галстук сказал:
Пугая мглу горит свеча,
у ней серебряные кости.
Наташа,
что ты гуляешь трепеща,
ушли давно должно быть гости.
Я даже позабыл, Маруся,
Соня,
давай ложиться дорогая спать,
тебя хочу я покопать
и поискать в тебе различные вещи,
недаром говорят ты сложена не так как я.
Н а т а ш а (снимая кофту).
Куприянов мало проку с этой свечки,
она не осветила бы боюсь овечки,
а нас тут двое,
боюсь я скоро взвою
от тоски, от чувства, от мысли, от страха,
боюсь тебя владычица рубаха,
скрывающая меня в себе,
я в тебе как муха.
К у п р и я н о в (снимая пиджак).
Скоро скоро мы с тобой Наташа
предадимся смешным наслаждениям.
Ты будешь со мной, я буду с тобой
Заниматься деторождением.
И будем мы подобны судакам.
Н а т а ш а (снимая юбку).
О Боже, я остаюсь без юбки.
Что мне делать в моих накрашенных штанах.
На стульях между тем стояли весьма серебряные кубки, вино чернело как монах
и шевелился полумёртвый червь.
Сологуб, например, дьявольски хорош.
Когда я в бурном море плавал
И мой корабль пошел ко дну,
Я так воззвал: «Отец мой, Дьявол,
Спаси, помилуй, — я тону.
Не дай погибнуть раньше срока
Душе озлобленной моей, —
Я власти темного порока
Отдам остаток черных дней».
И Дьявол взял меня и бросил
В полуистлевшую ладью.
Я там нашел и пару весел,
И серый парус, и скамью.
И вынес я опять на сушу,
В больное, злое житие,
Мою отверженную душу
И тело грешное мое.
И верен я, отец мой Дьявол,
Обету, данному в злой час,
Когда я в бурном море плавал
И ты меня из бездны спас.
Тебя, отец мой, я прославлю
В укор неправедному дню,
Хулу над миром я восставлю,
И, соблазняя, соблазню.
Когда я в бурном море плавал
И мой корабль пошел ко дну,
Я так воззвал: «Отец мой, Дьявол,
Спаси, помилуй, — я тону.
Не дай погибнуть раньше срока
Душе озлобленной моей, —
Я власти темного порока
Отдам остаток черных дней».
И Дьявол взял меня и бросил
В полуистлевшую ладью.
Я там нашел и пару весел,
И серый парус, и скамью.
И вынес я опять на сушу,
В больное, злое житие,
Мою отверженную душу
И тело грешное мое.
И верен я, отец мой Дьявол,
Обету, данному в злой час,
Когда я в бурном море плавал
И ты меня из бездны спас.
Тебя, отец мой, я прославлю
В укор неправедному дню,
Хулу над миром я восставлю,
И, соблазняя, соблазню.
> Отец мой, Дьявол
Э, ты чё, ты чё?!
Да так прост)))
надо же, мимопроходил из б, и тоже хотел в этот тред его какой-нибудь стих запостить. но не знаю, какой самый любимый. кстати какие есть похожие авторы или произведения?
Забыт костер в лесной поляне:
Трещат иссохшие сучки,
По ним в сереющем тумане
Перебегают огоньки,
Скользят, дрожат, траву лобзают,
В неё ползут и здесь, и там,
И скоро пламя сообщают
Ещё могучим деревам.
И я, томясь в немой кручине,
Изнемогая в тишине,
В моей безвыходной пустыне
Горю на медленном огне.
О, если б яростным желаньям
Была действительность дана, —
Каким бы тягостным страданьям
Земля была обречена!
Для кого прозвучал
Мой томительный голос?
Как подрезанный колос,
Я бессильно упал.
Я прошёл по земле
Неразгаданной тайной,
И как свет неслучайный
В опечаленной мгле.
Я к Отцу возвращаюсь,
Я затеплил свечу,
И ничем не прельщаюсь,
Ничего не хочу.
Мой таинственный голос
Для кого прозвучал?
Как подрезанный колос,
Я на землю упал.
Я не слышу ответа,
Одинокий иду,
И от мира не жду
Ни привета, ни света.
Я затеплил свечу,
И к Отцу возвращаюсь,
Ничего не хочу,
И ничем не прельщаюсь.
Мой томительный голос?
Как подрезанный колос,
Я бессильно упал.
Я прошёл по земле
Неразгаданной тайной,
И как свет неслучайный
В опечаленной мгле.
Я к Отцу возвращаюсь,
Я затеплил свечу,
И ничем не прельщаюсь,
Ничего не хочу.
Мой таинственный голос
Для кого прозвучал?
Как подрезанный колос,
Я на землю упал.
Я не слышу ответа,
Одинокий иду,
И от мира не жду
Ни привета, ни света.
Я затеплил свечу,
И к Отцу возвращаюсь,
Ничего не хочу,
И ничем не прельщаюсь.
Друг мой тихий, друг мой дальный.
Посмотри, —
Я холодный и печальный
Свет зари.
Я напрасно ожидаю
Божества,
В бледной жизни я не знаю
Торжества.
Над землею скоро встанет
Ясный день,
И в немую бездну канет
Злая тень, —
И безмолвный, и печальный,
Поутру,
Друг мой тайный, друг мой дальный,
Я умру.
да, это самое любимое. откуда ты знаешь?
Мне тоже нравится. Я его у Мандельштама прочитал, а до того ничего о С. и не знал. Слышал только, что он про какого-то Передонова написал, который плюется и черт знает что.
"Жираф" Гумилева.
"Никого не будет в доме..." Пастернака:
"Никого не будет в доме,
Кроме сумерек. Один
Зимний день в сквозном проеме
Незадернутых гардин.
Только белых мокрых комьев
Быстрый промельк моховой,
Только крыши, снег, и, кроме
Крыш и снега, никого. "
...
"Никого не будет в доме..." Пастернака:
"Никого не будет в доме,
Кроме сумерек. Один
Зимний день в сквозном проеме
Незадернутых гардин.
Только белых мокрых комьев
Быстрый промельк моховой,
Только крыши, снег, и, кроме
Крыш и снега, никого. "
...
Маленький, сонный, по черному льду
в школу — вот-вот упаду — но иду.
Мрачно идет вдоль квартала народ.
Мрачно гудит за кварталом завод.
“...Личико, личико, личико, ли…
будет, мой ангел, чернее земли.
Рученьки, рученьки, рученьки, ру...
будут дрожать на холодном ветру.
Маленький, маленький, маленький, ма…-
в ватный рукав выдыхает зима:
— Аленький галстук на тоненькой ше...
греет ли, мальчик, тепло ли душе?” ...
…Все, что я понял, я понял тогда:
нет никого, ничего, никогда.
Где бы я ни был — на черном ветру
в черном снегу упаду и умру.
Будет завод надо мною гудеть.
Будет звезда надо мною гореть.
Ржавая, в странных прожилках, звезда,
и — никого, ничего, никогда.
в школу — вот-вот упаду — но иду.
Мрачно идет вдоль квартала народ.
Мрачно гудит за кварталом завод.
“...Личико, личико, личико, ли…
будет, мой ангел, чернее земли.
Рученьки, рученьки, рученьки, ру...
будут дрожать на холодном ветру.
Маленький, маленький, маленький, ма…-
в ватный рукав выдыхает зима:
— Аленький галстук на тоненькой ше...
греет ли, мальчик, тепло ли душе?” ...
…Все, что я понял, я понял тогда:
нет никого, ничего, никогда.
Где бы я ни был — на черном ветру
в черном снегу упаду и умру.
Будет завод надо мною гудеть.
Будет звезда надо мною гореть.
Ржавая, в странных прожилках, звезда,
и — никого, ничего, никогда.
предыдущее - Борис Рыжий
а вот Бурич, например
НОЧЬ
Я лежу на спине
и смотрю в потолок
с ушами полными слез
ТЕОРЕМА ТОСКИ
В угол локтя
вписана окружность головы
Не надо
ничего
доказывать
а вот Бурич, например
НОЧЬ
Я лежу на спине
и смотрю в потолок
с ушами полными слез
ТЕОРЕМА ТОСКИ
В угол локтя
вписана окружность головы
Не надо
ничего
доказывать
Около школы для глухонемых
Был детский дом для душевнобольных
Рядом стоял интернат для слепых
И общежитие карликов злых
Глухонемые умеют молчать
Душевнобольные умеют мычать
Только слепым ничего не видать
Значит их можно ногами избить
Гномы дразнили душевнобольных
И шестерили на глухонемых
Брали помои за них подъедать
И помогали слепых унижать
Плавал по луже вонючий хромой
Карлик-дебил слепоглухонемой
Этот несчастный хотел одного
Чтоб в пионеры приняли его
Вожатый глухих молоточком стучал
По морде дебила, который мычал
Вожатый слепых бегал свет выключал
А гномы убили плавучую шмась
Был детский дом для душевнобольных
Рядом стоял интернат для слепых
И общежитие карликов злых
Глухонемые умеют молчать
Душевнобольные умеют мычать
Только слепым ничего не видать
Значит их можно ногами избить
Гномы дразнили душевнобольных
И шестерили на глухонемых
Брали помои за них подъедать
И помогали слепых унижать
Плавал по луже вонючий хромой
Карлик-дебил слепоглухонемой
Этот несчастный хотел одного
Чтоб в пионеры приняли его
Вожатый глухих молоточком стучал
По морде дебила, который мычал
Вожатый слепых бегал свет выключал
А гномы убили плавучую шмась
Я взят в Эдем, я ввергнут в ад!
Каким невероятным шквалом
Объят я, Господи, и смят!
Жестокий ангел небывалым
Огнем всю плоть мою палит,
Пока мой дух в раю парит.
Какая злая лихорадка,
Блаженный страх, святая боль!
Я мученик, и я король,
И коршун я, и куропатка.
Мертва твоя, ревнивец, хватка
Так вот же, вот он - я, изволь!
Твой - без оглядки, без остатка...
Бери меня всего!.. Как сладко!
Каким невероятным шквалом
Объят я, Господи, и смят!
Жестокий ангел небывалым
Огнем всю плоть мою палит,
Пока мой дух в раю парит.
Какая злая лихорадка,
Блаженный страх, святая боль!
Я мученик, и я король,
И коршун я, и куропатка.
Мертва твоя, ревнивец, хватка
Так вот же, вот он - я, изволь!
Твой - без оглядки, без остатка...
Бери меня всего!.. Как сладко!
В тягостном сумраке ночи немой
Мерно качается Маятник мой,
С визгом таинственным, ржаво скрипя,
Каждый замедливший миг торопя...
Будто с тоской по утраченным дням
Кто-то, по древним глухим ступеням,
Поступью грузной идет в глубину,
Ниже, все ниже, — во тьму, в тишину..
Будто с угрюмой мольбой о былом
Сумрачный Кормчий упорным веслом
Глухо, размеренно гонит ладью
Вдаль, в неизвестную пристань мою...
Призрак Галеры плывет да плывет...
Дальше, все дальше, все глуше поет
Скорбный и мерный, отрывистый звон -
Шествие Часа в пустыне времен...
Стою один на перекрестке,
Средь шума улиц городских,
Вникая праздно в пыль и блестки,
В покой и важность лиц людских...
Какое хитрое сплетенье -
Без явной связи и межи -
И сна и горького смятенья,
Слепой правдивости и лжи.
Снуют наряды, перстни, бусы,
И жадность уст и алчность глаз,
Ханжи бродячие и трусы,
Тщета и глупость на показ.
И видны, - видны сквозь румяна
Земного счастия кроха,
Печать корысти и обмана,
Клеймо позора и греха...
Ползет чудовищем стоногим,
Чей темный голод глух и нем,
Толпа, довольная немногим,
Неутоленная ничем...
И каждый носит в сердце сонном
Свободу, ставшую рабой,
Случайность, ставшую законом,
И жребий прихоти слепой...
И жуток свет во взглядах смелых
И грозен всюду знак судьбы
На пальцах горько загрубелых,
На спинах, согнутых в горбы...
Средь шума улиц городских,
Вникая праздно в пыль и блестки,
В покой и важность лиц людских...
Какое хитрое сплетенье -
Без явной связи и межи -
И сна и горького смятенья,
Слепой правдивости и лжи.
Снуют наряды, перстни, бусы,
И жадность уст и алчность глаз,
Ханжи бродячие и трусы,
Тщета и глупость на показ.
И видны, - видны сквозь румяна
Земного счастия кроха,
Печать корысти и обмана,
Клеймо позора и греха...
Ползет чудовищем стоногим,
Чей темный голод глух и нем,
Толпа, довольная немногим,
Неутоленная ничем...
И каждый носит в сердце сонном
Свободу, ставшую рабой,
Случайность, ставшую законом,
И жребий прихоти слепой...
И жуток свет во взглядах смелых
И грозен всюду знак судьбы
На пальцах горько загрубелых,
На спинах, согнутых в горбы...
Если в треде был упомянут Федор Сологуб, то мне очень нравится это стихотворение
ИСКАЛИ ДОЧЬ
25 ноября 1905
Печаль в груди была остра,
Безумна ночь,—
И мы блуждали до утра,
Искали дочь.
Нам запомнилась навеки
Жутких улиц тишина,
Хрупкий снег, немые реки,
Дым костров, штыки, луна.
Чернели тени на огне
Ночных костров.
Звучали в мертвой тишине
Шаги врагов.
Там, где били и рубили,
У застав и у палат,
Что-то чутко сторожили
Цепи хмурые солдат.
Всю ночь мерещилась нам дочь,
Еще жива,
И нам нашептывала ночь
Ее слова.
По участкам, по больницам
(Где пускали, где и нет)
Мы склоняли к многим лицам
Тусклых свеч неровный свет.
Бросали груды страшных тел
В подвал сырой.
Туда пустить нас не хотел
Городовой.
Скорби пламенной язык ли,
Деньги ль дверь открыли нам,—
Рано утром мы проникли
В тьму, к поверженным телам.
Ступени скользкие вели
В сырую мглу,—
Под грудой тел мы дочъ нашли
Там, на полу.
ИСКАЛИ ДОЧЬ
25 ноября 1905
Печаль в груди была остра,
Безумна ночь,—
И мы блуждали до утра,
Искали дочь.
Нам запомнилась навеки
Жутких улиц тишина,
Хрупкий снег, немые реки,
Дым костров, штыки, луна.
Чернели тени на огне
Ночных костров.
Звучали в мертвой тишине
Шаги врагов.
Там, где били и рубили,
У застав и у палат,
Что-то чутко сторожили
Цепи хмурые солдат.
Всю ночь мерещилась нам дочь,
Еще жива,
И нам нашептывала ночь
Ее слова.
По участкам, по больницам
(Где пускали, где и нет)
Мы склоняли к многим лицам
Тусклых свеч неровный свет.
Бросали груды страшных тел
В подвал сырой.
Туда пустить нас не хотел
Городовой.
Скорби пламенной язык ли,
Деньги ль дверь открыли нам,—
Рано утром мы проникли
В тьму, к поверженным телам.
Ступени скользкие вели
В сырую мглу,—
Под грудой тел мы дочъ нашли
Там, на полу.
Запощу любимый стих, правда перевод сосёт, поэтому возьму оригинал.
Here, where the world is quiet;
Here, where all trouble seems
Dead winds' and spent waves' riot
In doubtful dreams of dreams;
I watch the green field growing
For reaping folk and sowing,
For harvest-time and mowing,
A sleepy world of streams.
I am tired of tears and laughter,
And men that laugh and weep;
Of what may come hereafter
For men that sow to reap:
I am weary of days and hours,
Blown buds of barren flowers,
Desires and dreams and powers
And everything but sleep.
Here life has death for neighbour,
And far from eye or ear
Wan waves and wet winds labour,
Weak ships and spirits steer;
They drive adrift, and whither
They wot not who make thither;
But no such winds blow hither,
And no such things grow here.
No growth of moor or coppice,
No heather-flower or vine,
But bloomless buds of poppies,
Green grapes of Proserpine,
Pale beds of blowing rushes
Where no leaf blooms or blushes
Save this whereout she crushes
For dead men deadly wine.
Pale, without name or number,
In fruitless fields of corn,
They bow themselves and slumber
All night till light is born;
And like a soul belated,
In hell and heaven unmated,
By cloud and mist abated
Comes out of darkness morn.
Though one were strong as seven,
He too with death shall dwell,
Nor wake with wings in heaven,
Nor weep for pains in hell;
Though one were fair as roses,
His beauty clouds and closes;
And well though love reposes,
In the end it is not well.
Pale, beyond porch and portal,
Crowned with calm leaves, she stands
Who gathers all things mortal
With cold immortal hands;
Her languid lips are sweeter
Than love's who fears to greet her
To men that mix and meet her
From many times and lands.
She waits for each and other,
She waits for all men born;
Forgets the earth her mother,
The life of fruits and corn;
And spring and seed and swallow
Take wing for her and follow
Where summer song rings hollow
And flowers are put to scorn.
There go the loves that wither,
The old loves with wearier wings;
And all dead years draw thither,
And all disastrous things;
Dead dreams of days forsaken,
Blind buds that snows have shaken,
Wild leaves that winds have taken,
Red strays of ruined springs.
We are not sure of sorrow,
And joy was never sure;
To-day will die to-morrow;
Time stoops to no man's lure;
And love, grown faint and fretful,
With lips but half regretful
Sighs, and with eyes forgetful
Weeps that no loves endure.
From too much love of living,
From hope and fear set free,
We thank with brief thanksgiving
Whatever gods may be
That no life lives for ever;
That dead men rise up never;
That even the weariest river
Winds somewhere safe to sea.
Then star nor sun shall waken,
Nor any change of light:
Nor sound of waters shaken,
Nor any sound or sight:
Nor wintry leaves nor vernal,
Nor days nor things diurnal;
Only the sleep eternal
In an eternal night.
Here, where the world is quiet;
Here, where all trouble seems
Dead winds' and spent waves' riot
In doubtful dreams of dreams;
I watch the green field growing
For reaping folk and sowing,
For harvest-time and mowing,
A sleepy world of streams.
I am tired of tears and laughter,
And men that laugh and weep;
Of what may come hereafter
For men that sow to reap:
I am weary of days and hours,
Blown buds of barren flowers,
Desires and dreams and powers
And everything but sleep.
Here life has death for neighbour,
And far from eye or ear
Wan waves and wet winds labour,
Weak ships and spirits steer;
They drive adrift, and whither
They wot not who make thither;
But no such winds blow hither,
And no such things grow here.
No growth of moor or coppice,
No heather-flower or vine,
But bloomless buds of poppies,
Green grapes of Proserpine,
Pale beds of blowing rushes
Where no leaf blooms or blushes
Save this whereout she crushes
For dead men deadly wine.
Pale, without name or number,
In fruitless fields of corn,
They bow themselves and slumber
All night till light is born;
And like a soul belated,
In hell and heaven unmated,
By cloud and mist abated
Comes out of darkness morn.
Though one were strong as seven,
He too with death shall dwell,
Nor wake with wings in heaven,
Nor weep for pains in hell;
Though one were fair as roses,
His beauty clouds and closes;
And well though love reposes,
In the end it is not well.
Pale, beyond porch and portal,
Crowned with calm leaves, she stands
Who gathers all things mortal
With cold immortal hands;
Her languid lips are sweeter
Than love's who fears to greet her
To men that mix and meet her
From many times and lands.
She waits for each and other,
She waits for all men born;
Forgets the earth her mother,
The life of fruits and corn;
And spring and seed and swallow
Take wing for her and follow
Where summer song rings hollow
And flowers are put to scorn.
There go the loves that wither,
The old loves with wearier wings;
And all dead years draw thither,
And all disastrous things;
Dead dreams of days forsaken,
Blind buds that snows have shaken,
Wild leaves that winds have taken,
Red strays of ruined springs.
We are not sure of sorrow,
And joy was never sure;
To-day will die to-morrow;
Time stoops to no man's lure;
And love, grown faint and fretful,
With lips but half regretful
Sighs, and with eyes forgetful
Weeps that no loves endure.
From too much love of living,
From hope and fear set free,
We thank with brief thanksgiving
Whatever gods may be
That no life lives for ever;
That dead men rise up never;
That even the weariest river
Winds somewhere safe to sea.
Then star nor sun shall waken,
Nor any change of light:
Nor sound of waters shaken,
Nor any sound or sight:
Nor wintry leaves nor vernal,
Nor days nor things diurnal;
Only the sleep eternal
In an eternal night.
Адово двачую Хлебникова, он же охуенен. А вот одно из моих любимых стихотворений:
Та страна, что могла быть раем,
Стала логовищем огня,
Мы четвертый день наступаем,
Мы не ели четыре дня.
Но не надо яства земного
В этот страшный и светлый час,
Оттого что господне слово
Лучше хлеба питает нас.
И залитые кровью недели
Ослепительны и легки,
Надо мною рвутся шрапнели,
Птиц быстрей взлетают клинки.
Я кричу, и мой голос дикий,
Это медь ударяет в медь,
Я, носитель мысли великой,
Не могу, не могу умереть.
Словно молоты громовые
Или воды гневных морей,
Золотое сердце России
Мерно бьется в груди моей.
И так сладко рядить победу,
Словно девушку, в жемчуга,
Проходя по дымному следу
Отступающего врага.
Каждый раз когда перечитываю, плачу от того, что я диванный омежка и в моей жизни никогда такого не будет, хотя казалось бы всего делов - встать с дивана и поехать на Донбасс. Я ещё я хохол. Но Россию все равно люблю.
Еж извлекает из неба корень — тёмный пророк.
Тело Себастиана на себя взволок.
Еж прошёл через сито — так разобщена
его множественная спина.
Шикни на него — погаснет, будто проколот.
Из под ног укатится — ожидай: за ворот.
Еж — слесарная штука, твистующий недотёп.
Урны на остановке, которые скрыл сугроб.
К женщинам иглы его тихи, как в коробке,
а мужчинам сонным вытаптывает подбородки.
Исчезновение ежа — сухой выхлоп.
Кто воскрес — отряхнись! — ты весь в иглах!
Эта строчка возникла по ассоциации с событием из моей рабочей биографии. Я служил дворником, и надзирающий за мной техник-смотритель приказал в одночасье убрать огромный мартовский сугроб на автобусной остановке. Выполнить пожелание было не под силу и за неделю, тогда я нанял за трояк бульдозер и счастливо ушел домой. Наутро вышел скандал, и меня оштрафовали на два оклада за уничтожение государственного имущества. Ни я, ни бульдозерист не подозревали, что в сугробе с осени осталась дюжина гипсовых урн, - естественно, эти фениксы были превращены в зубной порошок тракторным загребалом.
Смеркалось: на столе блистая,
Кипел вечерний самовар,
Китайский чайник нагревая;
Под ним клубился легкий пар.
Разлитый Ольгиной рукою,
По чашкам темною струею
Уже душистый чай бежал
И сливки мальчик подавал;
Татьяна пред окном стояла,
На стекла хладные дыша,
Задумавшись, моя душа,
Прелестным пальчиком писала
На отуманенном стекле
Заветный вензель: О да Е.
Кипел вечерний самовар,
Китайский чайник нагревая;
Под ним клубился легкий пар.
Разлитый Ольгиной рукою,
По чашкам темною струею
Уже душистый чай бежал
И сливки мальчик подавал;
Татьяна пред окном стояла,
На стекла хладные дыша,
Задумавшись, моя душа,
Прелестным пальчиком писала
На отуманенном стекле
Заветный вензель: О да Е.
Пару лет назад тут было два очень годных стихотреда. Первый и второй, первый в бамплимит ушел, там много годноты было. Второй не добили, и он уплыл.
Кто знает, что ждет нас?
Кто знает, что будет?
И сильный будет,
И подлый будет.
И смерть придет
И на смерть осудит;
Не надо
В грядущее взор погружать.
Не лучше ли жить и всей грудью вдыхать,
Вдыхать прохладу вечернего края,
Где спят и мечтают, надежды не зная.
Не надо в грядущее взор погружать.
Г. Апполинер
Ни книжек
Ни денег
Ни звёзд
Ни хуя
Ни денег
Ни звёзд
Ни хуя
Ты бог.
на самом деле, нет
Пииты, вопрос отчаяния - может есть какие-нибудь вкгруппы или типа того, где можно выкладывать стихи анонимно или, например, где просто админы выискивают всякую обскурятину и постят время от времени, как эти бесконечные ванильные группки с каринками, музыкой, книжками и т.д? Заебался уже искать нормальную поэзию, мне просто не везет, видимо. А зачастую в таких группках среди кучи кала находятся одна-две жемчужины, если админы с любовью подходят.
Лицо свое скрывает день;
Поля покрыла мрачна ночь;
Взошла на горы чорна тень;
Лучи от нас склонились прочь;
Открылась бездна звезд полна;
Звездам числа нет, бездне дна.
Песчинка как в морских волнах,
Как мала искра в вечном льде,
Как в сильном вихре тонкой прах,
В свирепом как перо огне,
Так я, в сей бездне углублен,
Теряюсь, мысльми утомлен!
Уста премудрых нам гласят:
Там разных множество светов;
Несчетны солнца там горят,
Народы там и круг веков:
Для общей славы божества
Там равна сила естества.
Но где ж, натура, твой закон?
С полночных стран встает заря!
Не солнце ль ставит там свой трон?
Не льдисты ль мещут огнь моря?
Се хладный пламень нас покрыл!
Се в ночь на землю день вступил!
О вы, которых быстрый зрак
Пронзает в книгу вечных прав,
Которым малый вещи знак
Являет естества устав,
Вам путь известен всех планет;
Скажите, что нас так мятет?
Что зыблет ясный ночью луч?
Что тонкий пламень в твердь разит?
Как молния без грозных туч
Стремится от земли в зенит?
Как может быть, чтоб мерзлый пар
Среди зимы рождал пожар?
Там спорит жирна мгла с водой;
Иль солнечны лучи блестят,
Склонясь сквозь воздух к нам густой;
Иль тучных гор верьхи горят;
Иль в море дуть престал зефир,
И гладки волны бьют в эфир.
Сомнений полон ваш ответ
О том, что окрест ближних мест.
Скажите ж, коль пространен свет?
И что малейших дале звезд?
Несведом тварей вам конец?
Скажите ж, коль велик творец?
М. Ломоносов
1743
Поля покрыла мрачна ночь;
Взошла на горы чорна тень;
Лучи от нас склонились прочь;
Открылась бездна звезд полна;
Звездам числа нет, бездне дна.
Песчинка как в морских волнах,
Как мала искра в вечном льде,
Как в сильном вихре тонкой прах,
В свирепом как перо огне,
Так я, в сей бездне углублен,
Теряюсь, мысльми утомлен!
Уста премудрых нам гласят:
Там разных множество светов;
Несчетны солнца там горят,
Народы там и круг веков:
Для общей славы божества
Там равна сила естества.
Но где ж, натура, твой закон?
С полночных стран встает заря!
Не солнце ль ставит там свой трон?
Не льдисты ль мещут огнь моря?
Се хладный пламень нас покрыл!
Се в ночь на землю день вступил!
О вы, которых быстрый зрак
Пронзает в книгу вечных прав,
Которым малый вещи знак
Являет естества устав,
Вам путь известен всех планет;
Скажите, что нас так мятет?
Что зыблет ясный ночью луч?
Что тонкий пламень в твердь разит?
Как молния без грозных туч
Стремится от земли в зенит?
Как может быть, чтоб мерзлый пар
Среди зимы рождал пожар?
Там спорит жирна мгла с водой;
Иль солнечны лучи блестят,
Склонясь сквозь воздух к нам густой;
Иль тучных гор верьхи горят;
Иль в море дуть престал зефир,
И гладки волны бьют в эфир.
Сомнений полон ваш ответ
О том, что окрест ближних мест.
Скажите ж, коль пространен свет?
И что малейших дале звезд?
Несведом тварей вам конец?
Скажите ж, коль велик творец?
М. Ломоносов
1743
Вскройте Жаворонка!
Там Музыка скрыта —
Лепесток в лепестке из серебра.
На нее скупятся для летнего утра.
Она про запас —
Когда Лютня стара.
Отомкните поток! Он насквозь неподделен.
Из горла бьет за струей струя.
Багровый опыт!
Теперь ты веришь —
Фома — что подлинна птица твоя?
Там Музыка скрыта —
Лепесток в лепестке из серебра.
На нее скупятся для летнего утра.
Она про запас —
Когда Лютня стара.
Отомкните поток! Он насквозь неподделен.
Из горла бьет за струей струя.
Багровый опыт!
Теперь ты веришь —
Фома — что подлинна птица твоя?
Поэт своей любимой
На кривых перекладинах губ в темноте
Ты распята была, как Исус на кресте,
Боль твоя означала - Исус на кресте
Безутешно заплакал в крови, в наготе.
Это - странная ночь, не такая, как те...
Смерть трубила в берцовую кость в темноте,
Посреди сентября, в дождевой чистоте
Искупленье и грех обнялись на кресте.
Мы умрем, только рядышком, рядом совсем,
И высокая горечь исчезнет со всем,
И усопшие рты припадут к пустоте.
И не будет упрека в тебе, неживой,
Мертвый, я не обижу тебя, как живой,
Будем братом, сестрой при едином кресте.
Сесар Вальехо, мой любимый поет в детстве
На кривых перекладинах губ в темноте
Ты распята была, как Исус на кресте,
Боль твоя означала - Исус на кресте
Безутешно заплакал в крови, в наготе.
Это - странная ночь, не такая, как те...
Смерть трубила в берцовую кость в темноте,
Посреди сентября, в дождевой чистоте
Искупленье и грех обнялись на кресте.
Мы умрем, только рядышком, рядом совсем,
И высокая горечь исчезнет со всем,
И усопшие рты припадут к пустоте.
И не будет упрека в тебе, неживой,
Мертвый, я не обижу тебя, как живой,
Будем братом, сестрой при едином кресте.
Сесар Вальехо, мой любимый поет в детстве
Кто такие хикки? Прост хз
Маяковский - Лиличка
Дым табачный воздух выел.
Комната -
глава в крученыховском аде.
Вспомни -
за этим окном
впервые
руки твои, исступленный, гладил.
Сегодня сидишь вот,
сердце в железе.
День еще -
выгонишь,
можешь быть, изругав.
В мутной передней долго не влезет
сломанная дрожью рука в рукав.
Выбегу,
тело в улицу брошу я.
Дикий,
обезумлюсь,
отчаяньем иссечась.
Не надо этого,
дорогая,
хорошая,
дай простимся сейчас.
Все равно
любовь моя -
тяжкая гиря ведь -
висит на тебе,
куда ни бежала б.
Дай в последнем крике выреветь
горечь обиженных жалоб.
Если быка трудом уморят -
он уйдет,
разляжется в холодных водах.
Кроме любви твоей,
мне
нету моря,
а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых.
Захочет покоя уставший слон -
царственный ляжет в опожаренном песке.
Кроме любви твоей,
мне
нету солнца,
а я и не знаю, где ты и с кем.
Если б так поэта измучила,
он
любимую на деньги б и славу выменял,
а мне
ни один не радостен звон,
кроме звона твоего любимого имени.
И в пролет не брошусь,
и не выпью яда,
и курок не смогу над виском нажать.
Надо мною,
кроме твоего взгляда,
не властно лезвие ни одного ножа.
Завтра забудешь,
что тебя короновал,
что душу цветущую любовью выжег,
и суетных дней взметенный карнавал
растреплет страницы моих книжек...
Слов моих сухие листья ли
заставят остановиться,
жадно дыша?
Дай хоть
последней нежностью выстелить
твой уходящий шаг.
Как это можно? Настолько брутального выглядеть и быть таким омеганом? Поэт-загадка.
Омеганы частенько выглядят брутально. Я глубоко не уверен в себе, но постараюсь выглядеть внушительно, чтобы никто не догадался.
Подтверждаю тезис вот этого.
Более того, люди привыкли выстраивать такую цепь приоритетов "внешнее>внутреннее", но дело в том, что внешность в гораздо большей степени имманентна и неизменна с рождения, чем духовный мир человека.
Я это к тому, что, возможно, он еще сильнее страдал о того, что всегда был омеганом, но от природы был здоровый, мужиковатый на вид и от него все автоматически ждали брутальности, резкоты, мужиковатости.
>но дело в том, что внешность в гораздо большей степени имманентна и неизменна с рождения, чем духовный мир человека.
ггггг) Посмотри на молодого Стива Джобса и после его «ребрендинга». Два совершенно разных человека, а внешность — одна.
Ну хуй знает, у него внешность более пластичная. Здоровый нос-челюсть-плечи, мощный череп он бы никуда не спрятал.
Ты забываешь, что Маяковский был в тусовке конструктивистов. Там вообще было много людей, которые занимались «брендингом» своей внешности. Тем более, если при жизни были популярны, а Маяковский был.
Ну может быть я слишком проецирую свой опыт на него. Я от природы здоровый хуй с тяжелыми чертами лица. А внутри не сказать, чтобы маленькая девочка, но разлад, короче, есть. И его сужу по стихам-полицу-постихам-полицу - чувствую похожую боль.
Отверженный
На скорбь и горести богаты,
Плывут медлительно года,
Неутомимые два брата
Меня преследуют всегда:
Людских сердец колючий Холод,
Как стая крыс грызущих — Страх.
И разум, что бедой исколот,
Сжигает Ненависть-сестра.
Я изгнан, смолоду отвержен.
В глазах людских — нелепый монстр.
Но гнев мой — внутренний мой стержень —
К несчастью, обоюдоостр.
Быть может, в чьем-то сердце сыщешь
Любви цветущие сады.
В моем — найдешь лишь пепелище,
Где горек стелющийся дым.
На скорбь и горести богаты,
Плывут медлительно года,
Неутомимые два брата
Меня преследуют всегда:
Людских сердец колючий Холод,
Как стая крыс грызущих — Страх.
И разум, что бедой исколот,
Сжигает Ненависть-сестра.
Я изгнан, смолоду отвержен.
В глазах людских — нелепый монстр.
Но гнев мой — внутренний мой стержень —
К несчастью, обоюдоостр.
Быть может, в чьем-то сердце сыщешь
Любви цветущие сады.
В моем — найдешь лишь пепелище,
Где горек стелющийся дым.
Как будто ыть омеганом и выглядеть омеганом лучше.
Или вообще быть альфачом но с больным телом.
Видели ли вы,
Как бежит по степям,
В туманах озерных кроясь,
Железной ноздрей храпя,
На лапах чугунных поезд?
А за ним
По большой траве,
Как на празднике отчаянных гонок,
Тонкие ноги закидывая к голове,
Скачет красногривый жеребенок?
Милый, милый, смешной дуралей,
Ну куда он, куда он гонится?
Неужель он не знает, что живых коней
Победила стальная конница?
Неужель он не знает, что в полях бессиянных
Той поры не вернет его бег,
Когда пару красивых степных россиянок
Отдавал за коня печенег?
По-иному судьба на торгах перекрасила
Наш разбуженный скрежетом плес,
И за тысчи пудов конской кожи и мяса
Покупают теперь паровоз.
Как бежит по степям,
В туманах озерных кроясь,
Железной ноздрей храпя,
На лапах чугунных поезд?
А за ним
По большой траве,
Как на празднике отчаянных гонок,
Тонкие ноги закидывая к голове,
Скачет красногривый жеребенок?
Милый, милый, смешной дуралей,
Ну куда он, куда он гонится?
Неужель он не знает, что живых коней
Победила стальная конница?
Неужель он не знает, что в полях бессиянных
Той поры не вернет его бег,
Когда пару красивых степных россиянок
Отдавал за коня печенег?
По-иному судьба на торгах перекрасила
Наш разбуженный скрежетом плес,
И за тысчи пудов конской кожи и мяса
Покупают теперь паровоз.
Антоши, а посоветуйте мне безысходной/канавной/депрессивной поэзии
Бодлер, вообще проклятые поэты.
Некрасов, местами.
Немецкий сборник Сумерки человечества
Никонов, тот, который ПТВП.
Ну, это если по верхам совсем.
благодарю. добра тебе)
Жуткий Гоблин тихим шагом
Пробирается сквозь чащу,
Снова он задумал пакость
Проникая в мысли Ваши.
По углам в твоей головке
Бродят страсти-приведенья,
Ожидая только знака
Только часа искушенья.
Волк желанья - спутник смерти
Затаился, еле дышит,
Чует близко запах жертвы,
Он твои сомненья слышит.
Прижимая крестик к телу,
Ты бежишь от наважденья.
От себя спасая душу,
Молишь Бога о спасении.
Но тускнеют безвозвратно
Очертания с рассветом,
Это были лишь виденья,
Это были звуки ветра.
Сны, разорванные в клочья
Растворяются с туманом,
Лишь в глазах твоих оставив
Сладкий аромат дурмана.
Пробирается сквозь чащу,
Снова он задумал пакость
Проникая в мысли Ваши.
По углам в твоей головке
Бродят страсти-приведенья,
Ожидая только знака
Только часа искушенья.
Волк желанья - спутник смерти
Затаился, еле дышит,
Чует близко запах жертвы,
Он твои сомненья слышит.
Прижимая крестик к телу,
Ты бежишь от наважденья.
От себя спасая душу,
Молишь Бога о спасении.
Но тускнеют безвозвратно
Очертания с рассветом,
Это были лишь виденья,
Это были звуки ветра.
Сны, разорванные в клочья
Растворяются с туманом,
Лишь в глазах твоих оставив
Сладкий аромат дурмана.
Снег навалил. Все затихает, глохнет.
Пустынный тянется вдоль переулка дом.
Вот человек идет. Пырнуть его ножом -
К забору прислонится и не охнет.
Потом опустится и ляжет вниз лицом.
И ветерка дыханье снеговое,
И вечера чуть уловимый дым -
Предвестники прекрасного покоя -
Свободно так закружатся над ним.
А люди черными сбегутся муравьями
Из улиц, со дворов, и станут между нами.
И будут спрашивать, за что и как убил, -
И не поймет никто, как я его любил.
Пустынный тянется вдоль переулка дом.
Вот человек идет. Пырнуть его ножом -
К забору прислонится и не охнет.
Потом опустится и ляжет вниз лицом.
И ветерка дыханье снеговое,
И вечера чуть уловимый дым -
Предвестники прекрасного покоя -
Свободно так закружатся над ним.
А люди черными сбегутся муравьями
Из улиц, со дворов, и станут между нами.
И будут спрашивать, за что и как убил, -
И не поймет никто, как я его любил.
Я так тихо жил, что не знал отказа,
а за этот опыт мой безотказный
бог Эрот поглядел вполглаза
и отвел презрительный взор алмазный.
Не могу поверить, что мне хватило
одного удара кривого взгляда,
одного пленительного мотива,
молодой кислятины с каплей яда,
или тех коротких, небрежно свитых
невозможных снов на изломе суток.
Но в крови любовный живет напиток
золотой отравой в плохих сосудах.
Потайное море шумит во мраке.
На волне прилива блестит наяда.
Начинает воздух плясать сиртаки.
Умирать не надо. Бежать не надо.
а за этот опыт мой безотказный
бог Эрот поглядел вполглаза
и отвел презрительный взор алмазный.
Не могу поверить, что мне хватило
одного удара кривого взгляда,
одного пленительного мотива,
молодой кислятины с каплей яда,
или тех коротких, небрежно свитых
невозможных снов на изломе суток.
Но в крови любовный живет напиток
золотой отравой в плохих сосудах.
Потайное море шумит во мраке.
На волне прилива блестит наяда.
Начинает воздух плясать сиртаки.
Умирать не надо. Бежать не надо.
Я говорю, устал, устал, отпусти,
не могу, говорю, устал, отпусти, устал,
не отпускает, не слушает, снова сжал в горсти,
поднимает, смеется, да ты еще не летал,
говорит, смеется, снова над головой
разжимает пальцы, подкидывает, лети,
так я же, вроде, лечу, говорю, плюясь травой,
я же, вроде, летел, говорю, летел, отпусти,
устал, говорю, отпусти, я устал, а он опять
поднимает над головой, а я устал,
подкидывает, я устал, а он понять
не может, смеется, лети, говорит, к кустам,
а я устал, машу из последних сил,
ободрал всю морду, уцепился за крайний куст,
ладно, говорю, но в последний раз, а он говорит, псих,
ты же летал сейчас, ладно, говорю, пусть,
давай еще разок, нет, говорит, прости,
я устал, отпусти, смеется, не могу, ты меня достал,
разок, говорю, не могу, говорит, теперь сам лети,
ну и черт с тобой, говорю, Господи, как я с тобой устал,
и смеюсь, он глядит на меня, а я смеюсь, не могу,
ладно, говорит, давай, с разбега, и я бегу.
не могу, говорю, устал, отпусти, устал,
не отпускает, не слушает, снова сжал в горсти,
поднимает, смеется, да ты еще не летал,
говорит, смеется, снова над головой
разжимает пальцы, подкидывает, лети,
так я же, вроде, лечу, говорю, плюясь травой,
я же, вроде, летел, говорю, летел, отпусти,
устал, говорю, отпусти, я устал, а он опять
поднимает над головой, а я устал,
подкидывает, я устал, а он понять
не может, смеется, лети, говорит, к кустам,
а я устал, машу из последних сил,
ободрал всю морду, уцепился за крайний куст,
ладно, говорю, но в последний раз, а он говорит, псих,
ты же летал сейчас, ладно, говорю, пусть,
давай еще разок, нет, говорит, прости,
я устал, отпусти, смеется, не могу, ты меня достал,
разок, говорю, не могу, говорит, теперь сам лети,
ну и черт с тобой, говорю, Господи, как я с тобой устал,
и смеюсь, он глядит на меня, а я смеюсь, не могу,
ладно, говорит, давай, с разбега, и я бегу.
Вещи и люди нас
окружают. И те,
и эти терзают глаз.
Лучше жить в темноте.
Я сижу на скамье
в парке, глядя вослед
проходящей семье.
Мне опротивел свет.
Это январь. Зима
Согласно календарю.
Когда опротивеет тьма.
тогда я заговорю.
Пора. Я готов начать.
Неважно, с чего. Открыть
рот. Я могу молчать.
Но лучше мне говорить.
О чем? О днях. о ночах.
Или же - ничего.
Или же о вещах.
О вещах, а не о
людях. Они умрут.
Все. Я тоже умру.
Это бесплодный труд.
Как писать на ветру.
Кровь моя холодна.
Холод ее лютей
реки, промерзшей до дна.
Я не люблю людей.
Внешность их не по мне.
Лицами их привит
к жизни какой-то не-
покидаемый вид.
Что-то в их лицах есть,
что противно уму.
Что выражает лесть
неизвестно кому.
4
Вещи приятней. В них
нет ни зла, ни добра
внешне. А если вник
в них - и внутри нутра.
Внутри у предметов - пыль.
Прах. Древоточец-жук.
Стенки. Сухой мотыль.
Неудобно для рук.
Пыль. И включенный свет
только пыль озарит.
Даже если предмет
герметично закрыт.
5
Старый буфет извне
так же, как изнутри,
напоминает мне
Нотр-Дам де Пари.
В недрах буфета тьма.
Швабра, епитрахиль
пыль не сотрут. Сама
вещь, как правило, пыль
не тщится перебороть,
не напрягает бровь.
Ибо пыль - это плоть
времени; плоть и кровь.
окружают. И те,
и эти терзают глаз.
Лучше жить в темноте.
Я сижу на скамье
в парке, глядя вослед
проходящей семье.
Мне опротивел свет.
Это январь. Зима
Согласно календарю.
Когда опротивеет тьма.
тогда я заговорю.
Пора. Я готов начать.
Неважно, с чего. Открыть
рот. Я могу молчать.
Но лучше мне говорить.
О чем? О днях. о ночах.
Или же - ничего.
Или же о вещах.
О вещах, а не о
людях. Они умрут.
Все. Я тоже умру.
Это бесплодный труд.
Как писать на ветру.
Кровь моя холодна.
Холод ее лютей
реки, промерзшей до дна.
Я не люблю людей.
Внешность их не по мне.
Лицами их привит
к жизни какой-то не-
покидаемый вид.
Что-то в их лицах есть,
что противно уму.
Что выражает лесть
неизвестно кому.
4
Вещи приятней. В них
нет ни зла, ни добра
внешне. А если вник
в них - и внутри нутра.
Внутри у предметов - пыль.
Прах. Древоточец-жук.
Стенки. Сухой мотыль.
Неудобно для рук.
Пыль. И включенный свет
только пыль озарит.
Даже если предмет
герметично закрыт.
5
Старый буфет извне
так же, как изнутри,
напоминает мне
Нотр-Дам де Пари.
В недрах буфета тьма.
Швабра, епитрахиль
пыль не сотрут. Сама
вещь, как правило, пыль
не тщится перебороть,
не напрягает бровь.
Ибо пыль - это плоть
времени; плоть и кровь.
Это Бродский?
Да.
Кто я?
Я - дровосек
дремучего леса
мыслей,
извитых лианами книжников,
душ человечьих искусный слесарь,
каменотес. сердец булыжников.
Реквестирую ваши любимые стихотворения с фантастическими мотивами (самого разного плана). Добровольно-принудительно предстоит зачитать в узком кругу знакомых. С меня рандомная годнота.
Среди других играющих детей
Она напоминает лягушонка.
Заправлена в трусы худая рубашонка,
Колечки рыжеватые кудрей
Рассыпаны, рот длинен, зубки кривы,
Черты лица остры и некрасивы.
Двум мальчуганам, сверстникам её,
Отцы купили по велосипеду.
Сегодня мальчики, не торопясь к обеду,
Гоняют по двору, забывши про неё,
Она ж за ними бегает по следу.
Чужая радость так же, как своя,
Томит её и вон из сердца рвётся,
И девочка ликует и смеётся,
Охваченная счастьем бытия.
Ни тени зависти, ни умысла худого
Ещё не знает это существо.
Ей всё на свете так безмерно ново,
Так живо всё, что для иных мертво!
И не хочу я думать, наблюдая,
Что будет день, когда она, рыдая,
Увидит с ужасом, что посреди подруг
Она всего лишь бедная дурнушка!
Мне верить хочется, что сердце не игрушка,
Сломать его едва ли можно вдруг!
Мне верить хочется, что чистый этот пламень,
Который в глубине её горит,
Всю боль свою один переболит
И перетопит самый тяжкий камень!
И пусть черты её нехороши
И нечем ей прельстить воображенье,-
Младенческая грация души
Уже сквозит в любом её движенье.
А если это так, то что есть красота
И почему её обожествляют люди?
Сосуд она, в котором пустота,
Или огонь, мерцающий в сосуде?
Среди других играющих детей
Она напоминает лягушонка.
Заправлена в трусы худая рубашонка,
Колечки рыжеватые кудрей
Рассыпаны, рот длинен, зубки кривы,
Черты лица остры и некрасивы.
Двум мальчуганам, сверстникам её,
Отцы купили по велосипеду.
Сегодня мальчики, не торопясь к обеду,
Гоняют по двору, забывши про неё,
Она ж за ними бегает по следу.
Чужая радость так же, как своя,
Томит её и вон из сердца рвётся,
И девочка ликует и смеётся,
Охваченная счастьем бытия.
Ни тени зависти, ни умысла худого
Ещё не знает это существо.
Ей всё на свете так безмерно ново,
Так живо всё, что для иных мертво!
И не хочу я думать, наблюдая,
Что будет день, когда она, рыдая,
Увидит с ужасом, что посреди подруг
Она всего лишь бедная дурнушка!
Мне верить хочется, что сердце не игрушка,
Сломать его едва ли можно вдруг!
Мне верить хочется, что чистый этот пламень,
Который в глубине её горит,
Всю боль свою один переболит
И перетопит самый тяжкий камень!
И пусть черты её нехороши
И нечем ей прельстить воображенье,-
Младенческая грация души
Уже сквозит в любом её движенье.
А если это так, то что есть красота
И почему её обожествляют люди?
Сосуд она, в котором пустота,
Или огонь, мерцающий в сосуде?
Реквестирую ваши любимые стихотворения с фантастическими мотивами (самого разного плана). Добровольно-принудительно предстоит зачитать в узком кругу знакомых. С меня рандомная годнота.
Среди других играющих детей
Она напоминает лягушонка.
Заправлена в трусы худая рубашонка,
Колечки рыжеватые кудрей
Рассыпаны, рот длинен, зубки кривы,
Черты лица остры и некрасивы.
Двум мальчуганам, сверстникам её,
Отцы купили по велосипеду.
Сегодня мальчики, не торопясь к обеду,
Гоняют по двору, забывши про неё,
Она ж за ними бегает по следу.
Чужая радость так же, как своя,
Томит её и вон из сердца рвётся,
И девочка ликует и смеётся,
Охваченная счастьем бытия.
Ни тени зависти, ни умысла худого
Ещё не знает это существо.
Ей всё на свете так безмерно ново,
Так живо всё, что для иных мертво!
И не хочу я думать, наблюдая,
Что будет день, когда она, рыдая,
Увидит с ужасом, что посреди подруг
Она всего лишь бедная дурнушка!
Мне верить хочется, что сердце не игрушка,
Сломать его едва ли можно вдруг!
Мне верить хочется, что чистый этот пламень,
Который в глубине её горит,
Всю боль свою один переболит
И перетопит самый тяжкий камень!
И пусть черты её нехороши
И нечем ей прельстить воображенье,-
Младенческая грация души
Уже сквозит в любом её движенье.
А если это так, то что есть красота
И почему её обожествляют люди?
Сосуд она, в котором пустота,
Или огонь, мерцающий в сосуде?
Среди других играющих детей
Она напоминает лягушонка.
Заправлена в трусы худая рубашонка,
Колечки рыжеватые кудрей
Рассыпаны, рот длинен, зубки кривы,
Черты лица остры и некрасивы.
Двум мальчуганам, сверстникам её,
Отцы купили по велосипеду.
Сегодня мальчики, не торопясь к обеду,
Гоняют по двору, забывши про неё,
Она ж за ними бегает по следу.
Чужая радость так же, как своя,
Томит её и вон из сердца рвётся,
И девочка ликует и смеётся,
Охваченная счастьем бытия.
Ни тени зависти, ни умысла худого
Ещё не знает это существо.
Ей всё на свете так безмерно ново,
Так живо всё, что для иных мертво!
И не хочу я думать, наблюдая,
Что будет день, когда она, рыдая,
Увидит с ужасом, что посреди подруг
Она всего лишь бедная дурнушка!
Мне верить хочется, что сердце не игрушка,
Сломать его едва ли можно вдруг!
Мне верить хочется, что чистый этот пламень,
Который в глубине её горит,
Всю боль свою один переболит
И перетопит самый тяжкий камень!
И пусть черты её нехороши
И нечем ей прельстить воображенье,-
Младенческая грация души
Уже сквозит в любом её движенье.
А если это так, то что есть красота
И почему её обожествляют люди?
Сосуд она, в котором пустота,
Или огонь, мерцающий в сосуде?
Девиз хикканов:
"Отрадно спать - отрадней камнем быть.
О, в этот век - преступный и постыдный -
Не жить, не чувствовать - удел завидный...
Прошу: молчи - не смей меня будить."
"Отрадно спать - отрадней камнем быть.
О, в этот век - преступный и постыдный -
Не жить, не чувствовать - удел завидный...
Прошу: молчи - не смей меня будить."
О май любимай Макилунжила Бананароти в пириваде Тятчева! Игра Пракси фаревар.
Against what light
is false what breath
sucked, for deadlines.
Murder, the cleansed
purpose, frail, against
God, if they bring him
bleeding, I would not
forgive, or even call him
black dada nihilismus
The protestant love, wide windows,
color blocked to Mondrian, and the
ugly silent deaths of jews under
the surgeon's knife. (To awake on
69th street with money and a hip
nose. Black dada nihilismus, for
the umbrella'd jesus. Trilby intrigue
movie house presidents sticky the floor
B.D.N., for the secret men, Hermes, the
blacker art. Thievery (ahh, they return
those secret gold killers. Inquisitors
of the cocktail hour. Trismegistus, have
them, in their transmutation, from stone
to bleeding pearl, from lead to burning
looting, dead Moctezuma, find the West
a gray hideous space
2.
From Sartre, a white man, it gave
the last breath. And we beg him die,
before he is killed. Plastique, we
do not have, only thin heroic blades.
The razor. Our flail against them, why
you carry knives? Or brutalized lumps of
heart? Why you stay, where they can
reach? Why you sit, or stand, or walk
in this place, a window on a dark
warehouse. Where the minds packed in
straw. New homes, these towers, for those
lacking money or art. A cult of death,
need of the simple striking arm under
the streetlamp. The cutters, from under
their rented earth. Come up, black dada
nihilismus. Rape the white girls. Rape
their fathers. Cut the mothers' throats.
Black dada nihilismus, choke my friends
in their bedrooms with their drinks spilling
and restless for tilting hips or dark liver
lips sucking splinters from the master's thigh
Black scream
and chant, scream,
and dull, un
earthly
hollering. Dada, bilious
what ugliness, learned
in the dome, colored holy
shit (i call them sinned
or lost
burned masters
of the lost
nihil German killers
all our learned
art, 'member
what you said
money, God, power,
a moral code, so cruel
it destroyed Byzantium, Tenochtitlan, Commanch
(got it, Baby!
For tambo, willie best, dubois, patrice, mantan, the
bronze buckaroos.
for Jack Johnson, asbestos, tonto, buckwheat,
billie holiday
For tom russ, l'ouverture, vesey, beau jack,
(may a lost god damballah, rest or save us
against the murders we intend
against his lost white children
black dada nihilismus
is false what breath
sucked, for deadlines.
Murder, the cleansed
purpose, frail, against
God, if they bring him
bleeding, I would not
forgive, or even call him
black dada nihilismus
The protestant love, wide windows,
color blocked to Mondrian, and the
ugly silent deaths of jews under
the surgeon's knife. (To awake on
69th street with money and a hip
nose. Black dada nihilismus, for
the umbrella'd jesus. Trilby intrigue
movie house presidents sticky the floor
B.D.N., for the secret men, Hermes, the
blacker art. Thievery (ahh, they return
those secret gold killers. Inquisitors
of the cocktail hour. Trismegistus, have
them, in their transmutation, from stone
to bleeding pearl, from lead to burning
looting, dead Moctezuma, find the West
a gray hideous space
2.
From Sartre, a white man, it gave
the last breath. And we beg him die,
before he is killed. Plastique, we
do not have, only thin heroic blades.
The razor. Our flail against them, why
you carry knives? Or brutalized lumps of
heart? Why you stay, where they can
reach? Why you sit, or stand, or walk
in this place, a window on a dark
warehouse. Where the minds packed in
straw. New homes, these towers, for those
lacking money or art. A cult of death,
need of the simple striking arm under
the streetlamp. The cutters, from under
their rented earth. Come up, black dada
nihilismus. Rape the white girls. Rape
their fathers. Cut the mothers' throats.
Black dada nihilismus, choke my friends
in their bedrooms with their drinks spilling
and restless for tilting hips or dark liver
lips sucking splinters from the master's thigh
Black scream
and chant, scream,
and dull, un
earthly
hollering. Dada, bilious
what ugliness, learned
in the dome, colored holy
shit (i call them sinned
or lost
burned masters
of the lost
nihil German killers
all our learned
art, 'member
what you said
money, God, power,
a moral code, so cruel
it destroyed Byzantium, Tenochtitlan, Commanch
(got it, Baby!
For tambo, willie best, dubois, patrice, mantan, the
bronze buckaroos.
for Jack Johnson, asbestos, tonto, buckwheat,
billie holiday
For tom russ, l'ouverture, vesey, beau jack,
(may a lost god damballah, rest or save us
against the murders we intend
against his lost white children
black dada nihilismus
Взмахнув золотистым крылом,
По небу промчалась жар-птица,
И села на водоем,
Чтоб влаги живящей напиться.
То чудо заметил ребенок,
Гуляющий в парке с отцом
И жадный до знанья с пеленок,
Он задал вопрос с забавным концом:
- Папа, что это за буря пронеслась над головой?
На что отец ответил хмуро:
- ЭТО ХУЙ ЗУБАСТЫЙ ТВОЙ!
По небу промчалась жар-птица,
И села на водоем,
Чтоб влаги живящей напиться.
То чудо заметил ребенок,
Гуляющий в парке с отцом
И жадный до знанья с пеленок,
Он задал вопрос с забавным концом:
- Папа, что это за буря пронеслась над головой?
На что отец ответил хмуро:
- ЭТО ХУЙ ЗУБАСТЫЙ ТВОЙ!
Навеяло
Я пройдусь по Тюмени, как Ленин,
С лысой лысиной, с козлиной бородкой.
А потом побегу, как олени
На водопой бегут,
Но только за водкой.
Я пройдусь по Тюмени, как Ленин,
С лысой лысиной, с козлиной бородкой.
А потом побегу, как олени
На водопой бегут,
Но только за водкой.
Че несешь сука?
Наконец из Кенигсберга
Я приблизился к стране,
Где не любят Гуттенберга
И находят вкус в говне.
Выпил русского настою,
Услыхал "ебёну мать",
И пошли передо мною
Рожи русские плясать.
Я приблизился к стране,
Где не любят Гуттенберга
И находят вкус в говне.
Выпил русского настою,
Услыхал "ебёну мать",
И пошли передо мною
Рожи русские плясать.
Орел летел все выше и вперед
К Престолу Сил сквозь звездные преддверья,
И был прекрасен царственный полет,
И лоснились коричневые перья.
Где жил он прежде? Может быть, в плену,
В оковах королевского зверинца,
Кричал, встречая девушку-весну,
Влюбленную в задумчивого принца.
Иль, может быть, в берлоге колдуна,
Когда глядел он в узкое оконце,
Его зачаровала вышина
И властно превратила сердце в солнце.
Не все ль равно?! Играя и маня,
Лазурное вскрывалось совершенство,
И он летел три ночи и три дня
И умер, задохнувшись от блаженства.
Он умер, да! Но он не мог упасть,
Войдя в круги планетного движенья.
Бездонная внизу зияла пасть,
Но были слабы силы притяженья.
Лучами был пронизан небосвод,
Божественно холодными лучами.
Не зная тленья, он летел вперед,
Смотрел на звезды мертвыми очами.
Не раз в бездонность рушились миры,
Не раз труба архангела трубила.
Но не была добычей для игры
Его великолепная могила.
К Престолу Сил сквозь звездные преддверья,
И был прекрасен царственный полет,
И лоснились коричневые перья.
Где жил он прежде? Может быть, в плену,
В оковах королевского зверинца,
Кричал, встречая девушку-весну,
Влюбленную в задумчивого принца.
Иль, может быть, в берлоге колдуна,
Когда глядел он в узкое оконце,
Его зачаровала вышина
И властно превратила сердце в солнце.
Не все ль равно?! Играя и маня,
Лазурное вскрывалось совершенство,
И он летел три ночи и три дня
И умер, задохнувшись от блаженства.
Он умер, да! Но он не мог упасть,
Войдя в круги планетного движенья.
Бездонная внизу зияла пасть,
Но были слабы силы притяженья.
Лучами был пронизан небосвод,
Божественно холодными лучами.
Не зная тленья, он летел вперед,
Смотрел на звезды мертвыми очами.
Не раз в бездонность рушились миры,
Не раз труба архангела трубила.
Но не была добычей для игры
Его великолепная могила.
Блять, стихи всегда представляли для меня только бессмысленное нагромождение рифм. Это, конечно, круто, что человек может простыни стихами исписывать, но смысла в них как в репчике.
Согласен. Смысл должен быть явным, иначе его придётся искать, сидеть над каким-то сраным стишком, который хуй тебе не отсосёт. Это СПГС, а СПГС зашквар. Правда, я сам так не думаю, но на лурке так написано, значит, это так.
Всё верно, искусственно загоняют себя в рамки рифм и слога и пытаются что-то рассказать, когда куда удобнее и проще можно было бы выразить это в прозе.
Вот этого внезапно букачну, хоть он и просто хуйню спиданул с целью тральнуть, скорее всего, но рубанул правдуматку. Сюжетная слысловая, и не дай бох моральная, и не приведи господи сатирическая поэзия - это пиздец и рак языка.
Поэзия в идеале должна быть ритмо-звукописью, красивой и бессмысленной. Ну, это только мое мнение. Но люди, в 2014м году пытающиеся втиснуть каких-нибудь охуенных смыслов и сюжетов в жесткие рамки строк/рифм, да еще и применающие для лучшего втискивания всякие поэтические приемы, добивают ритм междометиями, повторами, анаколуфами и эллипсами - вызывают даже не улыбку и не жалость, а темную глухую серую тоску. Нахуй.
Ты просто никогда нормально поэзию не читал.
Рак языка - это твой пост))0
Поэзия никому ничего не должна.
>Поэзия в идеале должна быть ритмо-звукописью, красивой и бессмысленной.
У битников такого очень много было.
Ес индид, никому ничего не должна, поэтому я и написал ну это тип только мое мнение.
Погодите-ка. Как это она никому ничего не должна? Получается, поэты просто чисто для себя пишут, чтобы выразить какие-то свои мысли и было легче обдумывать их? А почему они тогда продают свои сборники стихов, зарабатывают на этом деньги? Почему любой другой товар делается с учётом того, чтобы потребитель был им доволен, а поэзия, в качестве исключения, "никому ничего не должна"?
Практически ничего не делается на сто процентов для того чтобы. Мир сложнее чем включил-выключил. Все пишут/сочиняют/рисуют по разным причинам, и не каждый по одной причине, по огромным слжным комплексам причин. Да хули это объяснять-то вообще?
Очевидно же, что, когда творец говорит "я это делал вообще не ориентируясь на аудиторию и на коммерцию, чисто для себя", это не является истиной на сто процентов, потому что, если бы являлось, то ты бы просто не знал про этого человека. Все сложно блять. Вроде делаешь для себя, а кто-то мимо прошел заметил, потом тебе вроде самому захотелось узнать, что про это подумает человек со стороны, а у кого-то примешивается именно тщеславие...
В полях прочая и кружась
Как был я счастлив в блеске дня!
Пока любви прекрасный князь
Не кинул взора на меня.
Мне в кудри лилии он вплел,
Украсил розами чело,
В свои сады меня повел,
Где столько тайных нег цвело.
Восторг мой Феб воспламенил
И, упоенный, стал я петь.
А он, меж тем, меня пленил,
Раскинув шелковую сеть.
Мой князь со мной играет зло -
Когда пою я перед ним
Он расправляет мне крыло
И рабством тешится моим.
У. Блейк
Как был я счастлив в блеске дня!
Пока любви прекрасный князь
Не кинул взора на меня.
Мне в кудри лилии он вплел,
Украсил розами чело,
В свои сады меня повел,
Где столько тайных нег цвело.
Восторг мой Феб воспламенил
И, упоенный, стал я петь.
А он, меж тем, меня пленил,
Раскинув шелковую сеть.
Мой князь со мной играет зло -
Когда пою я перед ним
Он расправляет мне крыло
И рабством тешится моим.
У. Блейк
Мне мало надо!
Краюшку хлеба
И каплю молока.
Да это небо,
Да эти облака!
Хлебников
Не знаю, ничего выдающегося, но очень уж нравится, вообще Хлебникова и футуристов в целом люблю.
Краюшку хлеба
И каплю молока.
Да это небо,
Да эти облака!
Хлебников
Не знаю, ничего выдающегося, но очень уж нравится, вообще Хлебникова и футуристов в целом люблю.
Into a mute crypt, I
Can't pity our time
Turn amity poetic
Ciao, tiny trumpet!
Manic piety tutor
Tame purity tonic
Up, meiotic tyrant!
I taint my top cure
To it, my true panic
Put at my nice riot
To trace impunity
I tempt an outcry, I
Pin my taut erotic
Art to epic mutiny
Can't you permit it
To cite my apt ruin?
My true icon: tap it
Copy time, turn it; a
Rite to cut my pain
Atomic putty? Rien!
Can't pity our time
Turn amity poetic
Ciao, tiny trumpet!
Manic piety tutor
Tame purity tonic
Up, meiotic tyrant!
I taint my top cure
To it, my true panic
Put at my nice riot
To trace impunity
I tempt an outcry, I
Pin my taut erotic
Art to epic mutiny
Can't you permit it
To cite my apt ruin?
My true icon: tap it
Copy time, turn it; a
Rite to cut my pain
Atomic putty? Rien!
Я - Парсифаль последнего Царя.
И на моем сверкающем металле -
Не ведаю - закат или заря
Рисует огневеющие дали.
Вздымаю знамя из последних сил.
На нем пылает имя: Михаил.
Там, впереди, лучи Последней Битвы,
Последний цвет скудеющей земли…
Кромешный Унгерн, светозарный Гитлер
К тебе, мой Царь, полки свои вели.
Злата хоругвь. А свастика - черна.
Царицею начертана она.
И на моем сверкающем металле -
Не ведаю - закат или заря
Рисует огневеющие дали.
Вздымаю знамя из последних сил.
На нем пылает имя: Михаил.
Там, впереди, лучи Последней Битвы,
Последний цвет скудеющей земли…
Кромешный Унгерн, светозарный Гитлер
К тебе, мой Царь, полки свои вели.
Злата хоругвь. А свастика - черна.
Царицею начертана она.
СОМ
Нам кажется: в воде он вырыт, как траншея.
Всплывая, над собой он выпятит волну.
Сознание и плоть сжимаются теснее.
Он весь, как чёрный ход из спальни на Луну.
А руку окунёшь – в подводных переулках
с тобой заговорят, гадая по руке.
Царь-рыба на песке барахтается гулко,
и стынет, словно ключ в густеющем замке.
Нам кажется: в воде он вырыт, как траншея.
Всплывая, над собой он выпятит волну.
Сознание и плоть сжимаются теснее.
Он весь, как чёрный ход из спальни на Луну.
А руку окунёшь – в подводных переулках
с тобой заговорят, гадая по руке.
Царь-рыба на песке барахтается гулко,
и стынет, словно ключ в густеющем замке.
That is no country for old men. The young
In one another's arms, birds in the trees
– Those dying generations – at their song,
The salmon‐falls, the mackerel‐crowded seas,
Fish, flesh, or fowl, commend all summer long
Whatever is begotten, born, and dies.
Caught in that sensual music all neglect
Monuments of unageing intellect.
An aged man is but a paltry thing,
A tattered coat upon a stick, unless
Soul clap its hands and sing, and louder sing
For every tatter in its mortal dress,
Nor is there singing school but studying
Monuments of its own magnificence;
And therefore I have sailed the seas and come
To the holy city of Byzantium.
O sages standing in God's holy fire
As in the gold mosaic of a wall,
Come from the holy fire, perne in a gyre,
And be the singing‐masters of my soul.
Consume my heart away; sick with desire
And fastened to a dying animal
It knows not what it is; and gather me
Into the artifice of eternity.
Once out of nature I shall never take
My bodily form from any natural thing,
But such a form as Grecian goldsmiths make
Of hammered gold and gold enamelling
To keep a drowsy Emperor awake;
Or set upon a golden bough to sing
To lords and ladies of Byzantium
Of what is past, or passing, or to come.
In one another's arms, birds in the trees
– Those dying generations – at their song,
The salmon‐falls, the mackerel‐crowded seas,
Fish, flesh, or fowl, commend all summer long
Whatever is begotten, born, and dies.
Caught in that sensual music all neglect
Monuments of unageing intellect.
An aged man is but a paltry thing,
A tattered coat upon a stick, unless
Soul clap its hands and sing, and louder sing
For every tatter in its mortal dress,
Nor is there singing school but studying
Monuments of its own magnificence;
And therefore I have sailed the seas and come
To the holy city of Byzantium.
O sages standing in God's holy fire
As in the gold mosaic of a wall,
Come from the holy fire, perne in a gyre,
And be the singing‐masters of my soul.
Consume my heart away; sick with desire
And fastened to a dying animal
It knows not what it is; and gather me
Into the artifice of eternity.
Once out of nature I shall never take
My bodily form from any natural thing,
But such a form as Grecian goldsmiths make
Of hammered gold and gold enamelling
To keep a drowsy Emperor awake;
Or set upon a golden bough to sing
To lords and ladies of Byzantium
Of what is past, or passing, or to come.
Мне понравились стихи на сайте chitalnya.ru
это сюда
У твоего чертога, у дверей -
За ними хор святых псалмы поет -
Я стать готовлюсь музыкой твоей.
Настрою струны: скоро мой черед...
О, что теперь со мной произойдет?..
И вот меня, как карту, расстелив,
Врач занят изученьем новых мест,
И, вновь открытый отыскав пролив,
Он молвит: "Малярия". Ставит крест.
Конец. Мне ясен мой маршрут: зюйд-вест,
Я рад в проливах встретить свой закат,
Вспять по волнам вернуться не дано,
Как связан запад на любой из карт
С востоком (я ведь - карты полотно), -
Так смерть и воскресенье суть одно.
Но где ж мой дом? Где Тихий океан?
Восток роскошный? Иерусалим?
Брег Магеллана? Гибралтар? Аньян?
Я поплыву туда путем прямым,
Где обитали Хам, Яфет и Сим.
Голгофа - там, где рай шумел земной,
Распятье - где Адам сорвал свой плод...
Так два Адама встретились со мной:
От первого - на лбу горячий пот,
Второй - пусть кровью душу мне спасет...
Прими меня - в сей красной пелене,
Нимб, вместо терний, дай мне обрести.
Как пастырю, внимали люди мне,
Теперь, моя душа, сама вмести:
"Бог низвергает, чтобы вознести!.."
За ними хор святых псалмы поет -
Я стать готовлюсь музыкой твоей.
Настрою струны: скоро мой черед...
О, что теперь со мной произойдет?..
И вот меня, как карту, расстелив,
Врач занят изученьем новых мест,
И, вновь открытый отыскав пролив,
Он молвит: "Малярия". Ставит крест.
Конец. Мне ясен мой маршрут: зюйд-вест,
Я рад в проливах встретить свой закат,
Вспять по волнам вернуться не дано,
Как связан запад на любой из карт
С востоком (я ведь - карты полотно), -
Так смерть и воскресенье суть одно.
Но где ж мой дом? Где Тихий океан?
Восток роскошный? Иерусалим?
Брег Магеллана? Гибралтар? Аньян?
Я поплыву туда путем прямым,
Где обитали Хам, Яфет и Сим.
Голгофа - там, где рай шумел земной,
Распятье - где Адам сорвал свой плод...
Так два Адама встретились со мной:
От первого - на лбу горячий пот,
Второй - пусть кровью душу мне спасет...
Прими меня - в сей красной пелене,
Нимб, вместо терний, дай мне обрести.
Как пастырю, внимали люди мне,
Теперь, моя душа, сама вмести:
"Бог низвергает, чтобы вознести!.."
Это не ничего выдающегося, а большая и дивная простота.
это сюда
Это абсурд, вранье:
Череп, скелет, коса
"Смерть придет, у нее
Будут твои глаза"
Череп, скелет, коса
"Смерть придет, у нее
Будут твои глаза"
Из-за дальних гор, из-за древних гор
Да серебряной плетью река
Рассекала степи скулу.
Белый дрок в костер, бересклет в костер
Над обрывом стою -
Боги! Боги! Как берег крут!
Мертвой свастикой в небе орел повис
Под крылом кричат ледяные ветра.
Я не вижу, но знаю - он смотрит вниз
На холодный цветок моего костра
Мир припал на брюхо, как волк в кустах,
Мир почувстововал то, что я знаю с весны -
Что приблизилось время Огня в Небесах,
Что приблизился час восхождения
Черной Луны.
Я когда-то был молод - так же, как ты.
Я кадил Путем Солнца - так же, как ты.
Я был Светом и Сутью - так же, как ты.
и был Частью Потока - так же, как ты!
Но с тек пор, как Она подарила мне взор
Леденящие вихри вошли в мои сны
И все чаще мне снились обрыв и костер
И мой танец в сиянии Черной Луны
Я готов был собакой стеречь ее кров
Ради счастья застыть под хозяйской рукой
Ради права коснуться губами следов
Мне оставленных узкою, легкой стопой
А ночами я плакал, и бил себя в грудь.
Чтоб не слышать, как с каждым сердечным толчком
Проникает все глубже, да в самую суть
Беспощадный, холодный осиновый кол
Бог мой, это не ропот - кто вправе роптать,
Слабой персти ли праха рядиться с Тобой,
Я хочу просто страшно, неслышно сказать -
Ты не дал, я не принял дороги иной,
И в этом мире мне нечего больше терять,
Кроме мертвого чувства предельной вины -
Оттого я пришел сюда петь и плясать
В восходящих потоках сияния
Черной Луны !
Я пришел сюда из-за дальних гор
Ибо ныне я знаю, что делать с собой
В шесть сторон кроплю, обхожу костер
Подношу к губам горьких трав настой
Бог мой! Свастикой в небе орел повис
Под крылом, крича, умирают ветра,
Вот Она подходит, чтоб взять меня вниз.
Чтобы влить в меня жажду рассечь себя
Я раскрыл себе грудь алмазным серпом,
И подставил, бесстыдно смеясь и крича,
Обнаженного сердца стучащийся ком
Леденящим, невидимым черным лучам
Ведь в этом мире мне нечего больше терять
Кроме мертвого чувства предельной вины
Мне осталось одно - это петь и плясать
В затопившем Вселенную пламени
Черной Луны.
Да серебряной плетью река
Рассекала степи скулу.
Белый дрок в костер, бересклет в костер
Над обрывом стою -
Боги! Боги! Как берег крут!
Мертвой свастикой в небе орел повис
Под крылом кричат ледяные ветра.
Я не вижу, но знаю - он смотрит вниз
На холодный цветок моего костра
Мир припал на брюхо, как волк в кустах,
Мир почувстововал то, что я знаю с весны -
Что приблизилось время Огня в Небесах,
Что приблизился час восхождения
Черной Луны.
Я когда-то был молод - так же, как ты.
Я кадил Путем Солнца - так же, как ты.
Я был Светом и Сутью - так же, как ты.
и был Частью Потока - так же, как ты!
Но с тек пор, как Она подарила мне взор
Леденящие вихри вошли в мои сны
И все чаще мне снились обрыв и костер
И мой танец в сиянии Черной Луны
Я готов был собакой стеречь ее кров
Ради счастья застыть под хозяйской рукой
Ради права коснуться губами следов
Мне оставленных узкою, легкой стопой
А ночами я плакал, и бил себя в грудь.
Чтоб не слышать, как с каждым сердечным толчком
Проникает все глубже, да в самую суть
Беспощадный, холодный осиновый кол
Бог мой, это не ропот - кто вправе роптать,
Слабой персти ли праха рядиться с Тобой,
Я хочу просто страшно, неслышно сказать -
Ты не дал, я не принял дороги иной,
И в этом мире мне нечего больше терять,
Кроме мертвого чувства предельной вины -
Оттого я пришел сюда петь и плясать
В восходящих потоках сияния
Черной Луны !
Я пришел сюда из-за дальних гор
Ибо ныне я знаю, что делать с собой
В шесть сторон кроплю, обхожу костер
Подношу к губам горьких трав настой
Бог мой! Свастикой в небе орел повис
Под крылом, крича, умирают ветра,
Вот Она подходит, чтоб взять меня вниз.
Чтобы влить в меня жажду рассечь себя
Я раскрыл себе грудь алмазным серпом,
И подставил, бесстыдно смеясь и крича,
Обнаженного сердца стучащийся ком
Леденящим, невидимым черным лучам
Ведь в этом мире мне нечего больше терять
Кроме мертвого чувства предельной вины
Мне осталось одно - это петь и плясать
В затопившем Вселенную пламени
Черной Луны.
>Блять, стихи всегда представляли для меня только бессмысленное нагромождение рифм. Это, конечно, круто, что человек может простыни стихами исписывать, но смысла в них как в репчике.
Ну колбаса тоже же не качественная, зато не дорого. Вообще конечно в стихах должен быть четкий смысл. Ну и чтобы про интересное.
А есть серьезные стехи про интернет?
Не очень складно. А мне уандекс открытки присылает.
Я нарисую старый дом,
Березки, палисадник ветхий,
Огромный вяз (его уж нет),
Отца, глядяшего мне вслед,
Окно лобзающие ветки.
Я нарисую старый дом,
Певцов пернатых на скворечне,
Две тонких яблони в саду,
Кусты черемухи в цвету,
Храм белокаменный, конечно.
Я нарисую старый дом,
Поля с картофельной ботвою,
А вдалеке - холмы и рвы,
Деревья в зелени листвы,
Все позабытое, живое.
Я нарисую старый дом,
Десну и лес, простор обжитый.
Большеголовое дитя
Сидит на лавочке, свистя
В свою свистульку из ракиты.
... Но время не вернуть назад.
И не бежать босым по лужам.
Отец, глядящий мне вослед,
Недавно мною был отпет,
А храм отхожим местом служит!
... Споткнулся, замер карандаш,
Не по своей, наверно, воле.
Гляжу в окно на белый свет -
И дома нет, и храма нет.
Бумага, чистая до боли.
Березки, палисадник ветхий,
Огромный вяз (его уж нет),
Отца, глядяшего мне вслед,
Окно лобзающие ветки.
Я нарисую старый дом,
Певцов пернатых на скворечне,
Две тонких яблони в саду,
Кусты черемухи в цвету,
Храм белокаменный, конечно.
Я нарисую старый дом,
Поля с картофельной ботвою,
А вдалеке - холмы и рвы,
Деревья в зелени листвы,
Все позабытое, живое.
Я нарисую старый дом,
Десну и лес, простор обжитый.
Большеголовое дитя
Сидит на лавочке, свистя
В свою свистульку из ракиты.
... Но время не вернуть назад.
И не бежать босым по лужам.
Отец, глядящий мне вослед,
Недавно мною был отпет,
А храм отхожим местом служит!
... Споткнулся, замер карандаш,
Не по своей, наверно, воле.
Гляжу в окно на белый свет -
И дома нет, и храма нет.
Бумага, чистая до боли.
Мне понравилось стихотворение.
Величавый стих не без грозных знамён прошлого.
Дитя системы.
Культура не нуждается в оправданиях самой себя, но здоровое общество нуждается в культуре. Поэзия - определённая ниша, совсем изгнать её из языка означало бы подорвать экологическую обстановку. Аналогия с экологией не случайна, все мы знаем, что происходит с болотом, когда оттудова изгоняют комаров.
...Я нарисую старый дом
В нем нет ни окон ни дверей
ПРОКЛЯТЫЙ СТАРЫЙ ДОМ!...
Когда я умер
Не было никого
Кто бы это опроверг.
Не было никого
Кто бы это опроверг.
Не выходи из комнаты, не совершай ошибку.
Зачем тебе Солнце, если ты куришь Шипку?
За дверью бессмысленно все, особенно -- возглас счастья.
Только в уборную -- и сразу же возвращайся.
О, не выходи из комнаты, не вызывай мотора.
Потому что пространство сделано из коридора
и кончается счетчиком. А если войдет живая
милка, пасть разевая, выгони не раздевая.
Не выходи из комнаты; считай, что тебя продуло.
Что интересней на свете стены и стула?
Зачем выходить оттуда, куда вернешься вечером
таким же, каким ты был, тем более -- изувеченным?
О, не выходи из комнаты. Танцуй, поймав, боссанову
в пальто на голое тело, в туфлях на босу ногу.
В прихожей пахнет капустой и мазью лыжной.
Ты написал много букв; еще одна будет лишней.
Не выходи из комнаты. О, пускай только комната
догадывается, как ты выглядишь. И вообще инкогнито
эрго сум, как заметила форме в сердцах субстанция.
Не выходи из комнаты! На улице, чай, не Франция.
Не будь дураком! Будь тем, чем другие не были.
Не выходи из комнаты! То есть дай волю мебели,
слейся лицом с обоями. Запрись и забаррикадируйся
шкафом от хроноса, космоса, эроса, расы, вируса.
Зачем тебе Солнце, если ты куришь Шипку?
За дверью бессмысленно все, особенно -- возглас счастья.
Только в уборную -- и сразу же возвращайся.
О, не выходи из комнаты, не вызывай мотора.
Потому что пространство сделано из коридора
и кончается счетчиком. А если войдет живая
милка, пасть разевая, выгони не раздевая.
Не выходи из комнаты; считай, что тебя продуло.
Что интересней на свете стены и стула?
Зачем выходить оттуда, куда вернешься вечером
таким же, каким ты был, тем более -- изувеченным?
О, не выходи из комнаты. Танцуй, поймав, боссанову
в пальто на голое тело, в туфлях на босу ногу.
В прихожей пахнет капустой и мазью лыжной.
Ты написал много букв; еще одна будет лишней.
Не выходи из комнаты. О, пускай только комната
догадывается, как ты выглядишь. И вообще инкогнито
эрго сум, как заметила форме в сердцах субстанция.
Не выходи из комнаты! На улице, чай, не Франция.
Не будь дураком! Будь тем, чем другие не были.
Не выходи из комнаты! То есть дай волю мебели,
слейся лицом с обоями. Запрись и забаррикадируйся
шкафом от хроноса, космоса, эроса, расы, вируса.
Вы помните,
Вы все, конечно, помните,
Как я стоял,
Приблизившись к стене,
Взволнованно ходили вы по комнате
И что-то резкое
В лицо бросали мне.
Вы говорили:
Нам пора расстаться,
Что вас измучила
Моя шальная жизнь,
Что вам пора за дело приниматься,
А мой удел -
Катиться дальше, вниз.
Любимая!
Меня вы не любили.
Не знали вы, что в сонмище людском
Я был, как лошадь, загнанная в мыле,
Пришпоренная смелым ездоком.
Не знали вы,
Что я в сплошном дыму,
В развороченном бурей быте
С того и мучаюсь, что не пойму -
Куда несет нас рок событий.
Лицом к лицу
Лица не увидать.
Большое видится на расстоянье.
Когда кипит морская гладь,
Корабль в плачевном состоянье.
Земля - корабль!
Но кто-то вдруг
За новой жизнью, новой славой
В прямую гущу бурь и вьюг
Ее направил величаво.
Ну кто ж из нас на палубе большой
Не падал, не блевал и не ругался?
Их мало, с опытной душой,
Кто крепким в качке оставался.
Тогда и я
Под дикий шум,
Но зрело знающий работу,
Спустился в корабельный трюм,
Чтоб не смотреть людскую рвоту.
Тот трюм был -
Русским кабаком.
И я склонился над стаканом,
Чтоб, не страдая ни о ком,
Себя сгубить
В угаре пьяном.
Любимая!
Я мучил вас,
У вас была тоска
В глазах усталых:
Что я пред вами напоказ
Себя растрачивал в скандалах.
Но вы не знали,
Что в сплошном дыму,
В развороченном бурей быте
С того и мучаюсь,
Что не пойму,
Куда несет нас рок событий...
. . . . . . . . . . . . . . .
Теперь года прошли,
Я в возрасте ином.
И чувствую и мыслю по-иному.
И говорю за праздничным вином:
Хвала и слава рулевому!
Сегодня я
В ударе нежных чувств.
Я вспомнил вашу грустную усталость.
И вот теперь
Я сообщить вам мчусь,
Каков я был
И что со мною сталось!
Любимая!
Сказать приятно мне:
Я избежал паденья с кручи.
Теперь в Советской стороне
Я самый яростный попутчик.
Я стал не тем,
Кем был тогда.
Не мучил бы я вас,
Как это было раньше.
За знамя вольности
И светлого труда
Готов идти хоть до Ла-Манша.
Простите мне...
Я знаю: вы не та -
Живете вы
С серьезным, умным мужем;
Что не нужна вам наша маета,
И сам я вам
Ни капельки не нужен.
Живите так,
Как вас ведет звезда,
Под кущей обновленной сени.
С приветствием,
Вас помнящий всегда
Знакомый ваш
С е р г е й Е с е н и н.
Вы все, конечно, помните,
Как я стоял,
Приблизившись к стене,
Взволнованно ходили вы по комнате
И что-то резкое
В лицо бросали мне.
Вы говорили:
Нам пора расстаться,
Что вас измучила
Моя шальная жизнь,
Что вам пора за дело приниматься,
А мой удел -
Катиться дальше, вниз.
Любимая!
Меня вы не любили.
Не знали вы, что в сонмище людском
Я был, как лошадь, загнанная в мыле,
Пришпоренная смелым ездоком.
Не знали вы,
Что я в сплошном дыму,
В развороченном бурей быте
С того и мучаюсь, что не пойму -
Куда несет нас рок событий.
Лицом к лицу
Лица не увидать.
Большое видится на расстоянье.
Когда кипит морская гладь,
Корабль в плачевном состоянье.
Земля - корабль!
Но кто-то вдруг
За новой жизнью, новой славой
В прямую гущу бурь и вьюг
Ее направил величаво.
Ну кто ж из нас на палубе большой
Не падал, не блевал и не ругался?
Их мало, с опытной душой,
Кто крепким в качке оставался.
Тогда и я
Под дикий шум,
Но зрело знающий работу,
Спустился в корабельный трюм,
Чтоб не смотреть людскую рвоту.
Тот трюм был -
Русским кабаком.
И я склонился над стаканом,
Чтоб, не страдая ни о ком,
Себя сгубить
В угаре пьяном.
Любимая!
Я мучил вас,
У вас была тоска
В глазах усталых:
Что я пред вами напоказ
Себя растрачивал в скандалах.
Но вы не знали,
Что в сплошном дыму,
В развороченном бурей быте
С того и мучаюсь,
Что не пойму,
Куда несет нас рок событий...
. . . . . . . . . . . . . . .
Теперь года прошли,
Я в возрасте ином.
И чувствую и мыслю по-иному.
И говорю за праздничным вином:
Хвала и слава рулевому!
Сегодня я
В ударе нежных чувств.
Я вспомнил вашу грустную усталость.
И вот теперь
Я сообщить вам мчусь,
Каков я был
И что со мною сталось!
Любимая!
Сказать приятно мне:
Я избежал паденья с кручи.
Теперь в Советской стороне
Я самый яростный попутчик.
Я стал не тем,
Кем был тогда.
Не мучил бы я вас,
Как это было раньше.
За знамя вольности
И светлого труда
Готов идти хоть до Ла-Манша.
Простите мне...
Я знаю: вы не та -
Живете вы
С серьезным, умным мужем;
Что не нужна вам наша маета,
И сам я вам
Ни капельки не нужен.
Живите так,
Как вас ведет звезда,
Под кущей обновленной сени.
С приветствием,
Вас помнящий всегда
Знакомый ваш
С е р г е й Е с е н и н.
Я не достоин
Дышать
Этим грязным завяленным
Воздухом,
Мне бежать
Сквозь дома
Мешает засохшая грязь на ступнях.
Я молчал,
Мне кричать
Не дозволено было совестью
И я плакал
Так тихо,
Что сам
Рыданий не замечал
Дышать
Этим грязным завяленным
Воздухом,
Мне бежать
Сквозь дома
Мешает засохшая грязь на ступнях.
Я молчал,
Мне кричать
Не дозволено было совестью
И я плакал
Так тихо,
Что сам
Рыданий не замечал
Every night and every morn,
Some to misery are born,
Every morn and every night,
Some are born to sweet delight.
Some are born to sweet delight,
Some are born to endless night.
Some to misery are born,
Every morn and every night,
Some are born to sweet delight.
Some are born to sweet delight,
Some are born to endless night.
Несли ребёнка. На него январь
Дышал... Ему в глаза — фонарь
Прогнувшийся смотрел спросонок.
Вокруг — непроходимые дома
Стояли глухо, и зима
Наваливалась тяжестью потемок.
Но те, кто нес по улицам его,
Не замечали ничего,
И был их шаг размерен и негромок,
И были безмятежны их черты,
Как будто кто-то с высоты
Следил.
И знал, что в мире есть ребёнок.
Дышал... Ему в глаза — фонарь
Прогнувшийся смотрел спросонок.
Вокруг — непроходимые дома
Стояли глухо, и зима
Наваливалась тяжестью потемок.
Но те, кто нес по улицам его,
Не замечали ничего,
И был их шаг размерен и негромок,
И были безмятежны их черты,
Как будто кто-то с высоты
Следил.
И знал, что в мире есть ребёнок.
Свободы сеятель пустынный,
Я вышел рано, до звезды;
Рукою чистой и безвинной
В порабощенные бразды
Бросал живительное семя —
Но потерял я только время,
Благие мысли и труды...
Паситесь, мирные народы!
Вас не разбудит чести клич.
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь.
Наследство их из рода в роды
Ярмо с гремушками да бич.
Я вышел рано, до звезды;
Рукою чистой и безвинной
В порабощенные бразды
Бросал живительное семя —
Но потерял я только время,
Благие мысли и труды...
Паситесь, мирные народы!
Вас не разбудит чести клич.
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь.
Наследство их из рода в роды
Ярмо с гремушками да бич.
Не люблю стихи и всячески унижаю поэтов.
Я родился в Москве в 70-м на краю города,
Моча рано ударила в голову,
В 4 активно ругался матом,
В детском саду девочки впервые показали мне пизду.
Потом школа, вонючая форма, драки, клей.
Так я становился сильней,
Воровал деньги в раздевалке,
В 8 начал курить,
В 11 кинул первую палку,
Забил на родителей,
Стал пропадать с друзьями на свалке,
Кирзачи и телага, Брежнев сдох,
Стал заходить в качалку,
Купил боксерские перчатки,
Спиздили в школе, нашел.
Пиздец был Витьку И Толе,
Линолиум, пятна крови.
Поставили на учет,
Взломал бытовку,от пацанов пачет, время течет.
От армии косил по почкам,
Отпиздил участкового пьяный,
Переехал к телке в Курьяново,
Стали потрашить с друзьями кооператоров на Рижской,
Убили цыганку, так вышло.
Оказался в федеральном,
Взял первый мерин,
Подвис на винте капитально,
Выличила бутырка, спасибо Кере,
Суд, через год приговор пятнаха, севера, мошка, крытка, лютые лица.
Пошел в раскрутку, из зала суда спрыгнул с лохом,
Ушли в лес, его мясо есть, товарняк, попутки, Москва.
Сижу у братков.
Новая ксива, новая работа, новые колеса, решаю вопросы, горы кокоса.
Женился, крышуем банки, сидим в особнике на Таганке.
Родился сын, умерла мать,
Загорал пол года на Кубе,
Ром, кокос, заебался мулаток ебать.
Самолет до Москвы, прием в Шереметьево,
Закрывают конкретно, не успел покормить голубей,
Стали колоть где бабки, вспонили помененый паспорт,
Достали старые папки, поняли, пассажир опасный.
Отвезли в загородный дом,
Закрыли в подвале как в могиле,
Требуют общаг бляди,
Всех наших завалили.
Ушел в отказ, и как то раз,
Заходит их главный и еще один пидорас,
Достают табельное, снимают пиджаки,
Не передумал слышу, не говорю мужики.
Я вспомнил вечер у реки, шашлык,
Как Аньке дал на клык,
Братишек с пивом.
Бля, мы умели отдохнуть красиво.
Пара макаровых смотрело в мою сторону,
Как глаза матери когда ее отпевли,
Ебать мой хуй, а как в Гаване было здорово,
Закаты, шорты, пальмы.
Вижу сняли с предохранителя,
Вспомнил сына, боксерские перчатки,
Ангела хранителя.
Первая пуля вошла в руку, больно сука.
Вторая в щеку угодила, косой мудила,
Выплюнул три зуба на бетон,
Дальше в ногу и в живот,
Пиджачки прихватили,
Трут уже о своем, обо мне забыли.
Кровь наполнила рот,
Вот и все, приплыли!
Моча рано ударила в голову,
В 4 активно ругался матом,
В детском саду девочки впервые показали мне пизду.
Потом школа, вонючая форма, драки, клей.
Так я становился сильней,
Воровал деньги в раздевалке,
В 8 начал курить,
В 11 кинул первую палку,
Забил на родителей,
Стал пропадать с друзьями на свалке,
Кирзачи и телага, Брежнев сдох,
Стал заходить в качалку,
Купил боксерские перчатки,
Спиздили в школе, нашел.
Пиздец был Витьку И Толе,
Линолиум, пятна крови.
Поставили на учет,
Взломал бытовку,от пацанов пачет, время течет.
От армии косил по почкам,
Отпиздил участкового пьяный,
Переехал к телке в Курьяново,
Стали потрашить с друзьями кооператоров на Рижской,
Убили цыганку, так вышло.
Оказался в федеральном,
Взял первый мерин,
Подвис на винте капитально,
Выличила бутырка, спасибо Кере,
Суд, через год приговор пятнаха, севера, мошка, крытка, лютые лица.
Пошел в раскрутку, из зала суда спрыгнул с лохом,
Ушли в лес, его мясо есть, товарняк, попутки, Москва.
Сижу у братков.
Новая ксива, новая работа, новые колеса, решаю вопросы, горы кокоса.
Женился, крышуем банки, сидим в особнике на Таганке.
Родился сын, умерла мать,
Загорал пол года на Кубе,
Ром, кокос, заебался мулаток ебать.
Самолет до Москвы, прием в Шереметьево,
Закрывают конкретно, не успел покормить голубей,
Стали колоть где бабки, вспонили помененый паспорт,
Достали старые папки, поняли, пассажир опасный.
Отвезли в загородный дом,
Закрыли в подвале как в могиле,
Требуют общаг бляди,
Всех наших завалили.
Ушел в отказ, и как то раз,
Заходит их главный и еще один пидорас,
Достают табельное, снимают пиджаки,
Не передумал слышу, не говорю мужики.
Я вспомнил вечер у реки, шашлык,
Как Аньке дал на клык,
Братишек с пивом.
Бля, мы умели отдохнуть красиво.
Пара макаровых смотрело в мою сторону,
Как глаза матери когда ее отпевли,
Ебать мой хуй, а как в Гаване было здорово,
Закаты, шорты, пальмы.
Вижу сняли с предохранителя,
Вспомнил сына, боксерские перчатки,
Ангела хранителя.
Первая пуля вошла в руку, больно сука.
Вторая в щеку угодила, косой мудила,
Выплюнул три зуба на бетон,
Дальше в ногу и в живот,
Пиджачки прихватили,
Трут уже о своем, обо мне забыли.
Кровь наполнила рот,
Вот и все, приплыли!
