Вставай под струю, глаза промывать буду. Пс-пс.
там обсуждают поэзию в принципе, а меня конкретно разные хорошие стихи интересуют
Ну вот, например, стих недавно понравился. Некой тупой пизды авторства, но хороший.
Мы лежим под одною землёю, Опоздавшие к лету, Не успевшие к свету пробиться.
Токагава Ори
Мы лежим под одною землёю.
И доспехи давно проржавели.
Нас оплакали горькой смолою
В тёмной чаще высокие ели.
Травы корни сплели над могилой,
И качаются тихо былинки,
И багряной листвой завалило
К нам дорожки, пути и тропинки,
И хвоя облетает бесшумно,
На могилу ложась покрывалом.
Тот - дурак был, а этот был - умный.
Ни того, ни другого не стало...
Кто нас вспомнит - такими, как были,
Своевольных детей Мирозданья?
Сколько сказок о нас сочинили,
Сколько мрачных легенд и преданий!..
А в созвездий решительном марше
И небес неустанном круженье
Все ошибки отмечены наши,
Все победы и все пораженья,
Наши слёзы и наши усмешки,
Наши радости, наши печали.
Кто мы были - герои иль пешки?
Где мы были - в конце иль начале?
И была ль наша песня - допетой?..
Не умея забыть и забыться,
Мы лежим, опоздавшие к лету,
Не успевшие к свету пробиться.
30.04.2005
Мы лежим под одною землёю, Опоздавшие к лету, Не успевшие к свету пробиться.
Токагава Ори
Мы лежим под одною землёю.
И доспехи давно проржавели.
Нас оплакали горькой смолою
В тёмной чаще высокие ели.
Травы корни сплели над могилой,
И качаются тихо былинки,
И багряной листвой завалило
К нам дорожки, пути и тропинки,
И хвоя облетает бесшумно,
На могилу ложась покрывалом.
Тот - дурак был, а этот был - умный.
Ни того, ни другого не стало...
Кто нас вспомнит - такими, как были,
Своевольных детей Мирозданья?
Сколько сказок о нас сочинили,
Сколько мрачных легенд и преданий!..
А в созвездий решительном марше
И небес неустанном круженье
Все ошибки отмечены наши,
Все победы и все пораженья,
Наши слёзы и наши усмешки,
Наши радости, наши печали.
Кто мы были - герои иль пешки?
Где мы были - в конце иль начале?
И была ль наша песня - допетой?..
Не умея забыть и забыться,
Мы лежим, опоздавшие к лету,
Не успевшие к свету пробиться.
30.04.2005
Куклоскрипт для стихов: мы, лето, свет, слёзы/слезы, листва, ложась/ложимся/лечь, радост, ошибк.
>там обсуждают поэзию в принципе
>Вашего любимого стихотворения - тред.
ТруСтори.jpg
>нья
>иль
>ль
Глянул тот тред.
Все-таки, у меня другое. Здесь мы выкладывает хорошие стихотворения, необязательно нам нравящиеся.
Тебе б любой поэт ногой разбил еблет за такую претензию на объективность.
Два чаю. Это ж не стул, чтобы быть хорошо сделанным, но не нравящимся. Это стихи! Если тебе кажется, что они хорошие, то они не могут не нравится. inb4 цитатка Хэма
Ахуй с тобой. Вброшу одно из любимых.
Меркнут знаки Зодиака
Над просторами полей.
Спит животное Собака,
Дремлет птица Воробей.
Толстозадые русалки
Улетают прямо в небо,
Руки крепкие, как палки,
Груди круглые, как репа.
Ведьма. сев на треугольник,
Превращается в дымок.
С лешачихами покойник
Стройно пляшет кекуок.
Вслед за ними бледным хором
Ловят Муху колдуны.
И стоит над косогором
Неподвижный лик луны.
Меркнут знаки Зодиака
Над постройками села,
Спит животное Собака,
Дремлет рыба Камбала.
Колотушка тук-тук-тук,
Спит животное Паук,
Спит Корова, Муха спит,
Над землей луна висит.
Над землей большая плошка
Опрокинутой воды.
Леший вытащил бревешко
Из мохнатой бороды.
Из-за облака сирена
Ножку выставила вниз,
Людоед у джентльмена
Неприличное отгрыз.
Всё смешалось в общем танце,
И летят во все концы
Гамадрилы и британцы,
Ведьмы, блохи, мертвецы.
Кандидат былых столетий,
Полководец новых лет,
Разум мой! Уродцы эти —
Только вымысел и бред.
Только вымысел, мечтанье,
Сонной мысли колыханье,
Безутешное страданье, —
То, чего на свете нет.
Высока земли обитель.
Поздно, поздно. Спать пора!
Разум, бедный мой воитель,
Ты заснул бы до утра.
Что сомненья? Что тревоги?
День прошел, и мы с тобой —
Полузвери, полубоги —
Засыпаем на пороге
Новой жизни молодой.
Колотушка тук-тук-тук,
Спит животное Паук,
Спит Корова, Муха спит,
Над землей луна висит.
Над землей большая плошка
Опрокинутой воды.
Спит растение Картошка.
Засыпай скорей и ты!
1929
Меркнут знаки Зодиака
Над просторами полей.
Спит животное Собака,
Дремлет птица Воробей.
Толстозадые русалки
Улетают прямо в небо,
Руки крепкие, как палки,
Груди круглые, как репа.
Ведьма. сев на треугольник,
Превращается в дымок.
С лешачихами покойник
Стройно пляшет кекуок.
Вслед за ними бледным хором
Ловят Муху колдуны.
И стоит над косогором
Неподвижный лик луны.
Меркнут знаки Зодиака
Над постройками села,
Спит животное Собака,
Дремлет рыба Камбала.
Колотушка тук-тук-тук,
Спит животное Паук,
Спит Корова, Муха спит,
Над землей луна висит.
Над землей большая плошка
Опрокинутой воды.
Леший вытащил бревешко
Из мохнатой бороды.
Из-за облака сирена
Ножку выставила вниз,
Людоед у джентльмена
Неприличное отгрыз.
Всё смешалось в общем танце,
И летят во все концы
Гамадрилы и британцы,
Ведьмы, блохи, мертвецы.
Кандидат былых столетий,
Полководец новых лет,
Разум мой! Уродцы эти —
Только вымысел и бред.
Только вымысел, мечтанье,
Сонной мысли колыханье,
Безутешное страданье, —
То, чего на свете нет.
Высока земли обитель.
Поздно, поздно. Спать пора!
Разум, бедный мой воитель,
Ты заснул бы до утра.
Что сомненья? Что тревоги?
День прошел, и мы с тобой —
Полузвери, полубоги —
Засыпаем на пороге
Новой жизни молодой.
Колотушка тук-тук-тук,
Спит животное Паук,
Спит Корова, Муха спит,
Над землей луна висит.
Над землей большая плошка
Опрокинутой воды.
Спит растение Картошка.
Засыпай скорей и ты!
1929
Get ready for Mecury Retrograde
The 9/11 lights are on
Come with the fall / elf shot lame witch
We are chanting “Moloch!” “Moloch!”
Carry me from mansion to mansion
I’m gonna flush you down the toilet
Like a tampon / You can read all about
It in my new book “Endless Balls”
And Coltrane plays “Bwah Bwah Bwab Bwah Bwah”
No one should ever die because they
Can’t afford health care, or because
Of robot werewolves, or for lack of
A kung-fu grip—if you agree post
This as your status for the rest of the day
I probably only want to sleep with
You once, for like a minute
Love is an illusion designed to make you
A better consumer / She was perfect the
Way she was: shaky, tragic and smelling
Vaguely like crayon / What do people
Deserve to die from? The cooties
My students line the streets with flowers
To celebrate my descent / My friends
Think my poems are top notch, but it
Serves me right to suffer
My libido just gave two weeks’ notice
The 9/11 lights are on
Come with the fall / elf shot lame witch
We are chanting “Moloch!” “Moloch!”
Carry me from mansion to mansion
I’m gonna flush you down the toilet
Like a tampon / You can read all about
It in my new book “Endless Balls”
And Coltrane plays “Bwah Bwah Bwab Bwah Bwah”
No one should ever die because they
Can’t afford health care, or because
Of robot werewolves, or for lack of
A kung-fu grip—if you agree post
This as your status for the rest of the day
I probably only want to sleep with
You once, for like a minute
Love is an illusion designed to make you
A better consumer / She was perfect the
Way she was: shaky, tragic and smelling
Vaguely like crayon / What do people
Deserve to die from? The cooties
My students line the streets with flowers
To celebrate my descent / My friends
Think my poems are top notch, but it
Serves me right to suffer
My libido just gave two weeks’ notice
Вот этот отрывок:
Юношеству занятий масса.
Грамматикам учим дурней и дур мы.
Меня ж
из 5-го вышибли класса.
Пошли швырять в московские тюрьмы.
В вашем
квартирном
маленьком мирике
для спален растут кучерявые лирики.
Что выищешь в этих болоночьих лириках?!
Меня вот
любить
учили
в Бутырках.
Что мне тоска о Булонском лесе?!
Что мне вздох от видов на море?!
Я вот
в «Бюро похоронных процессий»
влюбился
в глазок 103 камеры.
Глядят ежедневное солнце,
зазнаются.
«Чего, мол, стоют лучёнышки эти?»
А я
за стенного
за желтого зайца
отдал тогда бы — всё на свете.
Юношеству занятий масса.
Грамматикам учим дурней и дур мы.
Меня ж
из 5-го вышибли класса.
Пошли швырять в московские тюрьмы.
В вашем
квартирном
маленьком мирике
для спален растут кучерявые лирики.
Что выищешь в этих болоночьих лириках?!
Меня вот
любить
учили
в Бутырках.
Что мне тоска о Булонском лесе?!
Что мне вздох от видов на море?!
Я вот
в «Бюро похоронных процессий»
влюбился
в глазок 103 камеры.
Глядят ежедневное солнце,
зазнаются.
«Чего, мол, стоют лучёнышки эти?»
А я
за стенного
за желтого зайца
отдал тогда бы — всё на свете.
Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен.
Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит
Над пустым и безлюдным полем,
То ль, как рощу в сентябрь,
Осыпает мозги алкоголь.
Голова моя машет ушами,
Как крыльями птица.
Ей на шее ноги
Маячить больше невмочь.
Черный человек,
Черный, черный,
Черный человек
На кровать ко мне садится,
Черный человек
Спать не дает мне всю ночь.
Черный человек
Водит пальцем по мерзкой книге
И, гнусавя надо мной,
Как над усопшим монах,
Читает мне жизнь
Какого-то прохвоста и забулдыги,
Нагоняя на душу тоску и страх.
Черный человек
Черный, черный...
"Слушай, слушай,-
Бормочет он мне,-
В книге много прекраснейших
Мыслей и планов.
Этот человек
Проживал в стране
Самых отвратительных
Громил и шарлатанов.
В декабре в той стране
Снег до дьявола чист,
И метели заводят
Веселые прялки.
Был человек тот авантюрист,
Но самой высокой
И лучшей марки.
Был он изящен,
К тому ж поэт,
Хоть с небольшой,
Но ухватистой силою,
И какую-то женщину,
Сорока с лишним лет,
Называл скверной девочкой
И своею милою".
"Счастье,- говорил он,-
Есть ловкость ума и рук.
Все неловкие души
За несчастных всегда известны.
Это ничего,
Что много мук
Приносят изломанные
И лживые жесты.
В грозы, в бури,
В житейскую стынь,
При тяжелых утратах
И когда тебе грустно,
Казаться улыбчивым и простым -
Самое высшее в мире искусство".
"Черный человек!
Ты не смеешь этого!
Ты ведь не на службе
Живешь водолазовой.
Что мне до жизни
Скандального поэта.
Пожалуйста, другим
Читай и рассказывай".
Черный человек
Глядит на меня в упор.
И глаза покрываются
Голубой блевотой.
Словно хочет сказать мне,
Что я жулик и вор,
Так бесстыдно и нагло
Обокравший кого-то.
. . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . .
Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен.
Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит
Над пустым и безлюдным полем,
То ль, как рощу в сентябрь,
Осыпает мозги алкоголь.
Ночь морозная...
Тих покой перекрестка.
Я один у окошка,
Ни гостя, ни друга не жду.
Вся равнина покрыта
Сыпучей и мягкой известкой,
И деревья, как всадники,
Съехались в нашем саду.
Где-то плачет
Ночная зловещая птица.
Деревянные всадники
Сеют копытливый стук.
Вот опять этот черный
На кресло мое садится,
Приподняв свой цилиндр
И откинув небрежно сюртук.
"Слушай, слушай!-
Хрипит он, смотря мне в лицо,
Сам все ближе
И ближе клонится.-
Я не видел, чтоб кто-нибудь
Из подлецов
Так ненужно и глупо
Страдал бессонницей.
Ах, положим, ошибся!
Ведь нынче луна.
Что же нужно еще
Напоенному дремой мирику?
Может, с толстыми ляжками
Тайно придет "она",
И ты будешь читать
Свою дохлую томную лирику?
Ах, люблю я поэтов!
Забавный народ.
В них всегда нахожу я
Историю, сердцу знакомую,
Как прыщавой курсистке
Длинноволосый урод
Говорит о мирах,
Половой истекая истомою.
Не знаю, не помню,
В одном селе,
Может, в Калуге,
А может, в Рязани,
Жил мальчик
В простой крестьянской семье,
Желтоволосый,
С голубыми глазами...
И вот стал он взрослым,
К тому ж поэт,
Хоть с небольшой,
Но ухватистой силою,
И какую-то женщину,
Сорока с лишним лет,
Называл скверной девочкой
И своею милою".
"Черный человек!
Ты прескверный гость!
Это слава давно
Про тебя разносится".
Я взбешен, разъярен,
И летит моя трость
Прямо к морде его,
В переносицу...
. . . . . . . . . .
...Месяц умер,
Синеет в окошко рассвет.
Ах ты, ночь!
Что ты, ночь, наковеркала?
Я в цилиндре стою.
Никого со мной нет.
Я один...
И - разбитое зеркало...
Я очень и очень болен.
Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит
Над пустым и безлюдным полем,
То ль, как рощу в сентябрь,
Осыпает мозги алкоголь.
Голова моя машет ушами,
Как крыльями птица.
Ей на шее ноги
Маячить больше невмочь.
Черный человек,
Черный, черный,
Черный человек
На кровать ко мне садится,
Черный человек
Спать не дает мне всю ночь.
Черный человек
Водит пальцем по мерзкой книге
И, гнусавя надо мной,
Как над усопшим монах,
Читает мне жизнь
Какого-то прохвоста и забулдыги,
Нагоняя на душу тоску и страх.
Черный человек
Черный, черный...
"Слушай, слушай,-
Бормочет он мне,-
В книге много прекраснейших
Мыслей и планов.
Этот человек
Проживал в стране
Самых отвратительных
Громил и шарлатанов.
В декабре в той стране
Снег до дьявола чист,
И метели заводят
Веселые прялки.
Был человек тот авантюрист,
Но самой высокой
И лучшей марки.
Был он изящен,
К тому ж поэт,
Хоть с небольшой,
Но ухватистой силою,
И какую-то женщину,
Сорока с лишним лет,
Называл скверной девочкой
И своею милою".
"Счастье,- говорил он,-
Есть ловкость ума и рук.
Все неловкие души
За несчастных всегда известны.
Это ничего,
Что много мук
Приносят изломанные
И лживые жесты.
В грозы, в бури,
В житейскую стынь,
При тяжелых утратах
И когда тебе грустно,
Казаться улыбчивым и простым -
Самое высшее в мире искусство".
"Черный человек!
Ты не смеешь этого!
Ты ведь не на службе
Живешь водолазовой.
Что мне до жизни
Скандального поэта.
Пожалуйста, другим
Читай и рассказывай".
Черный человек
Глядит на меня в упор.
И глаза покрываются
Голубой блевотой.
Словно хочет сказать мне,
Что я жулик и вор,
Так бесстыдно и нагло
Обокравший кого-то.
. . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . .
Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен.
Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит
Над пустым и безлюдным полем,
То ль, как рощу в сентябрь,
Осыпает мозги алкоголь.
Ночь морозная...
Тих покой перекрестка.
Я один у окошка,
Ни гостя, ни друга не жду.
Вся равнина покрыта
Сыпучей и мягкой известкой,
И деревья, как всадники,
Съехались в нашем саду.
Где-то плачет
Ночная зловещая птица.
Деревянные всадники
Сеют копытливый стук.
Вот опять этот черный
На кресло мое садится,
Приподняв свой цилиндр
И откинув небрежно сюртук.
"Слушай, слушай!-
Хрипит он, смотря мне в лицо,
Сам все ближе
И ближе клонится.-
Я не видел, чтоб кто-нибудь
Из подлецов
Так ненужно и глупо
Страдал бессонницей.
Ах, положим, ошибся!
Ведь нынче луна.
Что же нужно еще
Напоенному дремой мирику?
Может, с толстыми ляжками
Тайно придет "она",
И ты будешь читать
Свою дохлую томную лирику?
Ах, люблю я поэтов!
Забавный народ.
В них всегда нахожу я
Историю, сердцу знакомую,
Как прыщавой курсистке
Длинноволосый урод
Говорит о мирах,
Половой истекая истомою.
Не знаю, не помню,
В одном селе,
Может, в Калуге,
А может, в Рязани,
Жил мальчик
В простой крестьянской семье,
Желтоволосый,
С голубыми глазами...
И вот стал он взрослым,
К тому ж поэт,
Хоть с небольшой,
Но ухватистой силою,
И какую-то женщину,
Сорока с лишним лет,
Называл скверной девочкой
И своею милою".
"Черный человек!
Ты прескверный гость!
Это слава давно
Про тебя разносится".
Я взбешен, разъярен,
И летит моя трость
Прямо к морде его,
В переносицу...
. . . . . . . . . .
...Месяц умер,
Синеет в окошко рассвет.
Ах ты, ночь!
Что ты, ночь, наковеркала?
Я в цилиндре стою.
Никого со мной нет.
Я один...
И - разбитое зеркало...
Я стоял меж двумя фонарями
И слушал их голоса,
Как шептались, закрывшись плащами,
Целовала их ночь в глаза.
И свила серебристая вьюга
Им венчальный перстень-кольцо.
И я видел сквозь ночь - подруга
Улыбнулась ему в лицо.
Ах, тогда в извозчичьи сани
Он подругу мою усадил!
Я бродил в морозном тумане,
Издали за ними следил.
Ах, сетями ее он опутал
И, смеясь, звенел бубенцом!
Но, когда он ее закутал,-
Ах, подруга свалилась ничком!
Он ее ничем не обидел,
Но подруга упала в снег!
Не могла удержаться, сидя!..
Я не мог сдержать свой смех!..
И, под пляску морозных игол,
Вкруг подруги картонной моей -
Он звенел и высоко прыгал,
Я за ним плясал вкруг саней!
И мы пели на улице сонной:
"Ах, какая стряслась беда!"
А вверху - над подругой картонной -
Высоко зеленела звезда.
И всю ночь по улицам снежным
Мы брели - Арлекин и Пьеро...
Он прижался ко мне так нежно,
Щекотало мне нос перо!
Он шептал мне: "Брат мой, мы вместе,
Неразлучны на много дней...
Погрустим с тобой о невесте,
О картонной невесте твоей!"
И слушал их голоса,
Как шептались, закрывшись плащами,
Целовала их ночь в глаза.
И свила серебристая вьюга
Им венчальный перстень-кольцо.
И я видел сквозь ночь - подруга
Улыбнулась ему в лицо.
Ах, тогда в извозчичьи сани
Он подругу мою усадил!
Я бродил в морозном тумане,
Издали за ними следил.
Ах, сетями ее он опутал
И, смеясь, звенел бубенцом!
Но, когда он ее закутал,-
Ах, подруга свалилась ничком!
Он ее ничем не обидел,
Но подруга упала в снег!
Не могла удержаться, сидя!..
Я не мог сдержать свой смех!..
И, под пляску морозных игол,
Вкруг подруги картонной моей -
Он звенел и высоко прыгал,
Я за ним плясал вкруг саней!
И мы пели на улице сонной:
"Ах, какая стряслась беда!"
А вверху - над подругой картонной -
Высоко зеленела звезда.
И всю ночь по улицам снежным
Мы брели - Арлекин и Пьеро...
Он прижался ко мне так нежно,
Щекотало мне нос перо!
Он шептал мне: "Брат мой, мы вместе,
Неразлучны на много дней...
Погрустим с тобой о невесте,
О картонной невесте твоей!"
Как песня матери
над колыбелью ребенка,
как горное эхо,
утром на пастуший рожок отозвавшееся,
как далекий прибой
родного, давно не виденного моря,
звучит мне имя твое
трижды блаженное:
Александрия!
Как прерывистый шепот
любовных под дубами признаний,
как таинственный шум
тенистых рощ священных,
как тамбурин Кибелы великой,
подобный дальнему грому и голубей воркованью,
звучит мне имя твое
трижды мудрое:
Александрия!
Как звук трубы перед боем,
клекот орлов над бездной,
шум крыльев летящей Ники,
звучит мне имя твое
трижды великое:
Александрия!
над колыбелью ребенка,
как горное эхо,
утром на пастуший рожок отозвавшееся,
как далекий прибой
родного, давно не виденного моря,
звучит мне имя твое
трижды блаженное:
Александрия!
Как прерывистый шепот
любовных под дубами признаний,
как таинственный шум
тенистых рощ священных,
как тамбурин Кибелы великой,
подобный дальнему грому и голубей воркованью,
звучит мне имя твое
трижды мудрое:
Александрия!
Как звук трубы перед боем,
клекот орлов над бездной,
шум крыльев летящей Ники,
звучит мне имя твое
трижды великое:
Александрия!
Что за дождь!
Наш парус совсем смок,
и не видно уж, что он - полосатый.
Румяна потекли по твоим щекам,
и ты - как тирский красильщик.
Со страхом переступили мы
порог низкой землянки угольщика;
хозяин со шрамом на лбу
растолкал грязных в коросте ребят
с больными глазами,
и, поставив обрубок перед тобою,
смахнул передником пыль,
и, хлопнув рукою, сказал:
"Не съест ли лепешек господин? "
А старая черная женщина
качала ребенка и пела:
"Если б я был фараоном,
купил бы я себе две груши:
одну бы я дал своему другу,
другую бы я сам скушал".
Я спрашивал мудрецов вселенной:
"Зачем солнце греет?
зачем ветер дует?
зачем люди родятся?"
Отвечали мудрецы вселенной:
- Солнце греет затем,
чтоб созревал хлеб для пищи
и чтобы люди от заразы мерли.
Ветер дует затем,
чтоб приводить корабли к пристани дальней
и чтоб песком засыпать караваны.
Люди родятся затем,
чтоб расстаться с милою жизнью
и чтоб от них родились другие для смерти.
"Почему ж боги так все создали? "
- Потому же,
почему в тебя вложили желанье
задавать праздные вопросы.
Не напрасно мы читали богословов
и у риторов учились недаром,
мы знаем значенье каждого слова
и все можем толковать седмиобразно.
Могу найти четыре добродетели в твоем теле
и семь грехов, конечно;
и охотно возьму себе блаженства;
но из всех слов одно неизменно:
когда смотрю в твои серые очи
и говорю: "Люблю" - всякий ритор
поймет только "люблю" - и ничего больше.
Я чалавек.
Раб прыроды сваёй.
Уладар прыроды.
Зямная персць. I сонца зямлі.
Вы былi разумнейшай заўсёды,
Але я кахаў, і тыдні, як годы,
Над маёй галавою маршам прайшлі,
I абвяваў мяне пекла вецер,
I сэрца маё палала свячой,
I столькі я зразумеў на свеце,
Што сталі вы неразумным дзяўчом.
Слухай:
Закону гэтага сілу
Не заб'юць ні агонь, ні час,
Ні мячы:
Мужчына павінен гінуць за мілых,
Іначай не будзе
Жанчын і мужчын.
Не будзе пяшчоты,
Адвагі дзікай,
Стане зямля,
Як сіта, пустой,
Справы вялікай,
Песні вялікай,
Смерці вялікай
Не будзе на ёй.
Раб прыроды сваёй.
Уладар прыроды.
Зямная персць. I сонца зямлі.
Вы былi разумнейшай заўсёды,
Але я кахаў, і тыдні, як годы,
Над маёй галавою маршам прайшлі,
I абвяваў мяне пекла вецер,
I сэрца маё палала свячой,
I столькі я зразумеў на свеце,
Што сталі вы неразумным дзяўчом.
Слухай:
Закону гэтага сілу
Не заб'юць ні агонь, ні час,
Ні мячы:
Мужчына павінен гінуць за мілых,
Іначай не будзе
Жанчын і мужчын.
Не будзе пяшчоты,
Адвагі дзікай,
Стане зямля,
Як сіта, пустой,
Справы вялікай,
Песні вялікай,
Смерці вялікай
Не будзе на ёй.
Ня першы раз і не апошні, мусіць,
баліць душа, і рады не дасі.
Сьніцёся мне вы, рэкі Беларусі,
і ты, журботная вазёраў сінь.
Туманы вільгаці балотнай, дзе вы?
І рунь мурожная аселіц дзе?
Сатлеў пад стрэхамі ўчарашні невад,
і човен гойдаецца на вадзе...
А з хатьі прышлыя укралі восьці.
Да сьлез расчулены з такой бядьі,
мой кот, прывучаны да рыбы, посьціць
і часта нюхае мае сьляды.
Зьбівае першыя да сонца росы,
йдучы да рыбнага калісь карча...
Яму, дачуўся я, сягоньня млосна,
і ен чамусьці перастаў мурчаць.
Ля вербаў моліцца мая уцеха
і плача, стомленая, ля ракі.
Няўжо бязвусае юнацтва сьмеху
ня ўсьненіць весламі і хваль пругкіх?
Хіба ўпадзе яно у хвалі віру,
і захлынецца непаўторны цьвет?..
Сьціскае грудзі мне бязбожны вырак,
і мой хістаецца, бьі цень, шкілет.
Ня першы раз і не апошні, мусіць,
баліць душа, і радьі не дасі.
Сьніцёся мне вы, рэкі Беларусі,
і ты, журботная вазераў сінь.
В первый вижу слово такое - сьненiць
А я и форму "снiцёся" первый раз вижу.
И вот, это, небось, тарашкевица какая-нибудь?
Нет. Наркамаука.
Я без неуважения к тарашкевице, просто усталость, извини, если задел.
Бледной, как всегда зарей
озарился,
Тот старый кладбищенский
храм.
И на коленях там склоняясь
молился,
Одинокий жнец Нотр-Дам.
Он молился о своих поступках,
Прощение перед распятьем
просил.
Вспоминая, о давно
прошедших минутах,
Когда миллион людей погубил.
Как они о пощаде молили,
И как свечи, слёзы по щекам
текли.
Одни, лишь видя его улыбку
дарили,
Те кто к смерти готовы были
идти.
И на молитву жнеца голос
ответил-"
Не проси прощения жнец,
В этом мире ничего не
бессмертно,
Каждому придёт свой конец."
озарился,
Тот старый кладбищенский
храм.
И на коленях там склоняясь
молился,
Одинокий жнец Нотр-Дам.
Он молился о своих поступках,
Прощение перед распятьем
просил.
Вспоминая, о давно
прошедших минутах,
Когда миллион людей погубил.
Как они о пощаде молили,
И как свечи, слёзы по щекам
текли.
Одни, лишь видя его улыбку
дарили,
Те кто к смерти готовы были
идти.
И на молитву жнеца голос
ответил-"
Не проси прощения жнец,
В этом мире ничего не
бессмертно,
Каждому придёт свой конец."
Это вообще кадавр какой-то. Трасянка с мягкими знаками.
Ага. Знаков не разглядел. Но это не трасянка. Это бел мова в том виде, в котором ее употребляют белорусские националисты, например, в своих листовочках - каждая мягкая согласная нарочито обозначается мягким знаком. Например "cьвiньнi" вместо "свiннi".
Есть еще вариант, где используется латиница, там вообще на чешский больше похоже.
>каждая мягкая согласная нарочито обозначается мягким знаком
Нахуя?
Дай вам бог здоровья, мисс!
Сей злый духи, выпусти из дома
любимую старушечью собачку,
тому, кто стал расстроен и подавлен,
скажи, что лучший выход - суицид.
Ребенку объясни, что он уродлив
и глуп, налей чернил в стаканчики
и ставь на уличных углах.
Сыпь бесполезные монеты других стран
В ладони, в кепки нищих, жадно слушай
умильную их благодать: "Дай вам бог
здоровья, мисс!"
Сей злый духи, выпусти из дома
любимую старушечью собачку,
тому, кто стал расстроен и подавлен,
скажи, что лучший выход - суицид.
Ребенку объясни, что он уродлив
и глуп, налей чернил в стаканчики
и ставь на уличных углах.
Сыпь бесполезные монеты других стран
В ладони, в кепки нищих, жадно слушай
умильную их благодать: "Дай вам бог
здоровья, мисс!"
Выкормыш, последыш и поскрёбыш,
вслушайся о чём ты говоришь.
Космос не отменит эту копоть.
Кобра никогда не будет доброй.
Ширь не увлекает узколобых.
Шелест - это всё, что может мышь.
Не допускаешь мысли
что мост горит
Висельник независим
завистник – врёт
Чрево уже не чувствует – говорит
что говорит – и ближний не разберет
Больно бывает чаще чем хорошо
Экая новость!
И ты это понял сам?
С этим ты в мир юродивенький пришел
с этим ты обращаешься к небесам?
Силы уходят строем незнамо куда
Клин пролетающий просто мозолит глаз
Так и уйдешь по себе не оставив следа
не вовлекающий
а вовлекаемый
в пляс
Просыпаюсь, и мир на меня обрушивается, как скала,
Забивает мою гортань, как песок.
На лестницу падает солнце; начинаю свой монолог —
Диалог ненависти и зла.
И впрямь, себе говорит Мишель, жизнь должна быть разнообразной,
Должна быть более цельной и более праздной;
И вовсе не обязательно видеть и те, и эти
Обстоятельства в желаемом свете.
Пробивается солнце сквозь тучи на улицы городские,
И в резких его лучах,
В мощных лучах его видно, как немощны судьбы людские.
Приближается полдень и воцаряется страх.
Мал ещё, но рассудить я в силе,
И никто меня не упрекнёт —
Нет страны, прекраснее России!
Этот вывод знаю наперёд!
Вырасту — поезжу я по миру.
И уверен, к берегам Родным,
Будет тяга непреодолимой,
Хоть откуда — но вернусь я к ним!
Потому, что Русский я по Духу!
Потому, что Русь — моя Земля!
Потому, что Мать моя — Славянка
И меня в России родила!
Потому, что здесь мой дом и школа!
Дед, Отец и все мои друзья,
Русская, любимая Природа,
Речь родная, здесь моя Семья!
Потому, что Прадед мой по крови
За Россию нашу — в землю лёг!
Подвиг наших воинов-героев
Знаю — помнит не один народ!
От чумы коричневой всю Землю
Русские солдаты сберегли.
Не подвластен подвиг их забвенью.
Поклонюсь им в пояс до земли!
«Псы» сейчас на Мать-Россию лают
Вместе с ней я эту боль приму.
Вырасту, окрепну, возмужаю
И тебе, Родная, помогу!
Ты сейчас немного приболела,
Ничего, Россиюшка, крепись!
Как и прежде на меня надейся,
Не сдавайся, Матушка, — держись!
Встанешь ты — великой и могучей,
Расцветёшь, как яблонька весной!
Для меня ты будешь самой лучшей!
Самой ненаглядной и Родной!
И никто меня не упрекнёт —
Нет страны, прекраснее России!
Этот вывод знаю наперёд!
Вырасту — поезжу я по миру.
И уверен, к берегам Родным,
Будет тяга непреодолимой,
Хоть откуда — но вернусь я к ним!
Потому, что Русский я по Духу!
Потому, что Русь — моя Земля!
Потому, что Мать моя — Славянка
И меня в России родила!
Потому, что здесь мой дом и школа!
Дед, Отец и все мои друзья,
Русская, любимая Природа,
Речь родная, здесь моя Семья!
Потому, что Прадед мой по крови
За Россию нашу — в землю лёг!
Подвиг наших воинов-героев
Знаю — помнит не один народ!
От чумы коричневой всю Землю
Русские солдаты сберегли.
Не подвластен подвиг их забвенью.
Поклонюсь им в пояс до земли!
«Псы» сейчас на Мать-Россию лают
Вместе с ней я эту боль приму.
Вырасту, окрепну, возмужаю
И тебе, Родная, помогу!
Ты сейчас немного приболела,
Ничего, Россиюшка, крепись!
Как и прежде на меня надейся,
Не сдавайся, Матушка, — держись!
Встанешь ты — великой и могучей,
Расцветёшь, как яблонька весной!
Для меня ты будешь самой лучшей!
Самой ненаглядной и Родной!
С польского языка идёт, только там чёрточка, вместо "ь"
>чёрточка, вместо
без ","
Анончик, добра тебе!
Раз.
Подвязать штаны
продолговатым ремешком
И ступать вперёд,надеясь
Что была и у тебя
Когда-то
Жизнь как сметана
Жизнь как перина
Жизнь как сметана
Жизнь как перина
Два.
Завтра будет скучно и смешно
Это не больно—просто вчера был день
Завтра будет вечно и грешно
Это не важно—важен лишь цвет травы
Соль насыпана на ладонь
Она
Рассыпана на ладони...
...мышеловка захлопнулась!
Подвязать штаны
продолговатым ремешком
И ступать вперёд,надеясь
Что была и у тебя
Когда-то
Жизнь как сметана
Жизнь как перина
Жизнь как сметана
Жизнь как перина
Два.
Завтра будет скучно и смешно
Это не больно—просто вчера был день
Завтра будет вечно и грешно
Это не важно—важен лишь цвет травы
Соль насыпана на ладонь
Она
Рассыпана на ладони...
...мышеловка захлопнулась!
Co?
Я не Палах
Ты не Палах
А он
Палах?
А он
Палах
Он Палах
А ты не Палах
И я не Палах
Это песня тащемта, но слова хорошие.
Тюльпан предсмертный раскрывает лепестки
И, увядающий, роняет их на мраморную скатерть .
Остатки праздника в предверии тоски,
И в этот вечер я с тобою вместе заперт.
Я здесь нечаянно, почти незваный гость,
Зачем остался — уже не помню, но скорей не знаю.
Они ушли гурьбой, а мне хотелось врозь,
Если не гонишь, пожалуйста, плесни мне чаю.
Меня не бойся, я всего лишь компонент,
Карманный фактор душевного опустошения.
И под нескладный мой аккомпанемент —
Чужое эхо чужого радиопения.
Но не проси, ты не услышишь от меня
Ни грустных песен, ни крамольных, ни веселых.
Транзитный менестрель, сегодня я бегу огня.
Какая роскошь: быть беспечным, быть бесполым...
Быть бесполым.
Кармин ногтей, кровавые бусы, пятна крови, черви, бубны.
Ещё один тюльпан роняет в пепел —
Такой дорогостоящий уход от суеты скверны,
От тех, кто светел, но не свят; свят, но не светел.
Гораздо проще - интеллигентность, возведённая в квадрат.
Тебе на выбор: маска или шоры,
Но не хотел бы я узнать, о чём они молчат,
Когда вдруг провисают их цветные разговоры.
Тогда есть медленная музыка и медленные голоса,
Желатиновые танцы и потайные двери,
Дельфийского фарфора лица и ртутные глаза,
И всё что я могу — по крайней мере
Остаться лишь набором цифр в чьих-то записных,
Безымянным профилем в чужом фотоальбоме,
Но никогда мне не покинуть список запасных
Гостей, затерянных такого-то числа в таком-то доме...
Затерянных такого-то числа в таком-то доме.
Скольжение мимо, перекличка голосов сквозь этажи,
Торты, шампанское, букеты, а потом — пустоты.
Приходят люди, а уходят типажи,
Но если б ты меня спросила: "Кто ты?"...
Я б этого не знал... И был бы прав.
Что я могу об этом знать заранее?
И, может быть, на языке цветов, камней и трав,
Мы — только двигатели-двигатели-двигатели внешнего сгорания.
И этот вечер — тоже медленная смерть.
Мы движемся по разным горизонтам лабиринта.
Слепой дуэт под управлением инстинкта,
В слепом стремлении успеть туда, куда нам некогда успеть.
И не отбрасываем тени, и наши звёзды так низки,
И каждый выход — лишь одно из калиброванных отверстий
В том мире, где тюльпан, распахивая лепестки,
Желает сам себе спокойной смерти.
Желает сам себе спокойной смерти. Спокойной смерти. Спокойной смерти.
Тюльпан предсмертный раскрывает лепестки
И, увядающий, роняет их на мраморную скатерть .
Остатки праздника в предверии тоски,
И в этот вечер я с тобою вместе заперт.
Я здесь нечаянно, почти незваный гость,
Зачем остался — уже не помню, но скорей не знаю.
Они ушли гурьбой, а мне хотелось врозь,
Если не гонишь, пожалуйста, плесни мне чаю.
Меня не бойся, я всего лишь компонент,
Карманный фактор душевного опустошения.
И под нескладный мой аккомпанемент —
Чужое эхо чужого радиопения.
Но не проси, ты не услышишь от меня
Ни грустных песен, ни крамольных, ни веселых.
Транзитный менестрель, сегодня я бегу огня.
Какая роскошь: быть беспечным, быть бесполым...
Быть бесполым.
Кармин ногтей, кровавые бусы, пятна крови, черви, бубны.
Ещё один тюльпан роняет в пепел —
Такой дорогостоящий уход от суеты скверны,
От тех, кто светел, но не свят; свят, но не светел.
Гораздо проще - интеллигентность, возведённая в квадрат.
Тебе на выбор: маска или шоры,
Но не хотел бы я узнать, о чём они молчат,
Когда вдруг провисают их цветные разговоры.
Тогда есть медленная музыка и медленные голоса,
Желатиновые танцы и потайные двери,
Дельфийского фарфора лица и ртутные глаза,
И всё что я могу — по крайней мере
Остаться лишь набором цифр в чьих-то записных,
Безымянным профилем в чужом фотоальбоме,
Но никогда мне не покинуть список запасных
Гостей, затерянных такого-то числа в таком-то доме...
Затерянных такого-то числа в таком-то доме.
Скольжение мимо, перекличка голосов сквозь этажи,
Торты, шампанское, букеты, а потом — пустоты.
Приходят люди, а уходят типажи,
Но если б ты меня спросила: "Кто ты?"...
Я б этого не знал... И был бы прав.
Что я могу об этом знать заранее?
И, может быть, на языке цветов, камней и трав,
Мы — только двигатели-двигатели-двигатели внешнего сгорания.
И этот вечер — тоже медленная смерть.
Мы движемся по разным горизонтам лабиринта.
Слепой дуэт под управлением инстинкта,
В слепом стремлении успеть туда, куда нам некогда успеть.
И не отбрасываем тени, и наши звёзды так низки,
И каждый выход — лишь одно из калиброванных отверстий
В том мире, где тюльпан, распахивая лепестки,
Желает сам себе спокойной смерти.
Желает сам себе спокойной смерти. Спокойной смерти. Спокойной смерти.
Покинь мой букач, глупая херка, и графоманию свою забери. Пиздец, блядь.
Оп, что на фото?
Зря ты так. Это право.
мимодругойанон
его право
Это даже хуже чем Полозкова. Весь день мне испохабил, гаденыш.
Спасибо.
Одна старушонка из Лоха
Себя развлекала не плохо:
Все утро сидела
И в дудку дудела
На кустике чертополоха.
Жил-был старичок у причала,
Которого жизнь удручала.
Ему дали салату
И сыграли сонату,
И немного ему полегчало.
Себя развлекала не плохо:
Все утро сидела
И в дудку дудела
На кустике чертополоха.
Жил-был старичок у причала,
Которого жизнь удручала.
Ему дали салату
И сыграли сонату,
И немного ему полегчало.
I stood and stared; the sky was lit,
The sky was stars all over it,
I stood, I knew not why,
Without a wish, without a will,
I stood upon that silent hill
And stared into the sky until
My eyes were blind with stars and still
I stared into the sky.
Ralph Hodgson (1913)
The sky was stars all over it,
I stood, I knew not why,
Without a wish, without a will,
I stood upon that silent hill
And stared into the sky until
My eyes were blind with stars and still
I stared into the sky.
Ralph Hodgson (1913)
Я к зеркалу направился в досаде.
Казалось мне, за мной шагает кто-то сзади,
и в зеркало я увидал Скворцова,
он умер восемь лет назад.
Его глаза полуприкрыты,
и щеки синие небриты,
и мертвый и дурацкий взгляд
манил меня выйти из столовой,
он мне шептал: ты слаб и стар,
тут меня хватил третий апоплексический удар.
Я умер.
Это было в тысячу восемьсот пятьдесят восьмом году.
Казалось мне, за мной шагает кто-то сзади,
и в зеркало я увидал Скворцова,
он умер восемь лет назад.
Его глаза полуприкрыты,
и щеки синие небриты,
и мертвый и дурацкий взгляд
манил меня выйти из столовой,
он мне шептал: ты слаб и стар,
тут меня хватил третий апоплексический удар.
Я умер.
Это было в тысячу восемьсот пятьдесят восьмом году.
Мне осталась одна забава:
Пальцы в рот — и веселый свист.
Прокатилась дурная слава,
Что похабник я и скандалист.
Ах! какая смешная потеря!
Много в жизни смешных потерь.
Стыдно мне, что я в бога верил.
Горько мне, что не верю теперь.
Золотые, далекие дали!
Все сжигает житейская мреть.
И похабничал я и скандалил
Для того, чтобы ярче гореть.
Дар поэта — ласкать и карябать,
Роковая на нем печать.
Розу белую с черною жабой
Я хотел на земле повенчать.
Пусть не сладились, пусть не сбылись
Эти помыслы розовых дней.
Но коль черти в душе гнездились -
Значит, ангелы жили в ней.
Вот за это веселие мути,
Отправляясь с ней в край иной,
Я хочу при последней минуте
Попросить тех, кто будет со мной,-
Чтоб за все за грехи мои тяжкие,
За неверие в благодать
Положили меня в русской рубашке
Под иконами умирать.
Пальцы в рот — и веселый свист.
Прокатилась дурная слава,
Что похабник я и скандалист.
Ах! какая смешная потеря!
Много в жизни смешных потерь.
Стыдно мне, что я в бога верил.
Горько мне, что не верю теперь.
Золотые, далекие дали!
Все сжигает житейская мреть.
И похабничал я и скандалил
Для того, чтобы ярче гореть.
Дар поэта — ласкать и карябать,
Роковая на нем печать.
Розу белую с черною жабой
Я хотел на земле повенчать.
Пусть не сладились, пусть не сбылись
Эти помыслы розовых дней.
Но коль черти в душе гнездились -
Значит, ангелы жили в ней.
Вот за это веселие мути,
Отправляясь с ней в край иной,
Я хочу при последней минуте
Попросить тех, кто будет со мной,-
Чтоб за все за грехи мои тяжкие,
За неверие в благодать
Положили меня в русской рубашке
Под иконами умирать.
Schwarze Milch der Frühe wir trinken sie abends
wir trinken sie mittags und morgens wir trinken sie nachts
wir trinken und trinken
wir schaufeln ein Grab in den Lüften da liegt man nicht eng
Ein Mann wohnt im Haus der spielt mit den Schlangen der schreibt
der schreibt wenn es dunkelt nach Deutschland dein goldenes Haar Margarete
er schreibt es und tritt vor das Haus und es blitzen die Sterne er pfeift seine Rüden herbei
er pfeift seine Juden hervor läßt schaufeln ein Grab in der Erde
er befiehlt uns spielt auf nun zum Tanz
Schwarze Milch der Frühe wir trinken dich nachts
wir trinken dich morgens und mittags wir trinken dich abends
wir trinken und trinken
Ein Mann wohnt im Haus der spielt mit den Schlangen der schreibt
der schreibt wenn es dunkelt nach Deutschland dein goldenes Haar Margarete
Dein aschenes Haar Sulamith wir schaufeln ein Grab in den Lüften da liegt man nicht eng
Er ruft stecht tiefer ins Erdreich ihr einen ihr andern singet und spielt
er greift nach dem Eisen im Gurt er schwingts seine Augen sind blau
stecht tiefer die Spaten ihr einen ihr andern spielt weiter zum Tanz auf
Schwarze Milch der Frühe wir trinken dich nachts
wir trinken dich mittags und morgens wir trinken dich abends
wir trinken und trinken
ein Mann wohnt im Haus dein goldenes Haar Margarete
dein aschenes Haar Sulamith er spielt mit den Schlangen
Er ruft spielt süßer den Tod der Tod ist ein Meister aus Deutschland
er ruft streicht dunkler die Geigen dann steigt ihr als Rauch in die Luft
dann habt ihr ein Grab in den Wolken da liegt man nicht eng
Schwarze Milch der Frühe wir trinken dich nachts
wir trinken dich mittags der Tod ist ein Meister aus Deutschland
wir trinken dich abends und morgens wir trinken und trinken
der Tod ist ein Meister aus Deutschland sein Auge ist blau
er trifft dich mit bleierner Kugel er trifft dich genau
ein Mann wohnt im Haus dein goldenes Haar Margarete
er hetzt seine Rüden auf uns er schenkt uns ein Grab in der Luft
er spielt mit den Schlangen und träumet der Tod ist ein Meister aus Deutschland
dein goldenes Haar Margarete
dein aschenes Haar Sulamith
wir trinken sie mittags und morgens wir trinken sie nachts
wir trinken und trinken
wir schaufeln ein Grab in den Lüften da liegt man nicht eng
Ein Mann wohnt im Haus der spielt mit den Schlangen der schreibt
der schreibt wenn es dunkelt nach Deutschland dein goldenes Haar Margarete
er schreibt es und tritt vor das Haus und es blitzen die Sterne er pfeift seine Rüden herbei
er pfeift seine Juden hervor läßt schaufeln ein Grab in der Erde
er befiehlt uns spielt auf nun zum Tanz
Schwarze Milch der Frühe wir trinken dich nachts
wir trinken dich morgens und mittags wir trinken dich abends
wir trinken und trinken
Ein Mann wohnt im Haus der spielt mit den Schlangen der schreibt
der schreibt wenn es dunkelt nach Deutschland dein goldenes Haar Margarete
Dein aschenes Haar Sulamith wir schaufeln ein Grab in den Lüften da liegt man nicht eng
Er ruft stecht tiefer ins Erdreich ihr einen ihr andern singet und spielt
er greift nach dem Eisen im Gurt er schwingts seine Augen sind blau
stecht tiefer die Spaten ihr einen ihr andern spielt weiter zum Tanz auf
Schwarze Milch der Frühe wir trinken dich nachts
wir trinken dich mittags und morgens wir trinken dich abends
wir trinken und trinken
ein Mann wohnt im Haus dein goldenes Haar Margarete
dein aschenes Haar Sulamith er spielt mit den Schlangen
Er ruft spielt süßer den Tod der Tod ist ein Meister aus Deutschland
er ruft streicht dunkler die Geigen dann steigt ihr als Rauch in die Luft
dann habt ihr ein Grab in den Wolken da liegt man nicht eng
Schwarze Milch der Frühe wir trinken dich nachts
wir trinken dich mittags der Tod ist ein Meister aus Deutschland
wir trinken dich abends und morgens wir trinken und trinken
der Tod ist ein Meister aus Deutschland sein Auge ist blau
er trifft dich mit bleierner Kugel er trifft dich genau
ein Mann wohnt im Haus dein goldenes Haar Margarete
er hetzt seine Rüden auf uns er schenkt uns ein Grab in der Luft
er spielt mit den Schlangen und träumet der Tod ist ein Meister aus Deutschland
dein goldenes Haar Margarete
dein aschenes Haar Sulamith
Мы ебались с ним в палатке
Мы ебались в гараже
Мы ебясь играли в прятки
Ебясь кушали драже
Мы ебясь ходили в школу
Ебясь ходим в универ
Ебясь ходим на работу
Ну и чем мы не пример
Мы ебались в гараже
Мы ебясь играли в прятки
Ебясь кушали драже
Мы ебясь ходили в школу
Ебясь ходим в универ
Ебясь ходим на работу
Ну и чем мы не пример
Я встретил ведьму старую в задумчивом лесу.
Спросил её: «Ты знаешь ли, какой я грех несу?»
Смеётся ведьма старая, смеётся что есть сил:
«Тебя ль не знать? Не первый ты, что молодость убил.
Отверг живые радости и стал себе врагом,
И тащишься в дремучий лес убогим стариком.»
Я вижу, ведьма старая всё знает про меня,
Смеётся смехом дьявола, мечту мою кляня,
Мечту мою о праведном, безгрешном житии, —
И молвил ей: «А знаешь ли ты чаянья мои?
Я в лес вошёл, но лес пройду, прозрачен, как ручей,
И выйду к морю ясному божественных лучей.»
Смеётся ведьма старая: «Куда тебе идти?
Зашёл сюда, — конец тебе: зачахнешь на пути.
Сии леса — дремучие, от века здесь темно,
Блуждать вам здесь дозволено, а выйти не дано.
Ишь, выйду к морю светлому. Ты думаешь: легко?
И что в нём за корысть тебе? Темно и глубоко.»
И ведьма рассмеялася своим беззубым ртом:
«На море жить нельзя тебе, а здесь твой верный дом.»
И ведьма рассмеялася, как дьявол, егозя:
«Вода морская — горькая, и пить её — нельзя.»
Спросил её: «Ты знаешь ли, какой я грех несу?»
Смеётся ведьма старая, смеётся что есть сил:
«Тебя ль не знать? Не первый ты, что молодость убил.
Отверг живые радости и стал себе врагом,
И тащишься в дремучий лес убогим стариком.»
Я вижу, ведьма старая всё знает про меня,
Смеётся смехом дьявола, мечту мою кляня,
Мечту мою о праведном, безгрешном житии, —
И молвил ей: «А знаешь ли ты чаянья мои?
Я в лес вошёл, но лес пройду, прозрачен, как ручей,
И выйду к морю ясному божественных лучей.»
Смеётся ведьма старая: «Куда тебе идти?
Зашёл сюда, — конец тебе: зачахнешь на пути.
Сии леса — дремучие, от века здесь темно,
Блуждать вам здесь дозволено, а выйти не дано.
Ишь, выйду к морю светлому. Ты думаешь: легко?
И что в нём за корысть тебе? Темно и глубоко.»
И ведьма рассмеялася своим беззубым ртом:
«На море жить нельзя тебе, а здесь твой верный дом.»
И ведьма рассмеялася, как дьявол, егозя:
«Вода морская — горькая, и пить её — нельзя.»
Бамп вопросу. Ответьте, будьте людьми!
Гугл Картинки.
Кровью плюём зазорно
Богу в юродивый взор.
Вот на красном чёрным:
"Массовый террор".
Мётлами ветру будет
Говядину чью подместь.
В этой черепов груде
Наша красная месть.
По тысяче голов сразу
С плахи к пречистой тайне.
Боженька, сам Ты за пазухой
Выносил Каина,
Сам попригрел периной
Мужицкий топор -
Молимся Тебе матерщиной
За рабьих годов позор.
купил трехтомничек Мариенгофа...
Богу в юродивый взор.
Вот на красном чёрным:
"Массовый террор".
Мётлами ветру будет
Говядину чью подместь.
В этой черепов груде
Наша красная месть.
По тысяче голов сразу
С плахи к пречистой тайне.
Боженька, сам Ты за пазухой
Выносил Каина,
Сам попригрел периной
Мужицкий топор -
Молимся Тебе матерщиной
За рабьих годов позор.
купил трехтомничек Мариенгофа...
Что за трёхтомник? Где купил? Пожалуйста ссылочку.
Они там... Мариенгофа читают... Суки... А я? Я тоже хочу. Они там...
Прошу, тут и брал - http://www.ozon.ru/context/detail/id/23076922/
В предисловии Захарка Прилепин пишет, что когда В.И.Ленину дали почитать стихи Мариенгофа, он сказал: "Больной мальчик".
>В предисловии Захарка Прилепин
Пиздец, всю малину зашкварил. Не буду теперь брать.
Нихуя ты долбоёб.
Захар, успокойся.
Дело не в тебе, дело в Ленине.
Ну смотри мне. А то я Димку позову если чё.
Продленка
И когда она говорит себе, что полгода живет без драм,
Что худеет в неделю на килограмм,
Что много бегает по утрам и летает по вечерам,
И страсть как идет незапамятным этим юбкам и свитерам,
Голос пеняет ей: "Маша, ты же мне обещала.
Квартира давно описана, ты ее дочери завещала.
Они завтра приедут, а тут им ни холодка, ни пыли,
И даже еще конфорочки не остыли.
Сядут помянуть, коньячок конфеткою заедая,
А ты смеешься, как молодая.
Тебе же и так перед ними всегда неловко.
У тебя на носу новое зачатие, вообще-то, детсад, нулевка.
Маша, ну хорош дурака валять.
Нам еще тебя переоформлять".
Маша идет к шкафам, вздыхая нетяжело.
Продевает руку свою
В крыло.
И когда она говорит себе, что полгода живет без драм,
Что худеет в неделю на килограмм,
Что много бегает по утрам и летает по вечерам,
И страсть как идет незапамятным этим юбкам и свитерам,
Голос пеняет ей: "Маша, ты же мне обещала.
Квартира давно описана, ты ее дочери завещала.
Они завтра приедут, а тут им ни холодка, ни пыли,
И даже еще конфорочки не остыли.
Сядут помянуть, коньячок конфеткою заедая,
А ты смеешься, как молодая.
Тебе же и так перед ними всегда неловко.
У тебя на носу новое зачатие, вообще-то, детсад, нулевка.
Маша, ну хорош дурака валять.
Нам еще тебя переоформлять".
Маша идет к шкафам, вздыхая нетяжело.
Продевает руку свою
В крыло.
Уебывай, Вера.
Nyet.
Бамп вопросу. Я же вижу, что вы тут, почему вы делаете вид, что тут никого нет?
Литературный квартирник известного афганского поэта мустафы найема.
Ну держитесь!
Если я чего-то не забуду, то я точно не забуду,
что деду моему подарили в знаменательную дату
окончания войны: альбом на мелованной бумаге
с фотографиями сожженных в Хатыни.
Я долго листал страницы, на которых старческий прах
смешался с прахом младенца, где то и дело
на половицах разглядишь обугленную
челюсть голодную и после смерти.
Каждый год на этот курган выходит
должностное лицо и говорит, что это
не должно повториться, он говорит:
слава героям-освободителям,
проклятье тиранам-завоевателям,
слава сгоревшим в танках под Сталинградом
и на Курской дуге. Слава обрубкам афганской войны
и чеченских кампаний. Слава ударникам труда,
учителям, народу, каждому честному гражданину,
слава расстрелу в Жанаозене,
вечная слава любой поебени!
что деду моему подарили в знаменательную дату
окончания войны: альбом на мелованной бумаге
с фотографиями сожженных в Хатыни.
Я долго листал страницы, на которых старческий прах
смешался с прахом младенца, где то и дело
на половицах разглядишь обугленную
челюсть голодную и после смерти.
Каждый год на этот курган выходит
должностное лицо и говорит, что это
не должно повториться, он говорит:
слава героям-освободителям,
проклятье тиранам-завоевателям,
слава сгоревшим в танках под Сталинградом
и на Курской дуге. Слава обрубкам афганской войны
и чеченских кампаний. Слава ударникам труда,
учителям, народу, каждому честному гражданину,
слава расстрелу в Жанаозене,
вечная слава любой поебени!
Еж извлекает из неба корень - тёмный пророк.
Тело Себастиана на себя взволок.
Еж прошёл через сито - так разобщена
его множественная спина.
Шикни на него - погаснет, будто проколот.
Из-под ног укатится - ожидай: за ворот.
Еж - слесарная штука, твистующий недотёп.
Урны на остановке, которые скрыл сугроб.
К женщинам иглы его тихи, как в коробке,
а мужчинам сонным вытаптывает подбородки.
Исчезновение ежа - сухой выхлоп.
Кто воскрес - отряхнись! - ты весь в иглах!
Тело Себастиана на себя взволок.
Еж прошёл через сито - так разобщена
его множественная спина.
Шикни на него - погаснет, будто проколот.
Из-под ног укатится - ожидай: за ворот.
Еж - слесарная штука, твистующий недотёп.
Урны на остановке, которые скрыл сугроб.
К женщинам иглы его тихи, как в коробке,
а мужчинам сонным вытаптывает подбородки.
Исчезновение ежа - сухой выхлоп.
Кто воскрес - отряхнись! - ты весь в иглах!
Лицо спящего на столе кота
Резко напомнило мне метро
Вот я и поехал
Резко напомнило мне метро
Вот я и поехал
…И мальчик работал в тени небосводом
Внутри безобразных железных заводов
И пламенем красным, зеленым и грубым
Дышали заводок железные зубы
И ветер, и дождь за пределами цеха
Не были для мальчика грязь и помеха
А грязью был цех. Целовала природа
Когда умудрялся избегнуть народа
И выйти из скопища грубых товарищей
От адовых топок — гудящих пожарищей
Во двор, в снеготу, и черноту, в сырость мира
Стоять и молчать, тихо думать, что «сыро…
А если у ниток содрать кожуру
То видно, как жилы пронзают кору
И крыса, и суслик ведь роют нору…
И ели так жалко, что рубят в бору…»
Швыряли товарищи злобные шутки
Металлы гремели там круглые сутки
И таял там снег. И воняло там Гадом…
Народом. Заводом… Загубленным садом…
Внутри безобразных железных заводов
И пламенем красным, зеленым и грубым
Дышали заводок железные зубы
И ветер, и дождь за пределами цеха
Не были для мальчика грязь и помеха
А грязью был цех. Целовала природа
Когда умудрялся избегнуть народа
И выйти из скопища грубых товарищей
От адовых топок — гудящих пожарищей
Во двор, в снеготу, и черноту, в сырость мира
Стоять и молчать, тихо думать, что «сыро…
А если у ниток содрать кожуру
То видно, как жилы пронзают кору
И крыса, и суслик ведь роют нору…
И ели так жалко, что рубят в бору…»
Швыряли товарищи злобные шутки
Металлы гремели там круглые сутки
И таял там снег. И воняло там Гадом…
Народом. Заводом… Загубленным садом…
В общем, добавил немножко хорошей современной поэзии в ваш тред, можете дальше кидать тпшное говно и всем известную классику.
В общем, добавил немножко хорошей современной поэзии в ваш тред, можете дальше кидать тпшное говно и всем известную классику.
В общем, добавил немножко хорошей современной поэзии в ваш тред, можете дальше кидать тпшное говно и всем известную классику.
Ты и правда знаешь классику на достаточном уровне, чтобы в подобных тредах было неинтересно?
Не думаю, но в этом треде ничего нового для себя не увидел.
Простите, что из-за глюков андроида завайпал тред одинаковыми сообщениями.
Держи современную штуковину.
В больнице ну как-то паскудно проходит время.
Не то, чтобы долго, но как-то ужасно вяло.
Панели, панели, панели, панели, панели…
И ноги, торчащие из-под короткого одеяла.
Маруся с младенцем, девица годков шестнадцать,
Обходит тебя с неожиданно левых флангов.
Так хочется выжить, но как же нелепо драться
С букетом в руке из потертых кишечных шлангов.
Спешит носорог, неприступен, серьезен, хладен.
Идет носорог. К палате сто двадцать первой.
Чтоб девочка «в бледном» успела его погладить.
Медсестры – хорошие, впустят его наверно.
Наверно, наверно, наверно, неверно, верно…
На полдник – оладьи, на полночь – горшки и тапки.
И как хорошо уходить без оглядки, первым,
И так тяжело на беспечных от злости тявкать.
Иди носорог, растопчи безобразный кафель!
Летальный исход – это значит летать. Из кухни
Доносится запах аптеки и старых вафель.
А мама на вырост зачем-то купила туфли.
Откуда у тебя это фото? Почему у него такая пустая квартира?
>Почему у него такая пустая квартира?
Это очевидноофис.
мимошерлок
i will be
M o ving in the Street of her
bodyfee 1 inga ro undMe the traffic of
lovely;muscles-sinke x p i r i n g S
uddeni
Y totouch
the curvedship of
Her-
….kiss her:hands
will play on,mE as
dea d tunes OR s-crap p-y lea Ves flut te rin g
from Hideous trees or
Maybe Mandolins
1 oo k-
pigeons fly ingand
whee(:are,SpRiN,k,LiNg an in-stant with sunLight
then)!-
ing all go BlacK wh-eel-ing
oh
ver
mYveRylitTle
street
where
you will come,
at twi li ght
s(oon & there’s
a m oo
)n.
M o ving in the Street of her
bodyfee 1 inga ro undMe the traffic of
lovely;muscles-sinke x p i r i n g S
uddeni
Y totouch
the curvedship of
Her-
….kiss her:hands
will play on,mE as
dea d tunes OR s-crap p-y lea Ves flut te rin g
from Hideous trees or
Maybe Mandolins
1 oo k-
pigeons fly ingand
whee(:are,SpRiN,k,LiNg an in-stant with sunLight
then)!-
ing all go BlacK wh-eel-ing
oh
ver
mYveRylitTle
street
where
you will come,
at twi li ght
s(oon & there’s
a m oo
)n.
Когда теряет равновесие
твое сознание усталое,
когда ступеньки этой лестницы
уходят из под ног,
как палуба,
когда плюет на человечество
твое ночное одиночество, --
ты можешь
размышлять о вечности
и сомневаться в непорочности
идей, гипотез, восприятия
произведения искусства,
и -- кстати -- самого зачатия
Мадонной сына Иисуса.
Но лучше поклоняться данности
с глубокими ее могилами,
которые потом,
за давностью,
покажутся такими милыми.
Да.
Лучше поклоняться данности
с короткими ее дорогами,
которые потом
до странности
покажутся тебе
широкими,
покажутся большими,
пыльными,
усеянными компромиссами,
покажутся большими крыльями,
покажутся большими птицами.
Да. Лучше поклонятся данности
с убогими ее мерилами,
которые потом до крайности,
послужат для тебя перилами
(хотя и не особо чистыми),
удерживающими в равновесии
твои хромающие истины
на этой выщербленной лестнице.
твое сознание усталое,
когда ступеньки этой лестницы
уходят из под ног,
как палуба,
когда плюет на человечество
твое ночное одиночество, --
ты можешь
размышлять о вечности
и сомневаться в непорочности
идей, гипотез, восприятия
произведения искусства,
и -- кстати -- самого зачатия
Мадонной сына Иисуса.
Но лучше поклоняться данности
с глубокими ее могилами,
которые потом,
за давностью,
покажутся такими милыми.
Да.
Лучше поклоняться данности
с короткими ее дорогами,
которые потом
до странности
покажутся тебе
широкими,
покажутся большими,
пыльными,
усеянными компромиссами,
покажутся большими крыльями,
покажутся большими птицами.
Да. Лучше поклонятся данности
с убогими ее мерилами,
которые потом до крайности,
послужат для тебя перилами
(хотя и не особо чистыми),
удерживающими в равновесии
твои хромающие истины
на этой выщербленной лестнице.
Развел порнографию:-) .
KoKoKoKoKoKoKoKoKoKo Kud-Kudah
KoKoKoKoKoKoKoKo kudah kO kud-Kudah Kukarek kudah
KoKoKo Kud-Kudah
kOkOkOkO kudah kO kud-Kudah Ko Kukarek kudah
KoKoKoKo Kud-Kudah KoKoKoKo kudah kO kud-Kudah kO Kukarek
kOkOkOkOkO Kukarek Kukarek kOkOkOkOkOkOkO
Kukarek
Стихи – это стигматы,
Чужих страданий след,
Свидетельство расплаты
За всех людей, поэт.
Искать спасенья будут
Или поверят в рай,
Простят или забудут...
А ты – не забывай.
Ты должен вечно видеть
Чужих страданий свет,
Любить и ненавидеть
За всех людей, поэт.
Чужих страданий след,
Свидетельство расплаты
За всех людей, поэт.
Искать спасенья будут
Или поверят в рай,
Простят или забудут...
А ты – не забывай.
Ты должен вечно видеть
Чужих страданий свет,
Любить и ненавидеть
За всех людей, поэт.
Хлебников?
Шарламов, разлогиньтесь.
Шаламов
Кони бьются, храпят в испуге,
Синей лентой обвиты дуги,
Волки, снег, бубенцы, пальба!
Что до страшной, как ночь, расплаты?
Разве дрогнут твои Карпаты?
В старом роге застынет мед?
Полость треплется, диво-птица;
Визг полозьев — «гайда, Марица!»
Стоп... бежит с фонарем гайдук...
Вот какое твое домовье:
Свет мадонны у изголовья
И подкова хранит порог,
Галереи, сугроб на крыше,
За шпалерой скребутся мыши,
Чепраки, кружева, ковры!
Тяжело от парадных спален!
А в камин целый лес навален,
Словно ладан шипит смола...
«Отчего ж твои губы желты?
Сам не знаешь, на что пошел ты?
Тут о шутках, дружок, забудь!
Не богемских лесов вампиром —
Смертным братом пред целым миром
Ты назвался, так будь же брат!
А законы у нас в остроге,
Ах, привольны они и строги:
Кровь за кровь, за любовь любовь.
Мы берем и даем по чести,
Нам не надо кровавой мести:
От зарока развяжет Бог,
Сам себя осуждает Каин...»
Побледнел молодой хозяин,
Резанул по ладони вкось...
Тихо капает кровь в стаканы:
Знак обмена и знак охраны...
На конюшню ведут коней.
Синей лентой обвиты дуги,
Волки, снег, бубенцы, пальба!
Что до страшной, как ночь, расплаты?
Разве дрогнут твои Карпаты?
В старом роге застынет мед?
Полость треплется, диво-птица;
Визг полозьев — «гайда, Марица!»
Стоп... бежит с фонарем гайдук...
Вот какое твое домовье:
Свет мадонны у изголовья
И подкова хранит порог,
Галереи, сугроб на крыше,
За шпалерой скребутся мыши,
Чепраки, кружева, ковры!
Тяжело от парадных спален!
А в камин целый лес навален,
Словно ладан шипит смола...
«Отчего ж твои губы желты?
Сам не знаешь, на что пошел ты?
Тут о шутках, дружок, забудь!
Не богемских лесов вампиром —
Смертным братом пред целым миром
Ты назвался, так будь же брат!
А законы у нас в остроге,
Ах, привольны они и строги:
Кровь за кровь, за любовь любовь.
Мы берем и даем по чести,
Нам не надо кровавой мести:
От зарока развяжет Бог,
Сам себя осуждает Каин...»
Побледнел молодой хозяин,
Резанул по ладони вкось...
Тихо капает кровь в стаканы:
Знак обмена и знак охраны...
На конюшню ведут коней.
Вечер. Тени.
Сени. Лени.
Мы сидели, вечер пья.
В каждом глазе - бег оленя
В каждом взоре - лет копья.
И когда на закате кипела вселенская ярь,
Из лавчонки вылетел мальчонка,
Провожаемый возгласом:"Жарь!"
И скорее справа, чем правый,
Я был более слово, чем слева.
Сени. Лени.
Мы сидели, вечер пья.
В каждом глазе - бег оленя
В каждом взоре - лет копья.
И когда на закате кипела вселенская ярь,
Из лавчонки вылетел мальчонка,
Провожаемый возгласом:"Жарь!"
И скорее справа, чем правый,
Я был более слово, чем слева.
Сталин – это имя штурмовое,
Коротко зовущее вперед,
Сталин – это ритмы Днепростроя,
Сталин – это Чкаловский полет!
Сталин – в темпах первых пятилеток,
В лозунгах: «Догнать и перегнать!»
Сталин – главный Вождь страны Советов,
Божий бич и Божья благодать.
Сталин – это пламенные звезды
Над седыми стенами Кремля,
Сталин – в шуме тракторов колхозных,
С ним цветет Советская земля!
Сталин – это наше, корневое.
Это русский радионапев.
Это – уважение к героям,
А к врагам – презрение и гнев!
Это – танкодромы и причалы,
Тысячи тоннелей и мостов,
Волго-Дон и Беломорканалы,
И рожденье новых городов!
Племя непокорных – это Сталин !
С Ним навеки Брест и Ленинград
С стойкостью своей, что тверже стали
Доблестью, не знающей преград!
С Ним навеки роты фронтовые,
Где солдат солдату друг и брат.
Он их вел сквозь бури огневые,
С ними шел под грохот канонад.
За Него на смерть вставала Зоя,
На Него равнялся Кошевой,
Вместе с Ним советские герои
Заслонили Родину собой!
Сталин – это знаковое имя
В грозный час сплотившее народ,
Это воля Матери России,
Разгромившей чужеземный сброд!
Сталин – это взлет родной державы
От сохи до ядерный высот!
Сталин – это путь Великой Славы!
Сталин – это вера в свой Народ!
Сталин – это музыка Победы
Это – мирных планов громадье,
Это – пробуждение планеты
И высокий промысел ее!
Сталин – знамя будущих сражений,
Символ самой правильной страны,
Лучезарный и суровый гений!..
Патриоты Сталину верны!
Сталин – это наш Советский Гений!
Патриоты Сталину верны!
Коротко зовущее вперед,
Сталин – это ритмы Днепростроя,
Сталин – это Чкаловский полет!
Сталин – в темпах первых пятилеток,
В лозунгах: «Догнать и перегнать!»
Сталин – главный Вождь страны Советов,
Божий бич и Божья благодать.
Сталин – это пламенные звезды
Над седыми стенами Кремля,
Сталин – в шуме тракторов колхозных,
С ним цветет Советская земля!
Сталин – это наше, корневое.
Это русский радионапев.
Это – уважение к героям,
А к врагам – презрение и гнев!
Это – танкодромы и причалы,
Тысячи тоннелей и мостов,
Волго-Дон и Беломорканалы,
И рожденье новых городов!
Племя непокорных – это Сталин !
С Ним навеки Брест и Ленинград
С стойкостью своей, что тверже стали
Доблестью, не знающей преград!
С Ним навеки роты фронтовые,
Где солдат солдату друг и брат.
Он их вел сквозь бури огневые,
С ними шел под грохот канонад.
За Него на смерть вставала Зоя,
На Него равнялся Кошевой,
Вместе с Ним советские герои
Заслонили Родину собой!
Сталин – это знаковое имя
В грозный час сплотившее народ,
Это воля Матери России,
Разгромившей чужеземный сброд!
Сталин – это взлет родной державы
От сохи до ядерный высот!
Сталин – это путь Великой Славы!
Сталин – это вера в свой Народ!
Сталин – это музыка Победы
Это – мирных планов громадье,
Это – пробуждение планеты
И высокий промысел ее!
Сталин – знамя будущих сражений,
Символ самой правильной страны,
Лучезарный и суровый гений!..
Патриоты Сталину верны!
Сталин – это наш Советский Гений!
Патриоты Сталину верны!
Наша Отчизна до края
Болью, тревогой полна,
Кровью она истекает,
В муках страдает она.
Мрак над страною не тает,
Демон в куски её рвёт,
Сталина Русь вспоминает,
Сталина громче зовёт:
Сталин! Вставай из могилы!
Сталин! Взгляни на страну!
Сталин! В плену наша сила,
Родина наша в плену!
Твёрдо шагал сквозь невзгоды
К целям заветным вперёд
Лучшие светлые годы
Гордый советский народ.
И путеводной звездою
В буднях борьбы и труда
Имя вождя дорогое
Нас озаряло тогда.
Сталин! По верному курсу
Вел ты Державу свою.
Сталин! Когда б ты вернулся,
Нас бы не смяли в бою.
Плыли плакаты и песни
Ширью цветных площадей,
Праздники были чудесны,
Радостны лица людей.
И от Хивы до Таймыра,
И от Карпат до Курил
Крепостью правды и мира
Был наш Союз-исполин.
Сталин! Сердец миллионы
Бились с твоим в унисон,
И наполнялись колонны
Шелестом красных знамен.
Русские люди очнитесь -
Мы у последней черты,
В норах своих не таитесь
Словно слепые кроты
В дни окаянные злые
Несокрушимой стеной
Встаньте за раны родные,
Дети Державы одной.
Встаньте под красное знамя
В битве за землю свою -
Вера в победу и Сталин
Нас не оставят в бою.
Вождь наш испытанный главный,
Сталин, любимый вставай
Дланью, карающей справной,
Подлых врагов побивай.
Наша Отчизна до края
Болью, тревогой полна,
Кровью она истекает
В муках страдает она.
Сталин! Тебя призывает
Честный советский народ.
Сталин! Страна умирает!
Сталин! Веди нас вперёд!
Сталин! Вставай из могилы!
Сталин! Взгляни на страну!
Сталин! В плену наша сила!
Сталин! Отчизна в плену!
В битвах она побеждала,
Шла в дерзновенный поход.
Сталин! В тебе наша слава.
Сталин! Веди нас вперёд!
Тешуть теслі з срібла сани,
стелиться сніжиста путь.
На тих санях в синь незнану
Дитя Боже повезуть.
Тешуть теслі з срібла сани,
сняться веснянії сни.
На тих санях Ясна Пані,
очі наче у сарни.
Ходить сонце у крисані,
спить слов’янськеє Дитя.
Їдуть сани, плаче Пані,
снігом стелиться життя.
Дума
Седе казачино Наливайко на кургане!
По-пид горою, по-пид зелено'ю,
грае, грае воропае, гоп! гоп!
Седе казачино Наливайко на кургане!
По-пид горою, по-пид зелено'ю,
грае, грае воропае, гоп! гоп!
Я дрожащие руки
Не горазд поднимать.
Торжествующий Жуков,
Погоди ликовать.
Отоспавшийся в схроне,
Слыша пение крон,
Загоняю в патронник
Свой последний патрон.
Напевая «Хорст Вессель»,
Выхожу на тропу.
Коммуниста повесил
На высоком дубу.
Пусть он нашим просторам
Дарит мир да любовь.
Пусть таинственный ворон
Пьет и пьет его кровь.
Пусть ветра в его ребрах,
Налетая с полей,
Напевают беззлобно
О Европе моей.
Отшлифован до блеска,
Пусть висит и висит,
И бренчит, как железка,
И народ веселит.
Как дешевые бусы,
Рассыпается пусть…
Видишь: серые гуси
Держат к северу путь.
Как легко и приятно,
Проходить через лес,
Распадаясь на пятна
Камуфляжа СС,
Размышляя о смерти
И о жизни своей
В вихре желтых просветов
И зеленых теней.
Мне в туманы Арконы
Скоро плыть суждено.
Пепелище райкома –
Как на память клеймо.
Цвета гневного клича,
Цвета черной руды –
Оберег-пепелище
На зеленой груди.
Изумрудно-неласков
Этот солнечный май.
Я смотрю из-под каски
В мой захваченный край.
Вижу красный околыш,
Вижу красный погон.
Жри, советская сволочь,
Мой последний патрон.
Не дыми папиросой –
Лучше свечку зажги.
Вот на белой березе,
Как ошметки – мозги.
Нет патронов – и точка.
Головы не снесу.
Так прими, моя почва,
Мою кровь, как росу.
Буду вечно с тобою,
И в жару, и в мороз,
Чтоб короной-травою
Полый череп пророс.
Фото из инстаграмма Найема. Он катался по ебенях и боролся с фальсификацией выборов персонажа по имени Олесь Довгый. Не смог его снять, и Олесь прошел в Раду. На фотографии он, а также его боевой товарищ Лещенко, Светлана "@euromaidan" Залищук и еще какая-то тян и мужик на конспиративной квартире где-то в дороге.
CASH
RULES
EVERYTHING
AROUND
ME
EXCEPT
WHEN
OTHER
ASSET
CLASSES
PROVIDE
HIGHER
RISK
ADJUSTED
YIELDS
RULES
EVERYTHING
AROUND
ME
EXCEPT
WHEN
OTHER
ASSET
CLASSES
PROVIDE
HIGHER
RISK
ADJUSTED
YIELDS
Пляски лупят каблуками доски.
Кипят в воске мелькающие маски.
В людском войске это самые страстные
И черные как ад глазища, глаза, глазки.
Стоны, обнаженные мышцы, связки,
Обнаженные, зацелованные лунными ласками
Будущие, нынешние, бывшие жены.
Завороженные, пышные. Пляски лупят каблуками доски
Жестким неумолимо резким, но вязким танцем.
С наружи от него несет пьяным рамсом отчасти,
Но внутри - концентратом счастья!
Кровь румянами подступает к лицам,
Запотевают окна. Мужские мышцы хищны,
В мыслях глубокими выпадами Рвут платья,
получая груди выпуклыми.
Тесными парами офицеры армии
С местными дамами опутаны чарами.
Народные до-ре-ми диезами, бекарами,
Перезвоном с ударами правят гитарами.
И эти пары порицаются здешними нравами -
Кровосмешения осуждают законами табора.
Обычаи хранятся властными людьми старыми,
Но не часто применяются как правило
Пляски лупят каблуками доски.
Кавалера в мундире ударил взгляд хлесткий,
Вражеский взгляд, тяжелый, с укором,
Хамский, выжидающий встречного взора!
Музыка играет на бис, танцоры ей вторят.
Вскоре взгляды нашлись и перешли в сору.
Вокруг веселье идет в гору, и тут...
В самую пору музыка стихла на пять минут.
Кавалер видит смущение своей красавицы,
Просит прощение, вернуться обещается
И направляется в сторону от празднества,
От столпотворения, туда, где сгустились тени. -
Есть у вас причина, господин задира,
Чуть ли не до дыр взглядом прожигать мундиры?
И без церемоний на даму смотреть
Как в мужской колонии. Последовал ответ: -
Плохое ты нашёл место шептать на ухо
Сестре моего друга, моей невесте.
Если эта девушка была тебе для забав,
То ты не прав, мне надо укротить твой нрав.
Юный герой двух военных кампаний - бравый парень.
Против него неукротимый дух местный,
В паре пылкий и дерзкий.
Он то ли цыган, то ли румын, то ли молдаванин.
Они кулаки сжали, обнажили клинки,
Секунду ждали, угрожая сталью,
И быстрые рывки с выпадами начали жалить
Искрами от заточенных граней ребристых.
Взмахи на выдохи в стальном лязге.
На диске лунном брызги красной краски.
Один в одежде простолюдина ведет поединок
Со вторым - с бакенбардами в парадном мундире. -
Ну что же ты армейская рожа тянешь вожжи.
Тебе за даму и за честь умереть должно!
А второго уже хмель отпустил,
Ему завтра надо в наступление вести отряды.
И он стиснув зубы стерпел обиду с мыслью,
Что не имеет права рисковать так жизнью.
Сказал, что он умрет, если нужно
Но не из-за чьей-то ревности, и убрал оружие.
В грядущем наступлении он воевал геройски.
Девица же в тот вечер танцевала хоть с кем!
Так что теперь у ревнивца вместо сабли - розги.
Пляски лупят каблуками доски.
Кипят в воске мелькающие маски.
В людском войске это самые страстные
И черные как ад глазища, глаза, глазки.
Стоны, обнаженные мышцы, связки,
Обнаженные, зацелованные лунными ласками
Будущие, нынешние, бывшие жены.
Завороженные, пышные. Пляски лупят каблуками доски
Жестким неумолимо резким, но вязким танцем.
С наружи от него несет пьяным рамсом отчасти,
Но внутри - концентратом счастья!
Кровь румянами подступает к лицам,
Запотевают окна. Мужские мышцы хищны,
В мыслях глубокими выпадами Рвут платья,
получая груди выпуклыми.
Тесными парами офицеры армии
С местными дамами опутаны чарами.
Народные до-ре-ми диезами, бекарами,
Перезвоном с ударами правят гитарами.
И эти пары порицаются здешними нравами -
Кровосмешения осуждают законами табора.
Обычаи хранятся властными людьми старыми,
Но не часто применяются как правило
Пляски лупят каблуками доски.
Кавалера в мундире ударил взгляд хлесткий,
Вражеский взгляд, тяжелый, с укором,
Хамский, выжидающий встречного взора!
Музыка играет на бис, танцоры ей вторят.
Вскоре взгляды нашлись и перешли в сору.
Вокруг веселье идет в гору, и тут...
В самую пору музыка стихла на пять минут.
Кавалер видит смущение своей красавицы,
Просит прощение, вернуться обещается
И направляется в сторону от празднества,
От столпотворения, туда, где сгустились тени. -
Есть у вас причина, господин задира,
Чуть ли не до дыр взглядом прожигать мундиры?
И без церемоний на даму смотреть
Как в мужской колонии. Последовал ответ: -
Плохое ты нашёл место шептать на ухо
Сестре моего друга, моей невесте.
Если эта девушка была тебе для забав,
То ты не прав, мне надо укротить твой нрав.
Юный герой двух военных кампаний - бравый парень.
Против него неукротимый дух местный,
В паре пылкий и дерзкий.
Он то ли цыган, то ли румын, то ли молдаванин.
Они кулаки сжали, обнажили клинки,
Секунду ждали, угрожая сталью,
И быстрые рывки с выпадами начали жалить
Искрами от заточенных граней ребристых.
Взмахи на выдохи в стальном лязге.
На диске лунном брызги красной краски.
Один в одежде простолюдина ведет поединок
Со вторым - с бакенбардами в парадном мундире. -
Ну что же ты армейская рожа тянешь вожжи.
Тебе за даму и за честь умереть должно!
А второго уже хмель отпустил,
Ему завтра надо в наступление вести отряды.
И он стиснув зубы стерпел обиду с мыслью,
Что не имеет права рисковать так жизнью.
Сказал, что он умрет, если нужно
Но не из-за чьей-то ревности, и убрал оружие.
В грядущем наступлении он воевал геройски.
Девица же в тот вечер танцевала хоть с кем!
Так что теперь у ревнивца вместо сабли - розги.
Пляски лупят каблуками доски.
Когда страшусь, что смерть прервет мой труд,
И выроню перо я поневоле,
И в житницы томов не соберут
Зерно, жнецом рассыпанное в поле,
Когда я вижу ночи звездный лик
И оттого в отчаянье немею,
Что символов огромных не постиг
И никогда постигнуть не сумею,
И чувствую, что, созданный на час,
Расстанусь и с тобою, незабвенной,
Что власть любви уже не свяжет нас, -
Тогда один на берегу вселенной
Стою, стою и думаю - и вновь
В Ничто уходят Слава и Любовь.
И выроню перо я поневоле,
И в житницы томов не соберут
Зерно, жнецом рассыпанное в поле,
Когда я вижу ночи звездный лик
И оттого в отчаянье немею,
Что символов огромных не постиг
И никогда постигнуть не сумею,
И чувствую, что, созданный на час,
Расстанусь и с тобою, незабвенной,
Что власть любви уже не свяжет нас, -
Тогда один на берегу вселенной
Стою, стою и думаю - и вновь
В Ничто уходят Слава и Любовь.
Ночевала тучка золотая
На груди утеса-великана;
Утром в путь она умчалась рано,
По лазури весело играя,
Но остался влажный след в морщине
Старого утеса. Одиноко
Он стоит, задумался глубоко,
И тихонько плачет он в пустыне.
На груди утеса-великана;
Утром в путь она умчалась рано,
По лазури весело играя,
Но остался влажный след в морщине
Старого утеса. Одиноко
Он стоит, задумался глубоко,
И тихонько плачет он в пустыне.
Немного Иккю:
Как представить себе
наш дух, именуемый «сердце»?
Как его передать? –
Это ветер, поющий в соснах
на картине, писанной тушью.
Прегрешенья мои
в жизни этой ли, прошлой, грядущей, –
все не так уж страшны,
если все они равно исчезнут,
расточатся вместе со мною.
Одиноким приходишь на свет,
Одиноким уходишь.
Это тоже иллюзия.
Вот тебе путь:
Не придя – никогда не уйдешь.
Как представить себе
наш дух, именуемый «сердце»?
Как его передать? –
Это ветер, поющий в соснах
на картине, писанной тушью.
Прегрешенья мои
в жизни этой ли, прошлой, грядущей, –
все не так уж страшны,
если все они равно исчезнут,
расточатся вместе со мною.
Одиноким приходишь на свет,
Одиноким уходишь.
Это тоже иллюзия.
Вот тебе путь:
Не придя – никогда не уйдешь.
О, ночному часу не верьте!
Он исполнен злой красоты.
В этот час люди близки к смерти,
Только странно живы цветы.
Темны, теплы тихие стены,
И давно камин без огня...
И я жду от цветов измены,-
Ненавидят цветы меня.
Среди них мне жарко, тревожно,
Аромат их душен и смел,-
Но уйти от них невозможно,
Но нельзя избежать их стрел.
Свет вечерний лучи бросает
Сквозь кровавый шелк на листы...
Тело нежное оживает,
Пробудились злые цветы.
С ядовитого арума мерно
Капли падают на ковер...
Все таинственно, все неверно...
И мне тихий чудится спор.
Шелестят, шевелятся, дышат,
Как враги, за мною следят.
Все, что думаю,- знают, слышат
И меня отравить хотят.
О, часу ночному не верьте!
Берегитесь злой красоты.
В этот час мы все ближе к смерти,
Только живы одни цветы.
Он исполнен злой красоты.
В этот час люди близки к смерти,
Только странно живы цветы.
Темны, теплы тихие стены,
И давно камин без огня...
И я жду от цветов измены,-
Ненавидят цветы меня.
Среди них мне жарко, тревожно,
Аромат их душен и смел,-
Но уйти от них невозможно,
Но нельзя избежать их стрел.
Свет вечерний лучи бросает
Сквозь кровавый шелк на листы...
Тело нежное оживает,
Пробудились злые цветы.
С ядовитого арума мерно
Капли падают на ковер...
Все таинственно, все неверно...
И мне тихий чудится спор.
Шелестят, шевелятся, дышат,
Как враги, за мною следят.
Все, что думаю,- знают, слышат
И меня отравить хотят.
О, часу ночному не верьте!
Берегитесь злой красоты.
В этот час мы все ближе к смерти,
Только живы одни цветы.
Милый друг, свиданье было долгим.
Ни друзей вокруг и ни врагов.
Белый пароход плывет по Волге,
А у Волги нету берегов.
Как светлы и кратки были ночки.
Как свистел за речкой соловей.
Посажу лазоревый цветочек
На могилу любушки моей.
Как цвело и пламенело лето,
Как сверкала моря бирюза.
Мне осина круглые монеты
Осенью положит на глаза.
Век мой вскрикнул, вспыхнул, и умчался,
И растаял где-то вдалеке.
Я в саду сиреневом качался
В клетчатом дырявом гамаке.
Ни друзей вокруг и ни врагов.
Белый пароход плывет по Волге,
А у Волги нету берегов.
Как светлы и кратки были ночки.
Как свистел за речкой соловей.
Посажу лазоревый цветочек
На могилу любушки моей.
Как цвело и пламенело лето,
Как сверкала моря бирюза.
Мне осина круглые монеты
Осенью положит на глаза.
Век мой вскрикнул, вспыхнул, и умчался,
И растаял где-то вдалеке.
Я в саду сиреневом качался
В клетчатом дырявом гамаке.
Фридман, Блаватник
Усманов и Швидлер
Пухнут пиявкой
Тела жидослизней
Русскую кровь, вырожденье и бедность
Жидоличинки конвертят в богемность!
Авен, Хуявен
Лисин, Франчук
Гнидокошер льется из пидарюг
Смрадно сочится ихором жидовским
Ложь через кукол Башни Московской
Бычие цепни? Дикторов рыла!
Зрят из поноса гламурных эфиров
Об телевизора стекла с разгона
Бьются присосками снова и снова
Скоч, Михельсон
Вексельберг, Алекперов
Лыбятся сытно
Добром хелицеров
Роль театральную жертвы кремлевской
Стильно играет грибок Березовский
Сладко свернулся скользкой мокрицей
В нефтеозерах Шалва Чигиринский
Скрыты всегда под глумливою маской
Жабьи моргалы жука Дерипаски
Кольцами пухлыми возле сокровищ
Вьется рептоидный глист Абрамович!
В русских фамильях личину жидов
Прячут Потанин, Попов, Мордашев
Важные чурки с ебалом верблюдов
Бесятся с жиру Керимов, Махмудов
Йорих и Несис, Гирда и Мамут
Бьется в бурлящей смоле гомоспрут!
Хан, Вартанян, Тарико, Джапаридзе
Тьмой саранчи засирают столицу!
Недра страны выжирают по-свински
Крысы - Краснянский, Пупмянский, Галицкий
Трутовики - Козовой и Кветной
Всместе с Полонским пируют страной
Черви, клопы, солитеры поменьше
Сладко зудят, выкупая поместья!
Рой жирномухий с суфиксом Кац?
Замок прикупит всяк жид-педерац!
Этого вам не увидеть с экранов
Сказками кормят народ как баранов
Крестовики бородатые в рясах
Вместе с Медведкой танцуют и пляшут
...
Где ж Робин Гуд? Где четверка стрел острых?
Кто б раскрутил Шестиствол-Холокостер?
Чтобы гнездовище
Трутней поганых
Тысячью пастей
В корчах визжало...
Усманов и Швидлер
Пухнут пиявкой
Тела жидослизней
Русскую кровь, вырожденье и бедность
Жидоличинки конвертят в богемность!
Авен, Хуявен
Лисин, Франчук
Гнидокошер льется из пидарюг
Смрадно сочится ихором жидовским
Ложь через кукол Башни Московской
Бычие цепни? Дикторов рыла!
Зрят из поноса гламурных эфиров
Об телевизора стекла с разгона
Бьются присосками снова и снова
Скоч, Михельсон
Вексельберг, Алекперов
Лыбятся сытно
Добром хелицеров
Роль театральную жертвы кремлевской
Стильно играет грибок Березовский
Сладко свернулся скользкой мокрицей
В нефтеозерах Шалва Чигиринский
Скрыты всегда под глумливою маской
Жабьи моргалы жука Дерипаски
Кольцами пухлыми возле сокровищ
Вьется рептоидный глист Абрамович!
В русских фамильях личину жидов
Прячут Потанин, Попов, Мордашев
Важные чурки с ебалом верблюдов
Бесятся с жиру Керимов, Махмудов
Йорих и Несис, Гирда и Мамут
Бьется в бурлящей смоле гомоспрут!
Хан, Вартанян, Тарико, Джапаридзе
Тьмой саранчи засирают столицу!
Недра страны выжирают по-свински
Крысы - Краснянский, Пупмянский, Галицкий
Трутовики - Козовой и Кветной
Всместе с Полонским пируют страной
Черви, клопы, солитеры поменьше
Сладко зудят, выкупая поместья!
Рой жирномухий с суфиксом Кац?
Замок прикупит всяк жид-педерац!
Этого вам не увидеть с экранов
Сказками кормят народ как баранов
Крестовики бородатые в рясах
Вместе с Медведкой танцуют и пляшут
...
Где ж Робин Гуд? Где четверка стрел острых?
Кто б раскрутил Шестиствол-Холокостер?
Чтобы гнездовище
Трутней поганых
Тысячью пастей
В корчах визжало...
Take up the White Man's burden, Send forth the best ye breed
Go bind your sons to exile, to serve your captives' need;
To wait in heavy harness, On fluttered folk and wild--
Your new-caught, sullen peoples, Half-devil and half-child.
Take up the White Man's burden, In patience to abide,
To veil the threat of terror And check the show of pride;
By open speech and simple, An hundred times made plain
To seek another's profit, And work another's gain.
Take up the White Man's burden, The savage wars of peace--
Fill full the mouth of Famine And bid the sickness cease;
And when your goal is nearest The end for others sought,
Watch sloth and heathen Folly Bring all your hopes to nought.
Take up the White Man's burden, No tawdry rule of kings,
But toil of serf and sweeper, The tale of common things.
The ports ye shall not enter, The roads ye shall not tread,
Go mark them with your living, And mark them with your dead.
Take up the White Man's burden And reap his old reward:
The blame of those ye better, The hate of those ye guard--
The cry of hosts ye humour (Ah, slowly!) toward the light:--
"Why brought he us from bondage, Our loved Egyptian night?"
Take up the White Man's burden, Ye dare not stoop to less--
Nor call too loud on Freedom To cloke your weariness;
By all ye cry or whisper, By all ye leave or do,
The silent, sullen peoples Shall weigh your gods and you.
Take up the White Man's burden, Have done with childish days--
The lightly proferred laurel, The easy, ungrudged praise.
Comes now, to search your manhood, through all the thankless years
Cold, edged with dear-bought wisdom, The judgment of your peers!
Go bind your sons to exile, to serve your captives' need;
To wait in heavy harness, On fluttered folk and wild--
Your new-caught, sullen peoples, Half-devil and half-child.
Take up the White Man's burden, In patience to abide,
To veil the threat of terror And check the show of pride;
By open speech and simple, An hundred times made plain
To seek another's profit, And work another's gain.
Take up the White Man's burden, The savage wars of peace--
Fill full the mouth of Famine And bid the sickness cease;
And when your goal is nearest The end for others sought,
Watch sloth and heathen Folly Bring all your hopes to nought.
Take up the White Man's burden, No tawdry rule of kings,
But toil of serf and sweeper, The tale of common things.
The ports ye shall not enter, The roads ye shall not tread,
Go mark them with your living, And mark them with your dead.
Take up the White Man's burden And reap his old reward:
The blame of those ye better, The hate of those ye guard--
The cry of hosts ye humour (Ah, slowly!) toward the light:--
"Why brought he us from bondage, Our loved Egyptian night?"
Take up the White Man's burden, Ye dare not stoop to less--
Nor call too loud on Freedom To cloke your weariness;
By all ye cry or whisper, By all ye leave or do,
The silent, sullen peoples Shall weigh your gods and you.
Take up the White Man's burden, Have done with childish days--
The lightly proferred laurel, The easy, ungrudged praise.
Comes now, to search your manhood, through all the thankless years
Cold, edged with dear-bought wisdom, The judgment of your peers!
С малышкой, тайской медсестрой
Связался, разведясь с женой
Казалось, так жену любил
А вот оставил и забыл...
Что сердце у мужчин неверно
Противно, господа, и скверно!
А то, что с тайской
медсестрой...
Она ему массаж тройной
Массаж ступней, массаж спины
И он привез ее с войны...
Британский этот бритый лорд
был офицер. Простой народ
Где медсестру найдет с войны?
Красивы тайки и умны...
Про этих таек много баек...
Над мутной Темзой тучи чаек
Который год? Двадцатый год
А лорд все с тайкою живет
Смеется... полысел... Она
Подобно лотосу бледна
Подобно лотосу юна
У лорда – девочка-жена
Как азиатская луна...
Связался, разведясь с женой
Казалось, так жену любил
А вот оставил и забыл...
Что сердце у мужчин неверно
Противно, господа, и скверно!
А то, что с тайской
медсестрой...
Она ему массаж тройной
Массаж ступней, массаж спины
И он привез ее с войны...
Британский этот бритый лорд
был офицер. Простой народ
Где медсестру найдет с войны?
Красивы тайки и умны...
Про этих таек много баек...
Над мутной Темзой тучи чаек
Который год? Двадцатый год
А лорд все с тайкою живет
Смеется... полысел... Она
Подобно лотосу бледна
Подобно лотосу юна
У лорда – девочка-жена
Как азиатская луна...
Четвертое сословие
Наемные рабочие, –
Четвертое сословие
Кто скрыт за термин ⌠прочие■
Те, чье многоголовие
Пугало, вспомним, массово,
Хосе Ортегу Гассета
И вдохновляло Ленина
Наемные рабочие до белого
каления
до черного мучения...
Встают, бедняги, с заревом
И наполняют варевом
Тяжелой человечины
Подземные уключины
Метро все изувечены
Толпой обузкоплечены
Одеждой обесцвечены
И жизнию научены
В заводы, злые фабрики
Они бредут, как карлики
Под Вагнера как арии
Под Маркса – пролетарии
Под тонны потогонные
Безумны, как влюбленные
В тяжелую материю...
Нет, чтобы хлопнуть дверию!
Презревши все условия!
Четвертое сословие...
Наемные рабочие, –
Четвертое сословие
Кто скрыт за термин ⌠прочие■
Те, чье многоголовие
Пугало, вспомним, массово,
Хосе Ортегу Гассета
И вдохновляло Ленина
Наемные рабочие до белого
каления
до черного мучения...
Встают, бедняги, с заревом
И наполняют варевом
Тяжелой человечины
Подземные уключины
Метро все изувечены
Толпой обузкоплечены
Одеждой обесцвечены
И жизнию научены
В заводы, злые фабрики
Они бредут, как карлики
Под Вагнера как арии
Под Маркса – пролетарии
Под тонны потогонные
Безумны, как влюбленные
В тяжелую материю...
Нет, чтобы хлопнуть дверию!
Презревши все условия!
Четвертое сословие...
Все-таки Лімонов хороший поет. Був.
О, волосатые мужчины
Из девятнадцатого века!
Их бакенбарды как гардины
Скрывают щеки человека
О, Франц-Иосиф безобразный!
Вильгельм Прусский со звездой
О Карл Маркс лёвообразный,
Бакунин – человек лесной!
Дики их бороды и баки
Усы их пышны иль остры
Век девятнадцатый во фраке
Завоеваний и муштры
Век канонерок и колоний
Нет жизнерадостнее века!
Век оперетты и симфоний
Там Ницше пел сверхчеловека!
Но анархисты и монархи
Философы и короли
Все волосы носили жарки
Кто как хотел, и как могли.
О, волосатые мужчины
Из девятнадцатого века!
Их бакенбарды как гардины
Скрывают щеки человека
О, Франц-Иосиф безобразный!
Вильгельм Прусский со звездой
О Карл Маркс лёвообразный,
Бакунин – человек лесной!
Дики их бороды и баки
Усы их пышны иль остры
Век девятнадцатый во фраке
Завоеваний и муштры
Век канонерок и колоний
Нет жизнерадостнее века!
Век оперетты и симфоний
Там Ницше пел сверхчеловека!
Но анархисты и монархи
Философы и короли
Все волосы носили жарки
Кто как хотел, и как могли.
Душа відділилась від тіла
Ще там, на майдані міськім.
Врочиста така, білокрила,
Літає і в'ється над ним.
А тіло, струнке і спокійне,
Ступає в холодних рядах.
Довіку його не обійме
Ні сумнів, ні згадка, ні страх.
І радісно духу дивиться,
Як тіло тяга кулемет,
Стискає гарячу рушницю
І вперто повзе наперед.
Ще там, на майдані міськім.
Врочиста така, білокрила,
Літає і в'ється над ним.
А тіло, струнке і спокійне,
Ступає в холодних рядах.
Довіку його не обійме
Ні сумнів, ні згадка, ні страх.
І радісно духу дивиться,
Як тіло тяга кулемет,
Стискає гарячу рушницю
І вперто повзе наперед.
Файний вірш, козаче.
Грає, грає, воропає.
Гой, ти доля моя, доля!
Седе казачино Наливайко на кургане
По-пiд горою, по-пiд зеленою.
Гоп! гоп!
Я ЛЮБЛЮ
Я люблю смотреть на холодные небоскребы
У них нет души как и у меня
Они мои большие и сильные братья у которых я всегда нахожу защиту от всякого мелкотравчатого говна
Я люблю аэропорты
Море безмозглых бездарных голов
Самолеты горделиво трясут хвостами
Друг перед другом и передо мной
Я люблю калифорнийские хайвеи и немецкие автобаны
На них можно забыться и забыть обо всем
Я люблю пустыню невады
Я объявил священную войну подлым ветряным мельницам
Я люблю морокканский гашиш
Гавайскую траву
Колумбийский кокс
И питерские грибы
Я люблю велосипедные дорожки амстердама и берлина
Стадионы и спортивные залы тренажеры и турники
Я люблю спортивные шорты и тренировочные штаны кроссовки и кеды
Я мог бы запросто стать олимпийцем я мог бы стать триатлетом
Я люблю стрельбища и тиры
И военную форму
Я классный стрелок я мог бы стать снайпером а хули
Я мог бы стать террористом наемным убийцей
Я мог бы стать угонщиком самолета
Я мог бы стать наркоторговцем
Содержателем малолетних притонов
Укротителем ядовитых тритонов
Владельцем ресторана ХОЛОКОСТ на мадагаскаре
На худой конец порнозвездой
Агентом охранки
Хирургом инженером человеческих туш
Предводителем гнусного культа
Какой из меня на хуй поэт
Я люблю смотреть на холодные небоскребы
У них нет души как и у меня
Они мои большие и сильные братья у которых я всегда нахожу защиту от всякого мелкотравчатого говна
Я люблю аэропорты
Море безмозглых бездарных голов
Самолеты горделиво трясут хвостами
Друг перед другом и передо мной
Я люблю калифорнийские хайвеи и немецкие автобаны
На них можно забыться и забыть обо всем
Я люблю пустыню невады
Я объявил священную войну подлым ветряным мельницам
Я люблю морокканский гашиш
Гавайскую траву
Колумбийский кокс
И питерские грибы
Я люблю велосипедные дорожки амстердама и берлина
Стадионы и спортивные залы тренажеры и турники
Я люблю спортивные шорты и тренировочные штаны кроссовки и кеды
Я мог бы запросто стать олимпийцем я мог бы стать триатлетом
Я люблю стрельбища и тиры
И военную форму
Я классный стрелок я мог бы стать снайпером а хули
Я мог бы стать террористом наемным убийцей
Я мог бы стать угонщиком самолета
Я мог бы стать наркоторговцем
Содержателем малолетних притонов
Укротителем ядовитых тритонов
Владельцем ресторана ХОЛОКОСТ на мадагаскаре
На худой конец порнозвездой
Агентом охранки
Хирургом инженером человеческих туш
Предводителем гнусного культа
Какой из меня на хуй поэт
Годно!
Слыша взрывы гальки, видя, как она скачет,
Ворон прикусил язык.
Видя, как пена морская громоздится горой,
Ворон потуже завернулся в гусиную кожу.
Чуя, как брызги от морских кореньев тают на загривке,
Ворон вцепился пальцами в мокрые камешки.
Когда запах китовой берлоги, омут последней молитвы краба
Пробуравил его ноздри,
До него дошло, что он на земле.
Он понял, что ухватил
Мимолётную часть
Оглушительных криков и конвульсий моря.
Понял, что стал лишним свидетелем, что никому не нужны
Ни понимание его, ни помощь —
Предельного усилия мозга в его крошечном черепе
Хватило лишь на то, чтоб удивиться морю:
От чего может быть так больно?
Тед Хьюз.
Ворон прикусил язык.
Видя, как пена морская громоздится горой,
Ворон потуже завернулся в гусиную кожу.
Чуя, как брызги от морских кореньев тают на загривке,
Ворон вцепился пальцами в мокрые камешки.
Когда запах китовой берлоги, омут последней молитвы краба
Пробуравил его ноздри,
До него дошло, что он на земле.
Он понял, что ухватил
Мимолётную часть
Оглушительных криков и конвульсий моря.
Понял, что стал лишним свидетелем, что никому не нужны
Ни понимание его, ни помощь —
Предельного усилия мозга в его крошечном черепе
Хватило лишь на то, чтоб удивиться морю:
От чего может быть так больно?
Тед Хьюз.
Robert Frost, The Road Not Taken
Two roads diverged in a yellow wood,
And sorry I could not travel both
And be one traveler, long I stood
And looked down one as far as I could
To where it bent in the undergrowth;
Then took the other, as just as fair,
And having perhaps the better claim
Because it was grassy and wanted wear,
Though as for that the passing there
Had worn them really about the same,
And both that morning equally lay
In leaves no step had trodden black.
Oh, I kept the first for another day!
Yet knowing how way leads on to way
I doubted if I should ever come back.
I shall be telling this with a sigh
Somewhere ages and ages hence:
Two roads diverged in a wood, and I,
I took the one less traveled by,
And that has made all the difference.
Two roads diverged in a yellow wood,
And sorry I could not travel both
And be one traveler, long I stood
And looked down one as far as I could
To where it bent in the undergrowth;
Then took the other, as just as fair,
And having perhaps the better claim
Because it was grassy and wanted wear,
Though as for that the passing there
Had worn them really about the same,
And both that morning equally lay
In leaves no step had trodden black.
Oh, I kept the first for another day!
Yet knowing how way leads on to way
I doubted if I should ever come back.
I shall be telling this with a sigh
Somewhere ages and ages hence:
Two roads diverged in a wood, and I,
I took the one less traveled by,
And that has made all the difference.
If you can keep your head when all about you
Are losing theirs and blaming it on you,
If you can trust yourself when all men doubt you,
But make allowance for their doubting too;
If you can wait and not be tired by waiting,
Or being lied about, don’t deal in lies,
Or being hated, don’t give way to hating,
And yet don’t look too good, nor talk too wise:
If you can dream—and not make dreams your master;
If you can think—and not make thoughts your aim;
If you can meet with Triumph and Disaster
And treat those two impostors just the same;
If you can bear to hear the truth you’ve spoken
Twisted by knaves to make a trap for fools,
Or watch the things you gave your life to, broken,
And stoop and build ’em up with worn-out tools:
If you can make one heap of all your winnings
And risk it on one turn of pitch-and-toss,
And lose, and start again at your beginnings
And never breathe a word about your loss;
If you can force your heart and nerve and sinew
To serve your turn long after they are gone,
And so hold on when there is nothing in you
Except the Will which says to them: ‘Hold on!’
If you can talk with crowds and keep your virtue,
Or walk with Kings—nor lose the common touch,
If neither foes nor loving friends can hurt you,
If all men count with you, but none too much;
If you can fill the unforgiving minute
With sixty seconds’ worth of distance run,
Yours is the Earth and everything that’s in it,
And—which is more—you’ll be a Man, my son!
Are losing theirs and blaming it on you,
If you can trust yourself when all men doubt you,
But make allowance for their doubting too;
If you can wait and not be tired by waiting,
Or being lied about, don’t deal in lies,
Or being hated, don’t give way to hating,
And yet don’t look too good, nor talk too wise:
If you can dream—and not make dreams your master;
If you can think—and not make thoughts your aim;
If you can meet with Triumph and Disaster
And treat those two impostors just the same;
If you can bear to hear the truth you’ve spoken
Twisted by knaves to make a trap for fools,
Or watch the things you gave your life to, broken,
And stoop and build ’em up with worn-out tools:
If you can make one heap of all your winnings
And risk it on one turn of pitch-and-toss,
And lose, and start again at your beginnings
And never breathe a word about your loss;
If you can force your heart and nerve and sinew
To serve your turn long after they are gone,
And so hold on when there is nothing in you
Except the Will which says to them: ‘Hold on!’
If you can talk with crowds and keep your virtue,
Or walk with Kings—nor lose the common touch,
If neither foes nor loving friends can hurt you,
If all men count with you, but none too much;
If you can fill the unforgiving minute
With sixty seconds’ worth of distance run,
Yours is the Earth and everything that’s in it,
And—which is more—you’ll be a Man, my son!
Кохайтеся, чорнобриві,
Та не з москалями,
Бо москалі — чужі люде,
Роблять лихо з вами.
Москаль любить жартуючи,
Жартуючи кине;
Піде в свою Московщину,
А дівчина гине —
Якби сама, ще б нічого,
А то й стара мати,
Що привела на світ божий,
Мусить погибати.
Серце в'яне співаючи,
Коли знає за що;
Люде серця не побачать,
А скажуть — ледащо!
Кохайтеся ж, чорнобриві,
Та не з москалями,
Бо москалі — чужі люде,
Знущаються вами.
Та не з москалями,
Бо москалі — чужі люде,
Роблять лихо з вами.
Москаль любить жартуючи,
Жартуючи кине;
Піде в свою Московщину,
А дівчина гине —
Якби сама, ще б нічого,
А то й стара мати,
Що привела на світ божий,
Мусить погибати.
Серце в'яне співаючи,
Коли знає за що;
Люде серця не побачать,
А скажуть — ледащо!
Кохайтеся ж, чорнобриві,
Та не з москалями,
Бо москалі — чужі люде,
Знущаються вами.
За го́рами гори, хмарою повиті,
Засіяні горем, кровію политі.
Отам-то милостивії ми
Ненагодовану і голу
Застукали сердешну волю
Та й цькуємо. Лягло костьми
Людей муштрованих чимало.
А сльоз, а крові? Напоїть
Всіх імператорів би стало
З дітьми і внуками, втопить
В сльозах удов’їх. А дівочих,
Пролитих тайно серед ночі!
А матерних гарячих сльоз!
А батькових старих, кровавих,
Не ріки — море розлилось,
Огненне море! Слава! Слава!
Хортам, і гончим, і псарям,
І нашим батюшкам-царям
Слава.
І вам слава, сині гори,
Кригою окуті.
І вам, лицарі великі,
Богом не забуті.
Борітеся — поборете,
Вам Бог помагає!
За вас правда, за вас слава
І воля святая!
Засіяні горем, кровію политі.
Отам-то милостивії ми
Ненагодовану і голу
Застукали сердешну волю
Та й цькуємо. Лягло костьми
Людей муштрованих чимало.
А сльоз, а крові? Напоїть
Всіх імператорів би стало
З дітьми і внуками, втопить
В сльозах удов’їх. А дівочих,
Пролитих тайно серед ночі!
А матерних гарячих сльоз!
А батькових старих, кровавих,
Не ріки — море розлилось,
Огненне море! Слава! Слава!
Хортам, і гончим, і псарям,
І нашим батюшкам-царям
Слава.
І вам слава, сині гори,
Кригою окуті.
І вам, лицарі великі,
Богом не забуті.
Борітеся — поборете,
Вам Бог помагає!
За вас правда, за вас слава
І воля святая!
Грає, грає, воропає.
Гой, ти доля моя, доля!
Седе казачино Наливайко на кургане
По-пiд горою, по-пiд зеленою.
Гоп! гоп!
Надо же, как припекло. Тебя хохлы в детстве обоссали, да?
Детонация свинохохла, все в укрытие.
Пощо верзеш якусь лухту, козаче? Це вiрш нашого Шевченкi про казакiв, що люблять танцювати пiд горою бiля дуба.
Гоп! Гоп!
Всегда веселило когда пидорашки пытались имитировать украинский язык и при этом не могут написать на нем даже одного предложения на нем без ошибок :3
Необучаемые, что с них взять
Вот и рузке быдлецо сдетонировало, занятно.
Гоп! Гоп! А теперь, Пепка, прыгни.
Отак подивишся здаля на москаля,
Неначе й справді він людина,
Та від Курил і до Кремля
Воно було і є скотина.
Йому завжди усього мало!
Де тільки всралося чи стало
Уже волає од того -
Тут все ісконне і його!
Та хай тебе ухопить кат!
Який же ти у біса брат?!
Неначе й справді він людина,
Та від Курил і до Кремля
Воно було і є скотина.
Йому завжди усього мало!
Де тільки всралося чи стало
Уже волає од того -
Тут все ісконне і його!
Та хай тебе ухопить кат!
Який же ти у біса брат?!
Любіть Україну, як сонце, любіть,
як вітер, і трави, і води…
В годину щасливу і в радості мить,
любіть у годину негоди.
Любіть Україну у сні й наяву,
вишневу свою Україну,
красу її, вічно живу і нову,
і мову її солов'їну.
Між братніх народів, мов садом рясним,
сіяє вона над віками…
Любіть Україну всім серцем своїм
і всіми своїми ділами.
як вітер, і трави, і води…
В годину щасливу і в радості мить,
любіть у годину негоди.
Любіть Україну у сні й наяву,
вишневу свою Україну,
красу її, вічно живу і нову,
і мову її солов'їну.
Між братніх народів, мов садом рясним,
сіяє вона над віками…
Любіть Україну всім серцем своїм
і всіми своїми ділами.
Рузке свинье НЕПРИЯТНО.
Сидить москаль на прилавку,
Прищурює очі...
Так і знати: москалина
Вареників хоче.
Хоче бідний вареників,
То й ніщо питати!
Та тільки їх по-нашому
Не вміє назвати.
«Хазяюшка, галубушка! -
Став він говорити. -
Свари-ка мне вот энтаво!..»
«Та чого зварити?..»
«Да энтаво... как, бишь, ево
У вас называют?..
Вот, что, знаешь... берут тесто,
Сыром накладают...»
«Та бог його святий знає,
Що вам, служба, гоже!..
Тісто сиром накладають...
То галушки, може?..»
«Не галушки, не галушки,
Я галушки знаю...
Свари-ка мне, галубушка...
Все, бишь, забываю...
Уж с глаз долой, так с памяти!..
Вот энтакой бес-то!..
Да знаешь ли, энтак сыр-то,
А на сыре тесто!..»
«Та бог його святий знає
І добрії люди!..
Сир у тісті?.. Хіба, може,
Чи не пиріг буде?»
«Да не пирог, голубушка...
Экая досада!..
Да знаешь ли, туда масла
Да сметаны надо!..»
А вона-то добре знає,
Чого москаль хоче...
Та чекає барабана,
Заким затуркоче.
Як почула барабана...
Слава тобі, боже!
Та й говорить москалеві:
«Вареників, може?..»
Аж підскочив москалина...
Та ніколи ждати.
«Вареники-вареники!»
Та й пішов із хати.
Прищурює очі...
Так і знати: москалина
Вареників хоче.
Хоче бідний вареників,
То й ніщо питати!
Та тільки їх по-нашому
Не вміє назвати.
«Хазяюшка, галубушка! -
Став він говорити. -
Свари-ка мне вот энтаво!..»
«Та чого зварити?..»
«Да энтаво... как, бишь, ево
У вас называют?..
Вот, что, знаешь... берут тесто,
Сыром накладают...»
«Та бог його святий знає,
Що вам, служба, гоже!..
Тісто сиром накладають...
То галушки, може?..»
«Не галушки, не галушки,
Я галушки знаю...
Свари-ка мне, галубушка...
Все, бишь, забываю...
Уж с глаз долой, так с памяти!..
Вот энтакой бес-то!..
Да знаешь ли, энтак сыр-то,
А на сыре тесто!..»
«Та бог його святий знає
І добрії люди!..
Сир у тісті?.. Хіба, може,
Чи не пиріг буде?»
«Да не пирог, голубушка...
Экая досада!..
Да знаешь ли, туда масла
Да сметаны надо!..»
А вона-то добре знає,
Чого москаль хоче...
Та чекає барабана,
Заким затуркоче.
Як почула барабана...
Слава тобі, боже!
Та й говорить москалеві:
«Вареників, може?..»
Аж підскочив москалина...
Та ніколи ждати.
«Вареники-вареники!»
Та й пішов із хати.
Отак подивишся здаля на москаля,
Неначе й справді він людина:
Стоїть собі, мов сиротина,
Губами плям, очима блима.
Подекуди буває його й жаль...
А ближче підійдеш - "МОСКАЛЬ!".
Неначе й справді він людина:
Стоїть собі, мов сиротина,
Губами плям, очима блима.
Подекуди буває його й жаль...
А ближче підійдеш - "МОСКАЛЬ!".
Пам‘ятi українських сiчових стрiльцiв-євреїв, якi, виступаючи у складi єврейського бойового курiня Першого корпусу УГА, вiддали життя за волю Укрaїни.
Так було. Єдналися серцями
За одну червоную калину –
Спiльна доля сплетених корiннь.
Поруч з українцями-стрiльцями,
Разом в бiй за волю України
Йшов єврейський бойовий курiнь!
Понад полем свiжий вiтер вiє,
Мазепинки, та в петлицях – ружi,
Бог поможе, доля вимага!
Гей, ви, хлопцi, стрiльці сiчовiї,
Янкель – сотник i Натан – хорунжий,
Перший корпус славної УГА!
Два народи на однiй землi вкраїнськiй
Пiд блакитним небом жовтий хлiб дiлили,
I про чвари не було розмов.
Чи то ляхи, чи царi росiйськi
З нас обох знущались, як хотiли,
Нам – погроми, вам – чуже ярмо.
Ми разом терпiли лихо злеє,
А за волю - і не грiх загинуть,
Хай же пiсня бойова дзвенить!
Як колись вiд Рима - Iудею,
Так тепер вiд ворога – Вкраїну
Будем, будем, будем боронить!
Хто ж то винен – так судила доля,
Спiльна воля вщент була розбита,
Хоч той птах був майже у руцi...
У землi, що стогне ще вiд болю,
Пiд хрестами й зiрками Давида
Лежать хлопцi, сiчовi стрiльцi.
Йшли роки насильства i омани,
Нас дiлили, знов над нами панували,
Хтось когось кудись за чимось вiв.
Ну а я – онук стрiльця Натана,
Та мiй друг – онук стрiльця Iвана, -
Що ми знали про своiх дiдiв?
Нумо, геть всi вигадки, образи,
Чи то звук пустий – дiдiвська слава?
Чи не досить болю, горя, лих?
Гей-но, браття, пiдiймаймось разом,
За Вкраiну, вiльную державу,
Та за долю рiвну для усiх!
Так було. Єдналися серцями
За одну червоную калину –
Спiльна доля сплетених корiннь.
Поруч з українцями-стрiльцями,
Разом в бiй за волю України
Йшов єврейський бойовий курiнь!
Понад полем свiжий вiтер вiє,
Мазепинки, та в петлицях – ружi,
Бог поможе, доля вимага!
Гей, ви, хлопцi, стрiльці сiчовiї,
Янкель – сотник i Натан – хорунжий,
Перший корпус славної УГА!
Два народи на однiй землi вкраїнськiй
Пiд блакитним небом жовтий хлiб дiлили,
I про чвари не було розмов.
Чи то ляхи, чи царi росiйськi
З нас обох знущались, як хотiли,
Нам – погроми, вам – чуже ярмо.
Ми разом терпiли лихо злеє,
А за волю - і не грiх загинуть,
Хай же пiсня бойова дзвенить!
Як колись вiд Рима - Iудею,
Так тепер вiд ворога – Вкраїну
Будем, будем, будем боронить!
Хто ж то винен – так судила доля,
Спiльна воля вщент була розбита,
Хоч той птах був майже у руцi...
У землi, що стогне ще вiд болю,
Пiд хрестами й зiрками Давида
Лежать хлопцi, сiчовi стрiльцi.
Йшли роки насильства i омани,
Нас дiлили, знов над нами панували,
Хтось когось кудись за чимось вiв.
Ну а я – онук стрiльця Натана,
Та мiй друг – онук стрiльця Iвана, -
Що ми знали про своiх дiдiв?
Нумо, геть всi вигадки, образи,
Чи то звук пустий – дiдiвська слава?
Чи не досить болю, горя, лих?
Гей-но, браття, пiдiймаймось разом,
За Вкраiну, вiльную державу,
Та за долю рiвну для усiх!
Богатая культура, нечего сказать.
И ведь реально правда. А после таких петушков остаётся впечатление, что там реально одни бандеры сидят.
Гоп! Гоп!
Так он просто нахуй никому не нужен, козаче.
А ещё ты ебаное быдло, плохо знакомое с русской классикой.
О, если б грома бог
На миг здесь загремел
И небо все покрыли б облака и хлынул дождь,
О, может быть, тогда
Тебя, любимый, он остановил.
-
Пусть не гремит совсем здесь грома бог,
И пусть не льет с небес поток дождя, —
Ведь все равно
Останусь я с тобой,
Коль остановишь ты, любимая моя.
На миг здесь загремел
И небо все покрыли б облака и хлынул дождь,
О, может быть, тогда
Тебя, любимый, он остановил.
-
Пусть не гремит совсем здесь грома бог,
И пусть не льет с небес поток дождя, —
Ведь все равно
Останусь я с тобой,
Коль остановишь ты, любимая моя.
что это?
Дверь олимпийской гостиницы в сочи. Пидорашки, оказывается, могут в самоиронию.
What sphinx of cement and aluminum bashed open their skulls
and ate up their brains and imagination?
Moloch! Solitude! Filth! Ugliness! Ashcans and unobtainable
dollars! Children screaming under the stairways! Boys
sobbing in armies! Old men weeping in the parks!
Moloch! Moloch! Nightmare of Moloch! Moloch the loveless!
Mental Moloch! Moloch the heavy judger of men!
Moloch the incomprehensible prison! Moloch the crossbone
soulless jailhouse and Congress of sorrows! Moloch
whose buildings are judgment! Moloch the vast stone of
war! Moloch the stunned governments!
Moloch whose mind is pure machinery! Moloch whose blood is
running money! Moloch whose fingers are ten armies!
Moloch whose breast is a cannibal dynamo! Moloch whose
ear is a smoking tomb!
Moloch whose eyes are a thousand blind windows! Moloch whose
skyscrapers stand in the long streets like endless
Jehovahs! Moloch whose factories dream and croak in the
fog! Moloch whose smokestacks and antennae crown the
cities!
Moloch whose love is endless oil and stone! Moloch whose soul is
electricity and banks! Moloch whose poverty is the specter
of genius! Moloch whose fate is a cloud of sexless
hydrogen! Moloch whose name is the Mind!
Moloch in whom I sit lonely! Moloch in whom I dream Angels!
Crazy in Moloch! Cocksucker in Moloch! Lacklove and
manless in Moloch!
Moloch who entered my soul early! Moloch in whom I am a
consciousness without a body! Moloch who frightened me out
of my natural ecstasy! Moloch whom I abandon! Wake up in
Moloch! Light streaming out of the sky!
Moloch! Moloch! Robot apartments! invisible suburbs! skeleton
treasuries! blind capitals! demonic industries! spectral
nations! invincible mad houses granite cocks! monstrous
bombs!
They broke their backs lifting Moloch to Heaven! Pavements,
trees, radios, tons! lifting the city to Heaven which exists
and is everywhere about us!
Visions! omens! hallucinations! miracles! ecstasies! gone down the
American river!
Dreams! adorations! illuminations! religions! the whole boatload
of sensitive bullshit!
Breakthroughs! over the river! flips and crucifixions! gone down
the flood! Highs! Epiphanies! Despairs! Ten years’ animal
screams and suicides! Minds! New loves! Mad generation!
down on the rocks of Time!
Real holy laughter in the river! They saw it all! the wild eyes! the
holy yells! They bade farewell! They jumped off the roofl to
solitude! waving! carrying flowers! Down to the river! into the
street!
and ate up their brains and imagination?
Moloch! Solitude! Filth! Ugliness! Ashcans and unobtainable
dollars! Children screaming under the stairways! Boys
sobbing in armies! Old men weeping in the parks!
Moloch! Moloch! Nightmare of Moloch! Moloch the loveless!
Mental Moloch! Moloch the heavy judger of men!
Moloch the incomprehensible prison! Moloch the crossbone
soulless jailhouse and Congress of sorrows! Moloch
whose buildings are judgment! Moloch the vast stone of
war! Moloch the stunned governments!
Moloch whose mind is pure machinery! Moloch whose blood is
running money! Moloch whose fingers are ten armies!
Moloch whose breast is a cannibal dynamo! Moloch whose
ear is a smoking tomb!
Moloch whose eyes are a thousand blind windows! Moloch whose
skyscrapers stand in the long streets like endless
Jehovahs! Moloch whose factories dream and croak in the
fog! Moloch whose smokestacks and antennae crown the
cities!
Moloch whose love is endless oil and stone! Moloch whose soul is
electricity and banks! Moloch whose poverty is the specter
of genius! Moloch whose fate is a cloud of sexless
hydrogen! Moloch whose name is the Mind!
Moloch in whom I sit lonely! Moloch in whom I dream Angels!
Crazy in Moloch! Cocksucker in Moloch! Lacklove and
manless in Moloch!
Moloch who entered my soul early! Moloch in whom I am a
consciousness without a body! Moloch who frightened me out
of my natural ecstasy! Moloch whom I abandon! Wake up in
Moloch! Light streaming out of the sky!
Moloch! Moloch! Robot apartments! invisible suburbs! skeleton
treasuries! blind capitals! demonic industries! spectral
nations! invincible mad houses granite cocks! monstrous
bombs!
They broke their backs lifting Moloch to Heaven! Pavements,
trees, radios, tons! lifting the city to Heaven which exists
and is everywhere about us!
Visions! omens! hallucinations! miracles! ecstasies! gone down the
American river!
Dreams! adorations! illuminations! religions! the whole boatload
of sensitive bullshit!
Breakthroughs! over the river! flips and crucifixions! gone down
the flood! Highs! Epiphanies! Despairs! Ten years’ animal
screams and suicides! Minds! New loves! Mad generation!
down on the rocks of Time!
Real holy laughter in the river! They saw it all! the wild eyes! the
holy yells! They bade farewell! They jumped off the roofl to
solitude! waving! carrying flowers! Down to the river! into the
street!
Трудно дело птицелова:
Заучи повадки птичьи,
Помни время перелетов,
Разным посвистом свисти.
Но, шатаясь по дорогам,
Под заборами ночуя,
Дидель весел, Дидель может
Песни петь и птиц ловить.
В бузине, сырой и круглой,
Соловей ударил дудкой,
На сосне звенят синицы,
На березе зяблик бьет.
И вытаскивает Дидель
Из котомки заповедной
Три манка — и каждой птице
Посвящает он манок.
Дунет он в манок бузинный,
И звенит манок бузинный, —
Из бузинного прикрытья
Отвечает соловей.
Дунет он в манок сосновый,
И свистит манок сосновый, —
На сосне в ответ синицы
Рассыпают бубенцы.
И вытаскивает Дидель
Из котомки заповедной
Самый легкий, самый звонкий
Свой березовый манок.
Он лады проверит нежно,
Щель певучую продует, —
Громким голосом береза
Под дыханьем запоет.
И, заслышав этот голос,
Голос дерева и птицы,
На березе придорожной
Зяблик загремит в ответ.
За проселочной дорогой,
Где затих тележный грохот,
Над прудом, покрытым ряской,
Дидель сети разложил.
И пред ним, зеленый снизу,
Голубой и синий сверху,
Мир встает огромной птицей,
Свищет, щелкает, звенит.
Так идет веселый Дидель
С палкой, птицей и котомкой
Через Гарц, поросший лесом,
Вдоль по рейнским берегам.
По Тюринии дубовой,
По Саксонии сосновой,
По Вестфалии бузинной,
По Баварии хмельной.
Марта, Марта, надо ль плакать,
Если Дидель ходит в поле,
Если Дидель свищет птицам
И смеется невзначай?
Заучи повадки птичьи,
Помни время перелетов,
Разным посвистом свисти.
Но, шатаясь по дорогам,
Под заборами ночуя,
Дидель весел, Дидель может
Песни петь и птиц ловить.
В бузине, сырой и круглой,
Соловей ударил дудкой,
На сосне звенят синицы,
На березе зяблик бьет.
И вытаскивает Дидель
Из котомки заповедной
Три манка — и каждой птице
Посвящает он манок.
Дунет он в манок бузинный,
И звенит манок бузинный, —
Из бузинного прикрытья
Отвечает соловей.
Дунет он в манок сосновый,
И свистит манок сосновый, —
На сосне в ответ синицы
Рассыпают бубенцы.
И вытаскивает Дидель
Из котомки заповедной
Самый легкий, самый звонкий
Свой березовый манок.
Он лады проверит нежно,
Щель певучую продует, —
Громким голосом береза
Под дыханьем запоет.
И, заслышав этот голос,
Голос дерева и птицы,
На березе придорожной
Зяблик загремит в ответ.
За проселочной дорогой,
Где затих тележный грохот,
Над прудом, покрытым ряской,
Дидель сети разложил.
И пред ним, зеленый снизу,
Голубой и синий сверху,
Мир встает огромной птицей,
Свищет, щелкает, звенит.
Так идет веселый Дидель
С палкой, птицей и котомкой
Через Гарц, поросший лесом,
Вдоль по рейнским берегам.
По Тюринии дубовой,
По Саксонии сосновой,
По Вестфалии бузинной,
По Баварии хмельной.
Марта, Марта, надо ль плакать,
Если Дидель ходит в поле,
Если Дидель свищет птицам
И смеется невзначай?
«Гамлет, Ты уезжаешь, останься со мной,
Мы прикоснемся к земле и, рыдая, заснем от печали.
Мы насладимся до слез униженьем печали земной,
Мы закричим от печали, как раньше до нас не кричали.
Гамлет. Ты знаешь, любовь согревает снега,
Ты прикоснешься к земле и прошепчешь: «забудь обо всем!»
Высунет месяц свои золотые рога,
Порозовеет денница над домом, где мы заснем.»
Гамлет ей отвечает: — забудь обо мне,
Там надо мной отплывают огромные птицы,
Тихо большие цветы расцветают, в огне
Их улыбаются незабвенные лица,
Синие души вращаются в снах голубых,
Розовой мост проплывает над морем лиловым.
Ангелы тихо с него окликают живых
К жизни прекрасной, необъяснимой и новой,
Там на большой высоте расцветает мороз,
Юноша спит на вершине горы розоватой.
Сад проплывает в малиновом зареве роз,
Воздух светает, и полюс блестит синеватый,
Молча снежинка спускается бабочкой алой,
Тихо стекают на здания струйки огня,
Но растворяясь в сиреневом небе Валгаллы,
Гамлет пропал до наступления дня.
Мы прикоснемся к земле и, рыдая, заснем от печали.
Мы насладимся до слез униженьем печали земной,
Мы закричим от печали, как раньше до нас не кричали.
Гамлет. Ты знаешь, любовь согревает снега,
Ты прикоснешься к земле и прошепчешь: «забудь обо всем!»
Высунет месяц свои золотые рога,
Порозовеет денница над домом, где мы заснем.»
Гамлет ей отвечает: — забудь обо мне,
Там надо мной отплывают огромные птицы,
Тихо большие цветы расцветают, в огне
Их улыбаются незабвенные лица,
Синие души вращаются в снах голубых,
Розовой мост проплывает над морем лиловым.
Ангелы тихо с него окликают живых
К жизни прекрасной, необъяснимой и новой,
Там на большой высоте расцветает мороз,
Юноша спит на вершине горы розоватой.
Сад проплывает в малиновом зареве роз,
Воздух светает, и полюс блестит синеватый,
Молча снежинка спускается бабочкой алой,
Тихо стекают на здания струйки огня,
Но растворяясь в сиреневом небе Валгаллы,
Гамлет пропал до наступления дня.
Плавучими кораблями
нас уносило вдаль.
Мы их полосовали
режущим блеском зим.
В море меж островами
мы пускались в пляс.
Поток проносился мимо.
В небе была пустота.
Есть ли на свете город,
где я не стоял у ворот?
Ты ли там проходила,
чью берегу я прядь?
Сквозь умирающий вечер
светил мой ищущий свет,
Но только чужие лица
всплывали в его луче.
Я выкликал покойников
из отреченных мест.
Но и меж погребенных
не было мне тебя.
Шел я через поле,
деревья стояли в ряд,
Качая голые сучья
в стынущих небесах.
Я рассылал гонцами
воронов и ворон,
Они разлетались в сумрак
над тянущейся землей.
А возвращаясь, падали,
как камень, с карканьем в ночь,
Сжимая в железных клювах
соломенные венки.
Всё, что было когда-то
вновь у меня в глазах.
Но веется черный траур,
но сеется белый прах.
Все уж было однажды
и приходит опять.
Под покровом печали
пеплом даль осыпать.
нас уносило вдаль.
Мы их полосовали
режущим блеском зим.
В море меж островами
мы пускались в пляс.
Поток проносился мимо.
В небе была пустота.
Есть ли на свете город,
где я не стоял у ворот?
Ты ли там проходила,
чью берегу я прядь?
Сквозь умирающий вечер
светил мой ищущий свет,
Но только чужие лица
всплывали в его луче.
Я выкликал покойников
из отреченных мест.
Но и меж погребенных
не было мне тебя.
Шел я через поле,
деревья стояли в ряд,
Качая голые сучья
в стынущих небесах.
Я рассылал гонцами
воронов и ворон,
Они разлетались в сумрак
над тянущейся землей.
А возвращаясь, падали,
как камень, с карканьем в ночь,
Сжимая в железных клювах
соломенные венки.
Всё, что было когда-то
вновь у меня в глазах.
Но веется черный траур,
но сеется белый прах.
Все уж было однажды
и приходит опять.
Под покровом печали
пеплом даль осыпать.
Под вечер всяк предмет уже не слеп,
Не стенно-твёрд в гонимом полосканье
Часов; приносит ветер с мельниц в зданья
И влагу рос, и призрачность небес.
Дома глаза раскрыли в тишине,
Мосты ныряют вниз в речное ложе,
И на звезду земля опять похожа,
Плывут ладья с ладьёю в глубине.
Кусты растут страшилищем большим,
Дрожат вершины, как ленивый дым,
И давний горный груз хотят долины сдвинуть.
А людям надо лица запрокинуть,
Смотреть на серебристый звёздный свод,
И каждый пасть готов, как зрелый, сладкий плод.
Не стенно-твёрд в гонимом полосканье
Часов; приносит ветер с мельниц в зданья
И влагу рос, и призрачность небес.
Дома глаза раскрыли в тишине,
Мосты ныряют вниз в речное ложе,
И на звезду земля опять похожа,
Плывут ладья с ладьёю в глубине.
Кусты растут страшилищем большим,
Дрожат вершины, как ленивый дым,
И давний горный груз хотят долины сдвинуть.
А людям надо лица запрокинуть,
Смотреть на серебристый звёздный свод,
И каждый пасть готов, как зрелый, сладкий плод.
От пьесы огрызочка куцего
Достаточно нам для печали,
Когда убивают Меркуцио –
То все еще только в начале.
Неведомы замыслы гения,
Ни взгляды, ни мысли, ни вкус его –
Как долго еще до трагедии,
Когда убивают Меркуцио.
Нам много на головы свалится,
Уйдем с потрясенными лицами…
А первая смерть забывается
И тихо стоит за кулисами.
…У черного входа на улице
Судачат о жизни и бабах
Убитый Тибальдом Меркуцио
С убитым Ромео Тибальдом.
Достаточно нам для печали,
Когда убивают Меркуцио –
То все еще только в начале.
Неведомы замыслы гения,
Ни взгляды, ни мысли, ни вкус его –
Как долго еще до трагедии,
Когда убивают Меркуцио.
Нам много на головы свалится,
Уйдем с потрясенными лицами…
А первая смерть забывается
И тихо стоит за кулисами.
…У черного входа на улице
Судачат о жизни и бабах
Убитый Тибальдом Меркуцио
С убитым Ромео Тибальдом.
Артюр Рембо
Парижская оргия, или Париж заселяется вновь
О негодяи, в путь! С вокзалов хлыньте гордо!
Лучами солнечными вымыт и протерт
Бульвар, где некогда шли варварские орды.
Священный город здесь пред вами распростерт!
Вперед! Утих пожар и не подняться буре.
Вот набережных свет, вот улицы, а вот
Над вами радужное небо, в чьей лазури
Недавно звезды бомб водили хоровод.
Все мертвые дворцы упрячьте под лесами!
Страх дня минувшего страх освежает вам.
Вот стадо рыжее вихляющих задами...
Так уподобьтесь же безумцам и шутам!
О свора сук во время течки! Рвите в клочья
Повязки. Крик домов приманивает вас.
Разврата ночь пришла, и спазмы этой ночи
Сжимают улицу. Так жрите! Пробил час!
И пейте! А когда свет резкий рядом с вами
Копаться в роскоши струящейся начнет,
Вы разве будете склоняться над столами,
Смотря безмолвно на белеющий восход?
За королеву тост с ее отвислым задом!
В ночах пылающих прислушайтесь, как рвет
Икота чью-то грудь, как лихо скачут рядом
Лакеи, старики, кретины, пьяный сброд.
О грязные сердца! О мерзкие утробы!
Сильней работайте своим вонючим ртом!
Еще глоток вина за этот праздник злобы,
О Победители, покрытые стыдом!
Дышите мерзостью великолепной вони
И окунайте в яд злых языков концы!
Над вашей головой скрестив свои ладони,
Поэт вам говорит: "Беснуйтесь, подлецы!
Ведь в лоно Женщины вы лапы запустили,
Ее конвульсии еще внушают страх,
Когда она кричит, когда в своем бессилье
Вы задыхаетесь, держа ее в руках.
Шуты, безумцы, сифилитики, владыки,
Ну что Парижу, этой девке, весь ваш сброд
И ваша плоть, и дух, и яд, и ваши крики?
Вас, гниль свирепую, с себя она стряхнет!
Когда падете вы, вопя от униженья
И в страхе требуя вернуть вам кошельки,
Заблещет красной куртизанки грудь сражений,
Над вами грозные сожмутся кулаки!"
Когда так яростно твои плясали ноги,
Париж, когда ножом был весь изранен ты,
Когда ты распростерт и так светлы и строги
Зрачки твои, где свет мерцает доброты,
О город страждущий, о город полумертвый,
По-прежнему твой взор в Грядущее глядит!
И мрак Минувшего, о город распростертый,
Из глубины веков тебя благословит!
Ты, плоть которого воскрешена для муки,
Ты жизнь чудовищную снова пьешь! И вновь
Тебя холодные ощупывают руки,
И черви бледные в твою проникли кровь.
Ну что же! Тем червям позора и обиды
Твое дыхание Прогресса не прервать,
И не погасит Стикс глаза Кариатиды,
В которых золоту астральному сверкать.
Пусть никогда еще такой зловонной раной
Среди Природы не гляделись города,
Пусть твой ужасен вид, но будет неустанно
Поэт тебе твердить: "Прекрасен ты всегда!"
Ты вознесен грозой к поэзии высокой,
Игра великих сил тебе подмогу шлет,
Грохочет смерть, но ждет твое творенье срока,
О город избранный, ты слышишь? Горн зовет!
Поэт возьмет с собой Отверженных рыданья,
Проклятья Каторжников, ненависти шквал,
Лучи его любви, сверкая, женщин ранят,
И строфы загремят: "Бандиты! Час настал!"
-- Порядок вновь царит...-- И снова слышен в старых
Домах терпимости хрип оргий после бурь.
Охвачен бредом газ и с фонарей усталых
Зловеще рвется ввысь, в туманную лазурь.
Парижская оргия, или Париж заселяется вновь
О негодяи, в путь! С вокзалов хлыньте гордо!
Лучами солнечными вымыт и протерт
Бульвар, где некогда шли варварские орды.
Священный город здесь пред вами распростерт!
Вперед! Утих пожар и не подняться буре.
Вот набережных свет, вот улицы, а вот
Над вами радужное небо, в чьей лазури
Недавно звезды бомб водили хоровод.
Все мертвые дворцы упрячьте под лесами!
Страх дня минувшего страх освежает вам.
Вот стадо рыжее вихляющих задами...
Так уподобьтесь же безумцам и шутам!
О свора сук во время течки! Рвите в клочья
Повязки. Крик домов приманивает вас.
Разврата ночь пришла, и спазмы этой ночи
Сжимают улицу. Так жрите! Пробил час!
И пейте! А когда свет резкий рядом с вами
Копаться в роскоши струящейся начнет,
Вы разве будете склоняться над столами,
Смотря безмолвно на белеющий восход?
За королеву тост с ее отвислым задом!
В ночах пылающих прислушайтесь, как рвет
Икота чью-то грудь, как лихо скачут рядом
Лакеи, старики, кретины, пьяный сброд.
О грязные сердца! О мерзкие утробы!
Сильней работайте своим вонючим ртом!
Еще глоток вина за этот праздник злобы,
О Победители, покрытые стыдом!
Дышите мерзостью великолепной вони
И окунайте в яд злых языков концы!
Над вашей головой скрестив свои ладони,
Поэт вам говорит: "Беснуйтесь, подлецы!
Ведь в лоно Женщины вы лапы запустили,
Ее конвульсии еще внушают страх,
Когда она кричит, когда в своем бессилье
Вы задыхаетесь, держа ее в руках.
Шуты, безумцы, сифилитики, владыки,
Ну что Парижу, этой девке, весь ваш сброд
И ваша плоть, и дух, и яд, и ваши крики?
Вас, гниль свирепую, с себя она стряхнет!
Когда падете вы, вопя от униженья
И в страхе требуя вернуть вам кошельки,
Заблещет красной куртизанки грудь сражений,
Над вами грозные сожмутся кулаки!"
Когда так яростно твои плясали ноги,
Париж, когда ножом был весь изранен ты,
Когда ты распростерт и так светлы и строги
Зрачки твои, где свет мерцает доброты,
О город страждущий, о город полумертвый,
По-прежнему твой взор в Грядущее глядит!
И мрак Минувшего, о город распростертый,
Из глубины веков тебя благословит!
Ты, плоть которого воскрешена для муки,
Ты жизнь чудовищную снова пьешь! И вновь
Тебя холодные ощупывают руки,
И черви бледные в твою проникли кровь.
Ну что же! Тем червям позора и обиды
Твое дыхание Прогресса не прервать,
И не погасит Стикс глаза Кариатиды,
В которых золоту астральному сверкать.
Пусть никогда еще такой зловонной раной
Среди Природы не гляделись города,
Пусть твой ужасен вид, но будет неустанно
Поэт тебе твердить: "Прекрасен ты всегда!"
Ты вознесен грозой к поэзии высокой,
Игра великих сил тебе подмогу шлет,
Грохочет смерть, но ждет твое творенье срока,
О город избранный, ты слышишь? Горн зовет!
Поэт возьмет с собой Отверженных рыданья,
Проклятья Каторжников, ненависти шквал,
Лучи его любви, сверкая, женщин ранят,
И строфы загремят: "Бандиты! Час настал!"
-- Порядок вновь царит...-- И снова слышен в старых
Домах терпимости хрип оргий после бурь.
Охвачен бредом газ и с фонарей усталых
Зловеще рвется ввысь, в туманную лазурь.
>Не стенно-твёрд в гонимом полосканье
Am Abend stehn die Dinge nicht mehr blind
und mauerhart, in dem Vorüberspülen
gehetzter Stunden; Wind bringt von den Mühlen
gekühlten Tau und geisterhaftes Blau.
Два чаю этому лирику. Мне Меркуцио было больше жалко, чем этих голубков двоих в конце. Пгишлось даже остановится читать, чтобы успокоится немного.
Там, за стеною, холодный туман от реки.
Снова со мною острые ласки тоски.
Снова огонь сожигает
Усталую плоть, —
Пламень безумный, сверкая, играет,
Жалит, томит, угрожает, —
Как мне его побороть?
Сладок он, сладок мне, сладок, —
В нем я порочно полночно сгораю давно.
Тихое око бесстрастных лампадок.
Тихой молитвы внезапный припадок. —
Вам погасить мой огонь не дано.
Сладкий, безумный и жгучий,
Пламенный, радостный стыд,
Мститель нетленно-могучий
Горьких обид.
Плачет опять у порога
Бледная совесть — луна.
Ждет не дождется дорога, —
И увядает она,
Лилия бедная, бледная, вечно больная, —
Лилия ждет. не дождется меня,
Светлого мая.
Огня.
Снова со мною острые ласки тоски.
Снова огонь сожигает
Усталую плоть, —
Пламень безумный, сверкая, играет,
Жалит, томит, угрожает, —
Как мне его побороть?
Сладок он, сладок мне, сладок, —
В нем я порочно полночно сгораю давно.
Тихое око бесстрастных лампадок.
Тихой молитвы внезапный припадок. —
Вам погасить мой огонь не дано.
Сладкий, безумный и жгучий,
Пламенный, радостный стыд,
Мститель нетленно-могучий
Горьких обид.
Плачет опять у порога
Бледная совесть — луна.
Ждет не дождется дорога, —
И увядает она,
Лилия бедная, бледная, вечно больная, —
Лилия ждет. не дождется меня,
Светлого мая.
Огня.
…А мы - дети павших Домов,
Безымянные дети Великих Домов,
Чьи глаза затуманены бликами снов
Об утраченном лете.
По бескрайним дорогам миров,
Мы идём по бескрайним дорогам миров.
Одинокие искры полночных костров
Освещают нам путь к нашей смерти.
И мы растворились в веках,
В бесконечных холодных веках.
Мы забыли и ярость, и страх,
Помня только усталость.
Увы! - только пепел и тлен,
В нашем прошлом - лишь пепел и тлен.
Среди нами покинутых стен
Ничего не осталось.
Во снах слышим эхо имён,
Эхо всеми забытых имён
Из навеки ушедших времён.
То не спит наша память.
Но нам ничего не вернуть,
Нам уже ничего не вернуть.
Нам - кострами подсвеченный путь
Да истлевшее знамя…
Безымянные дети Великих Домов,
Чьи глаза затуманены бликами снов
Об утраченном лете.
По бескрайним дорогам миров,
Мы идём по бескрайним дорогам миров.
Одинокие искры полночных костров
Освещают нам путь к нашей смерти.
И мы растворились в веках,
В бесконечных холодных веках.
Мы забыли и ярость, и страх,
Помня только усталость.
Увы! - только пепел и тлен,
В нашем прошлом - лишь пепел и тлен.
Среди нами покинутых стен
Ничего не осталось.
Во снах слышим эхо имён,
Эхо всеми забытых имён
Из навеки ушедших времён.
То не спит наша память.
Но нам ничего не вернуть,
Нам уже ничего не вернуть.
Нам - кострами подсвеченный путь
Да истлевшее знамя…
Она же, кстати.
Почему еще не было?
Я всегда твердил, что судьба - игра.
Что зачем нам рыба, раз есть икра.
Что готический стиль победит, как школа,
как способность торчать, избежав укола.
Я сижу у окна. За окном осина.
Я любил немногих. Однако - сильно.
Я считал, что лес - только часть полена.
Что зачем вся дева, раз есть колено.
Что, устав от поднятой веком пыли,
русский глаз отдохнет на эстонском шпиле.
Я сижу у окна. Я помыл посуду.
Я был счастлив здесь, и уже не буду.
Я писал, что в лампочке - ужас пола.
Что любовь, как акт, лишена глагола.
Что не знал Эвклид, что, сходя на конус,
вещь обретает не ноль, но Хронос.
Я сижу у окна. Вспоминаю юность.
Улыбнусь порою, порой отплюнусь.
Я сказал, что лист разрушает почку.
И что семя, упавши в дурную почву,
не дает побега; что луг с поляной
есть пример рукоблудья, в Природе данный.
Я сижу у окна, обхватив колени,
в обществе собственной грузной тени.
Моя песня была лишена мотива,
но зато ее хором не спеть. Не диво,
что в награду мне за такие речи
своих ног никто не кладет на плечи.
Я сижу у окна в темноте; как скорый,
море гремит за волнистой шторой.
Гражданин второсортной эпохи, гордо
признаю я товаром второго сорта
свои лучшие мысли и дням грядущим
я дарю их как опыт борьбы с удушьем.
Я сижу в темноте. И она не хуже
в комнате, чем темнота снаружи.
Я всегда твердил, что судьба - игра.
Что зачем нам рыба, раз есть икра.
Что готический стиль победит, как школа,
как способность торчать, избежав укола.
Я сижу у окна. За окном осина.
Я любил немногих. Однако - сильно.
Я считал, что лес - только часть полена.
Что зачем вся дева, раз есть колено.
Что, устав от поднятой веком пыли,
русский глаз отдохнет на эстонском шпиле.
Я сижу у окна. Я помыл посуду.
Я был счастлив здесь, и уже не буду.
Я писал, что в лампочке - ужас пола.
Что любовь, как акт, лишена глагола.
Что не знал Эвклид, что, сходя на конус,
вещь обретает не ноль, но Хронос.
Я сижу у окна. Вспоминаю юность.
Улыбнусь порою, порой отплюнусь.
Я сказал, что лист разрушает почку.
И что семя, упавши в дурную почву,
не дает побега; что луг с поляной
есть пример рукоблудья, в Природе данный.
Я сижу у окна, обхватив колени,
в обществе собственной грузной тени.
Моя песня была лишена мотива,
но зато ее хором не спеть. Не диво,
что в награду мне за такие речи
своих ног никто не кладет на плечи.
Я сижу у окна в темноте; как скорый,
море гремит за волнистой шторой.
Гражданин второсортной эпохи, гордо
признаю я товаром второго сорта
свои лучшие мысли и дням грядущим
я дарю их как опыт борьбы с удушьем.
Я сижу в темноте. И она не хуже
в комнате, чем темнота снаружи.
Работаю в метро, от скуки кое что придумал.
Синий поезд рвет пространство,
Едет, катит по земле.
Стены давят на приборы.
Люди толпятся во сне.
"Для чего все это нужно?"
Грезят сонные глаза.
Шевелится муравейник
Под названием Москва.
Все циклично в нашем мире.
Сон, работа, жизнь и смерть.
Каждый хочет выйти с круга,
Каждый покупал билет.
Напишите правду - глупо получилось или нет?
Синий поезд рвет пространство,
Едет, катит по земле.
Стены давят на приборы.
Люди толпятся во сне.
"Для чего все это нужно?"
Грезят сонные глаза.
Шевелится муравейник
Под названием Москва.
Все циклично в нашем мире.
Сон, работа, жизнь и смерть.
Каждый хочет выйти с круга,
Каждый покупал билет.
Напишите правду - глупо получилось или нет?
Ну, наивновато. "Мои первые стихи" или типа того. Но не так тошнотно-коряво и претенциозно, как у большинства начинающих ПОЭТОВ. Ну там, что-нибудь про одиночество, бесконечность, невыносимость и т.д.
«Shī Shì shí shī shǐ»
Shíshì shīshì Shī Shì, shì shī, shì shí shí shī.
Shì shíshí shì shì shì shī.
Shí shí, shì shí shī shì shì.
Shì shí, shì Shī Shì shì shì.
Shì shì shì shí shī, shì shǐ shì, shǐ shì shí shī shìshì.
Shì shí shì shí shī shī, shì shíshì.
Shíshì shī, Shì shǐ shì shì shíshì.
Shíshì shì, Shì shǐ shì shí shì shí shī.
Shí shí, shǐ shí shì shí shī, shí shí shí shī shī.
Shì shì shì shì.
Shíshì shīshì Shī Shì, shì shī, shì shí shí shī.
Shì shíshí shì shì shì shī.
Shí shí, shì shí shī shì shì.
Shì shí, shì Shī Shì shì shì.
Shì shì shì shí shī, shì shǐ shì, shǐ shì shí shī shìshì.
Shì shí shì shí shī shī, shì shíshì.
Shíshì shī, Shì shǐ shì shì shíshì.
Shíshì shì, Shì shǐ shì shí shì shí shī.
Shí shí, shǐ shí shì shí shī, shí shí shí shī shī.
Shì shì shì shì.
Смерть смерть смерть смерть?
Четыре четыре четыре четыре?
Нет, про поэта и львов на обед. Это китайский. Все слова разные.
бамп
10\10
Порой умирают боги – и права нет больше верить
Порой заметает дороги. Крестом забивают двери
И сохнут ключи в пустыне, а взрыв сотрясает сушу,
Когда умирает богиня, когда оставляет души
Огонь пожирает стены и храмы становятся прахом
И движутся манекены, не ведая больше страха
Шагают полки по иконам бессмысленным ровным клином
Теперь больше верят погонам и ампулам с героином
Терновый венец завянет, всяк будет себе хозяин
Фольклором народным станет убивший Авеля Каин
Погаснет огонь в лампадках, умолкнут священные гимны
Не будет ни рая, ни ада, когда наши боги погибнут
Так иди и твори, что надо, не бойся, никто не накажет
Теперь ничего не свято…
Не вырваться уже из западни:
окутан цепью ржавою железной,
на дыбу вздернут, я висел над бездной,
и медленный огонь лизал ступни.
Я понял все: мне суждено пропасть,
шипела кожа, рвался вопль из мрака,
вгрызалась в печень жирная собака,
но я плевал в пылающую пасть.
Безумно хохотали палачи,
троились хари в жуткой круговерти,
Зоил, смеясь, напялил маску смерти
и сладострастно корчился в ночи.
Из преисподней подымался газ,
в кровавой пене мчался астероид,
в единственном глазу сверкал сфероид,
пока не вытек и последний глаз.
Слепящий луч сознания потух.
Я распадался, но не ведал страха.
«Ужо,— я хрипло возопил из праха,—
отмстит врагам неубиенный дух!»
Жаль, нынче не успею аз воздать,
сложу в мешок раздробленные кости
и с дыбы слезу, — зван сегодня в гости,
передохну, а завтра — вновь страдать...
окутан цепью ржавою железной,
на дыбу вздернут, я висел над бездной,
и медленный огонь лизал ступни.
Я понял все: мне суждено пропасть,
шипела кожа, рвался вопль из мрака,
вгрызалась в печень жирная собака,
но я плевал в пылающую пасть.
Безумно хохотали палачи,
троились хари в жуткой круговерти,
Зоил, смеясь, напялил маску смерти
и сладострастно корчился в ночи.
Из преисподней подымался газ,
в кровавой пене мчался астероид,
в единственном глазу сверкал сфероид,
пока не вытек и последний глаз.
Слепящий луч сознания потух.
Я распадался, но не ведал страха.
«Ужо,— я хрипло возопил из праха,—
отмстит врагам неубиенный дух!»
Жаль, нынче не успею аз воздать,
сложу в мешок раздробленные кости
и с дыбы слезу, — зван сегодня в гости,
передохну, а завтра — вновь страдать...
Странно, но меня швыряет только по России матушке,
Я и не против, мох в сумерках, телогрейка в катышках.
Иконка мироточит, радиатор течёт, юбка с вырезом,
Молочко парное, ножичек в крови, шлакоблоки самовывозом.
Я и не против, мох в сумерках, телогрейка в катышках.
Иконка мироточит, радиатор течёт, юбка с вырезом,
Молочко парное, ножичек в крови, шлакоблоки самовывозом.
Вам, проживающим за оргией оргию,
имеющим ванную и теплый клозет!
Как вам не стыдно о представленных к Георгию
вычитывать из столбцов газет?!
Знаете ли вы, бездарные, многие,
думающие нажраться лучше как, -
может быть, сейчас бомбой ноги
выдрало у Петрова поручика?..
Если б он, приведенный на убой
вдруг увидел, израненный,
как вы измазанной в котлете губой
похотливо напеваете Северянина!
Вам ли, любящим баб да блюда,
жизнь отдавать в угоду?!
Я лучше в баре блядям буду
подавать ананасную воду!
имеющим ванную и теплый клозет!
Как вам не стыдно о представленных к Георгию
вычитывать из столбцов газет?!
Знаете ли вы, бездарные, многие,
думающие нажраться лучше как, -
может быть, сейчас бомбой ноги
выдрало у Петрова поручика?..
Если б он, приведенный на убой
вдруг увидел, израненный,
как вы измазанной в котлете губой
похотливо напеваете Северянина!
Вам ли, любящим баб да блюда,
жизнь отдавать в угоду?!
Я лучше в баре блядям буду
подавать ананасную воду!
>подавать воду блядям, которые всё равно будут обслуживать тех, на кого он выёбывается
Логика уровня /mayakovsky/.
Лунное око в ночи
Смотрит на звёздную дрожь.
Что ж ты молчишь?
Что ж ты молчишь?
Родина, что ж не поёшь?
Видно, всему вышел срок.
В саван закутана Русь.
То ли слеза,
То ли снежок
Студит глаза на ветру.
Только и радости – Высь!
Некому плачем будить!
Ну же, вставай!
Ну же, очнись!
Нам без тебя не прожить!
…Стынет великая тишь,
Сердце кровавя, как нож.
Что ж ты молчишь?
Что ж ты молчишь?
Родина, что ж не встаёшь?
Смотрит на звёздную дрожь.
Что ж ты молчишь?
Что ж ты молчишь?
Родина, что ж не поёшь?
Видно, всему вышел срок.
В саван закутана Русь.
То ли слеза,
То ли снежок
Студит глаза на ветру.
Только и радости – Высь!
Некому плачем будить!
Ну же, вставай!
Ну же, очнись!
Нам без тебя не прожить!
…Стынет великая тишь,
Сердце кровавя, как нож.
Что ж ты молчишь?
Что ж ты молчишь?
Родина, что ж не встаёшь?
Between the conception
And the creation
Between the emotion
80
And the response
Falls the Shadow
Life is very long
Between the desire
And the spasm
85
Between the potency
And the existence
Between the essence
And the descent
Falls the Shadow
90
For Thine is the Kingdom
For Thine is
Life is
For Thine is the
This is the way the world ends
95
This is the way the world ends
This is the way the world ends
Not with a bang but a whimper.
And the creation
Between the emotion
80
And the response
Falls the Shadow
Life is very long
Between the desire
And the spasm
85
Between the potency
And the existence
Between the essence
And the descent
Falls the Shadow
90
For Thine is the Kingdom
For Thine is
Life is
For Thine is the
This is the way the world ends
95
This is the way the world ends
This is the way the world ends
Not with a bang but a whimper.
Так, ану-ка мне десять лучших стихотворений этого треда.
Здесь, за глухим порогом,
Не слышен волн прибой,
Здесь места нет тревогам,
Всегда царит покой;
А там орда людская
Кишит, поля взрыхляя,
И жаждет урожая
С надеждой и тоской.
О, род людской! Постыли
Мне смех людской и стон;
В бесплодности усилий
Жнет, чтобы сеять, он.
К чему ловить мгновенья,
Низать их в дни, как звенья,
Не верю я в свершенья,
Я верую лишь в сон.
Здесь жизнь — в соседстве смерти,
В тенетах тишины,
Там, в буйной круговерти,
Игрушки волн — челны
Плывут, ища удачи…
А здесь, здесь все иначе:
Здесь, в заводи стоячей,
Ни ветра, ни волны.
Здесь, где цветов и злаков
Не выбьется росток,
Растет лес мертвых маков,
Безжизненных осок;
И Прозерпина в чащах
Тех трав, дурман таящих,
Для непробудно спящих
Готовит сонный сок.
И в травах бессемянных —
Бескровные тела
Уснувших, безымянных,
Которым нет числа;
Над тишью безутешной
Ни синевы безгрешной,
Ни черноты кромешной,
Лишь призрачная мгла.
Смерть разожмет все руки,
Все охладит сердца,
Но нет ни вечной муки,
Ни райского венца;
Без гнева, без участья
Листву сорвет ненастье,
Не может быть у счастья
Счастливого конца.
В венке из листьев палых
Она стоит у врат,
От уст ее усталых
Стремится нежный хлад;
И все, все без изъятья,
Все смертные, как братья,
В бессмертные объятья
Текут к ней — стар и млад.
Встречает к ней идущих
Всех — с лаской на челе,
Забыв о вешних кущах,
О матери — земле;
Всяк, кто рожден, увянет,
В провал времен он канет,
И перед ней предстанет
Здесь, в сумеречной мгле.
Любовь, ломая крылья,
Спешит уйти сюда;
Здесь — тщетные усилья,
Пропащие года;
Лист, умерщвленный градом,
Бутон, сраженный хладом,
Мечты и сны — все рядом,
Застыли навсегда.
Веселье, грусть — все бренно,
Зачем свой жребий клясть?
Лишь времени нетленна
Безвременная власть;
Чувств призрачна безбрежность,
Признаем неизбежность:
Оскудевает нежность,
И остывает страсть.
Зачем с бесплодным пылом
В судьбе искать изъян?
Спасибо высшим силам,
Хоть отдых — не обман:
В свой срок сомкнем мы веки,
В свой срок уснем навеки,
В свой срок должны все реки
Излиться в океан.
Созвездий мириады
Сюда не льют лучи,
Молчат здесь водопады,
Не пенятся ключи;
Ни радости беспечной,
Ни скорби быстротечной —
Один лишь сон — сон вечный
Ждет в вечной той ночи.
Не слышен волн прибой,
Здесь места нет тревогам,
Всегда царит покой;
А там орда людская
Кишит, поля взрыхляя,
И жаждет урожая
С надеждой и тоской.
О, род людской! Постыли
Мне смех людской и стон;
В бесплодности усилий
Жнет, чтобы сеять, он.
К чему ловить мгновенья,
Низать их в дни, как звенья,
Не верю я в свершенья,
Я верую лишь в сон.
Здесь жизнь — в соседстве смерти,
В тенетах тишины,
Там, в буйной круговерти,
Игрушки волн — челны
Плывут, ища удачи…
А здесь, здесь все иначе:
Здесь, в заводи стоячей,
Ни ветра, ни волны.
Здесь, где цветов и злаков
Не выбьется росток,
Растет лес мертвых маков,
Безжизненных осок;
И Прозерпина в чащах
Тех трав, дурман таящих,
Для непробудно спящих
Готовит сонный сок.
И в травах бессемянных —
Бескровные тела
Уснувших, безымянных,
Которым нет числа;
Над тишью безутешной
Ни синевы безгрешной,
Ни черноты кромешной,
Лишь призрачная мгла.
Смерть разожмет все руки,
Все охладит сердца,
Но нет ни вечной муки,
Ни райского венца;
Без гнева, без участья
Листву сорвет ненастье,
Не может быть у счастья
Счастливого конца.
В венке из листьев палых
Она стоит у врат,
От уст ее усталых
Стремится нежный хлад;
И все, все без изъятья,
Все смертные, как братья,
В бессмертные объятья
Текут к ней — стар и млад.
Встречает к ней идущих
Всех — с лаской на челе,
Забыв о вешних кущах,
О матери — земле;
Всяк, кто рожден, увянет,
В провал времен он канет,
И перед ней предстанет
Здесь, в сумеречной мгле.
Любовь, ломая крылья,
Спешит уйти сюда;
Здесь — тщетные усилья,
Пропащие года;
Лист, умерщвленный градом,
Бутон, сраженный хладом,
Мечты и сны — все рядом,
Застыли навсегда.
Веселье, грусть — все бренно,
Зачем свой жребий клясть?
Лишь времени нетленна
Безвременная власть;
Чувств призрачна безбрежность,
Признаем неизбежность:
Оскудевает нежность,
И остывает страсть.
Зачем с бесплодным пылом
В судьбе искать изъян?
Спасибо высшим силам,
Хоть отдых — не обман:
В свой срок сомкнем мы веки,
В свой срок уснем навеки,
В свой срок должны все реки
Излиться в океан.
Созвездий мириады
Сюда не льют лучи,
Молчат здесь водопады,
Не пенятся ключи;
Ни радости беспечной,
Ни скорби быстротечной —
Один лишь сон — сон вечный
Ждет в вечной той ночи.
Люблю сей божий гнев! Люблю сие незримо
Во всем разлитое, таинственное Зло -
В цветах, в источнике прозрачном, как стекло,
И в радужных лучах, и в самом небе Рима!
Всё та ж высокая, безоблачная твердь,
Всё так же грудь твоя легко и сладко дышит,
Всё тот же теплый ветр верхи дерев колышет,
Всё тот же запах роз... и это всё есть Смерть!..
Как ведать, может быть, и есть в природе звуки,
Благоухания, цветы и голоса -
Предвестники для нас последнего часа
И усладители последней нашей муки,-
И ими-то Судеб посланник роковой,
Когда сынов Земли из жизни вызывает,
Как тканью легкою, свой образ прикрывает...
Да утаит от них приход ужасный свой!..
У меня прямо до мурашек, даже вне контекста книги, а уж в ней так вообще. Всякие пушкины тяжко отсасывают да и вообще - как же охуенно мелодично и складно звучит. Просто риздато
Might was Right when Cоsar bled
Upon the stones of Rome,
Might was Right when Joshua led
His hordes o'er Jordan's foam,
And Might was Right when German troops
Poured down through Paris gay;
It's the Gospel of the Ancient World
And the Logic of To-Day.
Behind all Kings and Presidents —
All Government and Law,
Are army-corps and cannoneers —
To hold the world in awe.
And sword-strong races own the earth
And ride the Conqueror's Car —
And LIBERTY has ne'er been won,
Except by deeds of war.
What are the lords of hoarded gold —
The silent SEMITE rings?
What are the plunder-patriots —
High-pontiffs, priests and kings
What are they but bold master-minds,
Best fitted for the fray
Who comprehend and vanquish by —
The Logic of To-Day.
Cain's knotted club is scepter still —
The «Rights of Man» is fraud;
Christ's Ethics are for creeping things —
True manhood smiles at «God.»
For Might is Right when empires sick
In storms of steel and flame;
And it is RIGHT when weakling breeds —
Are hunted down like game.
Then what's the use of dreaming dreams —
That «each shall get his own»
By forceless votes of meek-eyed thralls,
Who blindly sweat and moan?
No! A curse is on their cankered brains —
Their very bones decay;
Go! Trace your fate in the Iron Game,
Is the Logic of To-Day.
The Strong must ever rule the Weak,
Is grim Primordial Law —
On earth's broad racial threshing floor,
The Meek are beaten straw —
Then ride to Power o'er foemen's neck
Let NOTHING bar your way;
If you are FIT you'll rule and reign,
Is the Logic of To-Day.
You must prove your Rights by deeds of Might —
Of splendour and renown.
If need-be march through flames of hell,
To dash opponents down.
If need-be die on scaffold high —
In the mornings misty gray
For «LIBERTY OR DEATH» is still
The Logic of To-Day.
Might was Right when Gideon led,
The «chosen» tribes of old,
And it was right when Titus burnt,
Their Temple roofed with gold;
And Might was Right from Bunkers Hill,
To far Manila Bay,
By land and flood it's wrote in blood —
The Gospel of To-Day.
«Put not your trust in princes»
Is a saying old and true,
«Put not your hope in Governments»
Translateth it anew.
All 'Books of Law' and 'Golden Rules'
Are fashioned to betray
'The Survival of the Strongest'
Is the Gospel of To-Day.
Might was Right when Carthage flames
Lit up the Punic foam —
And — when the naked steel of Gaul
Weighed down the spoil of Rome;
And Might was Right when Richmond fell —
And at Thermopalye —
It's the Logic of the Ancient World —
And the Gospel of To-Day.
Where pendant suns in millions swing,
Around this whirling earth,
It's Might, it's Force that holds the brakes,
And steers through life and death;
Force governs all organic life,
Inspires Right and Wrong.
It's Natures plan to weed-out man,
And TEST who are the Strong.
Слышал легенду,
Будто когда-то
Эту страну населяли гиганты.
Будто бы жили
Странной судьбою:
Были готовы к работе и к бою,
От недостатка
Хлеба и мяса
Бредили Марксом, Победой и Марсом,
Снежной тайгою,
Арктикой хмурой,
Яркими звёздами над Байконуром,
Пламенем жарким,
Бездной бездонной...
Строили шахты, плотины и домны.
И заблуждались,
И побеждали.
Ждали гостей из немыслимой дали.
Сквозь канонаду
Бойни кровавой
Мчались, чтоб рухнуть в высокие травы,
В снег почерневший,
В воду и в глину...
Алый свой флаг вознесли над Берлином.
Шли от колхозной
Луковой грядки
К Олимпиаде, Афгану, разрядке.
Шли сквозь шаблоны
И трафареты,
Шли, за собой увлекая планету,
Кровью писали
Добрую сказку.
Даже ошибки их были гигантски.
Верили, веру
В сердце лелея,
В непогрешимость речей с Мавзолея,
Знали, что правы
Серп их и молот,
Знали, что мир лишь на время расколот,
Что не навечно
Боль и печали...
Но измельчали. Увы, измельчали...
Их же потомки
Прячутся робко
В затхлой тиши кабинетных коробок,
Мыслят стандартно,
Далью не бредят,
Сводят безжизненно с дебетом кредит,
Мелко мечтают,
Думают редко...
В них ничего не осталось от предков.
Будто когда-то
Эту страну населяли гиганты.
Будто бы жили
Странной судьбою:
Были готовы к работе и к бою,
От недостатка
Хлеба и мяса
Бредили Марксом, Победой и Марсом,
Снежной тайгою,
Арктикой хмурой,
Яркими звёздами над Байконуром,
Пламенем жарким,
Бездной бездонной...
Строили шахты, плотины и домны.
И заблуждались,
И побеждали.
Ждали гостей из немыслимой дали.
Сквозь канонаду
Бойни кровавой
Мчались, чтоб рухнуть в высокие травы,
В снег почерневший,
В воду и в глину...
Алый свой флаг вознесли над Берлином.
Шли от колхозной
Луковой грядки
К Олимпиаде, Афгану, разрядке.
Шли сквозь шаблоны
И трафареты,
Шли, за собой увлекая планету,
Кровью писали
Добрую сказку.
Даже ошибки их были гигантски.
Верили, веру
В сердце лелея,
В непогрешимость речей с Мавзолея,
Знали, что правы
Серп их и молот,
Знали, что мир лишь на время расколот,
Что не навечно
Боль и печали...
Но измельчали. Увы, измельчали...
Их же потомки
Прячутся робко
В затхлой тиши кабинетных коробок,
Мыслят стандартно,
Далью не бредят,
Сводят безжизненно с дебетом кредит,
Мелко мечтают,
Думают редко...
В них ничего не осталось от предков.
Под пение птиц, поклонившись закату,
Я в стадо бандеровцев брошу гранату.
За деда убитого им отомщу,
Окончив расправу, слегка погрущу.
Великая Русь, что с тобой сотворили?
Враги на кусочки тебя поделили.
Кругом еврогеи с улыбкой нахальной
Славян соблазняют забавой анальной
Разврат и погибель бок о бок идут
И душу святую на казнь волокут.
У западных ценностей много агентов,
К примеру, среди майданутых студентов.
А также прекрасно заметно на глаз,
Что каждый бандеровец — злой пидарас.
Вперед я иду, нет дороги назад.
В сарае лежит еще много гранат.
Я в стадо бандеровцев брошу гранату.
За деда убитого им отомщу,
Окончив расправу, слегка погрущу.
Великая Русь, что с тобой сотворили?
Враги на кусочки тебя поделили.
Кругом еврогеи с улыбкой нахальной
Славян соблазняют забавой анальной
Разврат и погибель бок о бок идут
И душу святую на казнь волокут.
У западных ценностей много агентов,
К примеру, среди майданутых студентов.
А также прекрасно заметно на глаз,
Что каждый бандеровец — злой пидарас.
Вперед я иду, нет дороги назад.
В сарае лежит еще много гранат.
Двачую. Тоже ненавижу анальных пидоров, долбящихся влажными ёлдаками под хвосты, туго тарабанящие друг дружку в шоколадные подвалы. Ох как ненавижу!
Ах, какая была держава!
Ах, какие в ней люди были!
Как торжественно-величаво
Звуки гимна над миром плыли!
Ах, как были открыты лица,
Как наполнены светом взгляды!
Как красива была столица!
Как величественны парады!
Проходя триумфальным маршем,
Безупречно красивым строем,
Молодежь присягала старшим,
Закаленным в боях героям —
Не деляги и прохиндеи
Попадали у нас в кумиры…
Ибо в людях жила — идея!
Жажда быть в авангарде мира!
Что же было такого злого
В том, что мы понимали твердо,
Что «товарищ» — не просто слово,
И звучит это слово гордо?
В том, что были одним народом,
Крепко спаянным общей верой,
Что достоинства — не доходом,
А иной измеряли мерой?
В том, что пошлости на потребу
Не топили в грязи искусство?
Что мальчишек манило небо?
Что у девушек были чувства?
Ах, насколько все нынче гаже,
Хуже, ниже и даже реже:
Пусть мелодия гимна — та же,
Но порыв и идея — где же?
И всего нестерпимей горе
В невозможности примирений
Не с утратою территорий,
Но с потерею поколений!
Как ни пыжатся эти рожи,
Разве место при них надежде?
Ах, как все это непохоже
На страну, что мы знали прежде!
Что была молода, крылата,
Силы множила год за годом,
Где народ уважал солдата
И гордился солдат народом.
Ту, где светлыми были дали,
Ту, где были чисты просторы…
А какое кино снимали
Наши лучшие режиссеры!
А какие звенели песни!
Как от них расправлялись плечи!
Как под них мы шагали вместе
Ранним утром заре навстречу!
Эти песни — о главном в жизни:
О свободе, мечте, полете,
О любви к дорогой отчизне,
О труде, что всегда в почете,
И о девушках, что цветами
Расцветают под солнцем мая,
И о ждущей нас дома маме,
И о с детства знакомом крае,
И о чести, и об отваге,
И о верном, надежном друге…
И алели над нами флаги
С черной свастикой в белом круге.
Намажу еблище я кремом питательным
И он меня сразу, конечно, полюбит.
И всю зацелует колючей щетиной.
А утром проснусь с поцарапанной рожей
И снова намажу! И шею, блядь, тоже.
И он меня сразу, конечно, полюбит.
И всю зацелует колючей щетиной.
А утром проснусь с поцарапанной рожей
И снова намажу! И шею, блядь, тоже.
О, как давно все это было
Как я в матросочке своей
Скакал младенцем меж людей
И сверху солнышко светило
А щас прохожих за рукав
Хватаю: Помните ли, гады
Как я в матросочке нарядной
Скакал! ведь было же! ведь правда!
Не помнят
Как я в матросочке своей
Скакал младенцем меж людей
И сверху солнышко светило
А щас прохожих за рукав
Хватаю: Помните ли, гады
Как я в матросочке нарядной
Скакал! ведь было же! ведь правда!
Не помнят
Логика в том, что бляди хотя бы честнее, чем вся эта креативная сволочь, которая жрет и нихуя не делает, но при этом изображает из себя политически активных.
Сап букач. Возможно, не в ту нить, но тут кажется уместнее, чем в реквестах. Нужно поздравить женский коллектив на работе. Подарить подарочки и прочитать стихи. С подарочками все определено, а вот со стихами сложнее. Обычные поздравления с сайтов типа PozdravOKbezplatnobezSMS вызывают рвоту. Нашел стихи Асадова, но выбор не особо велик. Подскажите, в каком направлении искать?
>вся эта креативная сволочь, которая жрет и нихуя не делает, но при этом изображает из себя политически активных.
Кажется, причём тут Маяковский?
http://nabokov.gatchina3000.ru/misc/silentium.htm
Перевод Silentium! Тютчева на инглиш от Набокова это самый вменяемый русский → английский перевод чего-то художественного, что мне когда-либо попадалось.
Перевод Silentium! Тютчева на инглиш от Набокова это самый вменяемый русский → английский перевод чего-то художественного, что мне когда-либо попадалось.
Я работаю в цехе по сборке аппаратуры.
Мы сидим за длинным столом — 170 человек.
Корея — страна высокотехнологичной культуры.
Мы собираем разные хрени в стиле хай-тек.
Я работаю в цехе по сборке аппаратуры.
Мы сидим за длинным столом — 170 человек.
Корея — страна высокотехнологичной культуры.
Мы собираем разные хрени в стиле хай-тек.
Мы в одинаковых красных платьях, в белых бахилах.
Месяц назад меня с айпадов перевели на макбук.
Там больше платят. Скоро я поднимусь нехило
И тогда электронные щупальца поставлю себе вместо рук.
А пока я разрезала руку вдоль, воткнув туда провод и батарейки,
Замотала все изолентой и вилку включила в сеть.
Мне открылся язык механизмов — я теперь электрокорейка,
Я беседую с агрегатами и учу их шутить и петь.
Они меня любят. Вот решила воды напиться
И подружилась со стариком-автоматом. Он уже весь проржавел.
Он сказал, что чувствует свою смерть и что он ее не боится.
И что он терпеть не может людей: всех убил бы, если б умел.
А еще в меня влюбился один некачественный сабвуфер:
Требует, чтобы я все время сидела рядом, зыря какое-нибудь кино.
Про таких презрительно говорят «желтой сборки», «ведро» и «фуфел»:
Это соседний цех накосячил — схему залив вином.
Меня с работы уволили после электрошока
И в желтом доме — дурдоме — заперли на засов.
Здесь негде подзарядиться: я слышу невнятный шепот —
Вот-вот угаснет, умолкнет привычный гул голосов.
И я начну слышать, как психи в столовой гремят посудой,
Как сторож на входе в корпус стучит о крыльцо клюкой.
Тогда я стану глухою и мертвой железной грудой.
Меня отвезут на свалку и скинут в пухто ногой.
Мы сидим за длинным столом — 170 человек.
Корея — страна высокотехнологичной культуры.
Мы собираем разные хрени в стиле хай-тек.
Я работаю в цехе по сборке аппаратуры.
Мы сидим за длинным столом — 170 человек.
Корея — страна высокотехнологичной культуры.
Мы собираем разные хрени в стиле хай-тек.
Мы в одинаковых красных платьях, в белых бахилах.
Месяц назад меня с айпадов перевели на макбук.
Там больше платят. Скоро я поднимусь нехило
И тогда электронные щупальца поставлю себе вместо рук.
А пока я разрезала руку вдоль, воткнув туда провод и батарейки,
Замотала все изолентой и вилку включила в сеть.
Мне открылся язык механизмов — я теперь электрокорейка,
Я беседую с агрегатами и учу их шутить и петь.
Они меня любят. Вот решила воды напиться
И подружилась со стариком-автоматом. Он уже весь проржавел.
Он сказал, что чувствует свою смерть и что он ее не боится.
И что он терпеть не может людей: всех убил бы, если б умел.
А еще в меня влюбился один некачественный сабвуфер:
Требует, чтобы я все время сидела рядом, зыря какое-нибудь кино.
Про таких презрительно говорят «желтой сборки», «ведро» и «фуфел»:
Это соседний цех накосячил — схему залив вином.
Меня с работы уволили после электрошока
И в желтом доме — дурдоме — заперли на засов.
Здесь негде подзарядиться: я слышу невнятный шепот —
Вот-вот угаснет, умолкнет привычный гул голосов.
И я начну слышать, как психи в столовой гремят посудой,
Как сторож на входе в корпус стучит о крыльцо клюкой.
Тогда я стану глухою и мертвой железной грудой.
Меня отвезут на свалку и скинут в пухто ногой.
Читнул еще
жопогольновато, но неплохо, неплохо
Среди миров, в мерцании светил
Одной Звезды я повторяю имя...
Не потому, чтоб я Ее любил,
А потому, что я томлюсь с другими.
И если мне сомненье тяжело,
Я у Нее одной ищу ответа,
Не потому, что от Нее светло,
А потому, что с Ней не надо света.
Одной Звезды я повторяю имя...
Не потому, чтоб я Ее любил,
А потому, что я томлюсь с другими.
И если мне сомненье тяжело,
Я у Нее одной ищу ответа,
Не потому, что от Нее светло,
А потому, что с Ней не надо света.
Когда могущая Зима,
Как бодрый вождь, ведет сама
На нас косматые дружины
Своих морозов и снегов, —
Навстречу ей трещат камины,
И весел зимний жар пиров.
Царица грозная, Чума
Теперь идет на нас сама
И льстится жатвою богатой;
И к нам в окошко день и ночь
Стучит могильною лопатой….
Что делать нам? и чем помочь?
Как от проказницы Зимы,
Запремся также от Чумы!
Зажжем огни, нальем бокалы,
Утопим весело умы
И, заварив пиры да балы,
Восславим царствие Чумы.
Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю,
И в разъяренном океане,
Средь грозных волн и бурной тьмы,
И в аравийском урагане,
И в дуновении Чумы.
Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья —
Бессмертья, может быть, залог!
И счастлив тот, кто средь волненья
Их обретать и ведать мог.
*
Итак, — хвала тебе, Чума,
Нам не страшна могилы тьма,
Нас не смутит твое призванье!
Бокалы пеним дружно мы
И девы-розы пьем дыханье, —
Быть может… полное Чумы!
Как бодрый вождь, ведет сама
На нас косматые дружины
Своих морозов и снегов, —
Навстречу ей трещат камины,
И весел зимний жар пиров.
Царица грозная, Чума
Теперь идет на нас сама
И льстится жатвою богатой;
И к нам в окошко день и ночь
Стучит могильною лопатой….
Что делать нам? и чем помочь?
Как от проказницы Зимы,
Запремся также от Чумы!
Зажжем огни, нальем бокалы,
Утопим весело умы
И, заварив пиры да балы,
Восславим царствие Чумы.
Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю,
И в разъяренном океане,
Средь грозных волн и бурной тьмы,
И в аравийском урагане,
И в дуновении Чумы.
Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья —
Бессмертья, может быть, залог!
И счастлив тот, кто средь волненья
Их обретать и ведать мог.
*
Итак, — хвала тебе, Чума,
Нам не страшна могилы тьма,
Нас не смутит твое призванье!
Бокалы пеним дружно мы
И девы-розы пьем дыханье, —
Быть может… полное Чумы!
Кто изваял тебя из темноты ночной,
Какой туземный Фауст, исчадие саванны?
Ты пахнешь мускусом и табаком Гаванны,
Полуночи дитя, мой идол роковой.
Ни опиум, ни хмель соперничать с тобой
Не смеют, демон мой; ты - край обетованный,
Где горестных моих желаний караваны
К колодцам глаз твоих идут на водопой.
Но не прохлада в них - огонь, смола и сера.
О, полно жечь меня, жестокая Мегера!
Пойми, ведь я не Стикс, чтоб приказать: «Остынь!»,
Семижды заключив тебя в свои объятья!
Не Прозерпина я, чтоб испытать проклятье,
Сгорать с тобой дотла в аду твоих простынь!
Какой туземный Фауст, исчадие саванны?
Ты пахнешь мускусом и табаком Гаванны,
Полуночи дитя, мой идол роковой.
Ни опиум, ни хмель соперничать с тобой
Не смеют, демон мой; ты - край обетованный,
Где горестных моих желаний караваны
К колодцам глаз твоих идут на водопой.
Но не прохлада в них - огонь, смола и сера.
О, полно жечь меня, жестокая Мегера!
Пойми, ведь я не Стикс, чтоб приказать: «Остынь!»,
Семижды заключив тебя в свои объятья!
Не Прозерпина я, чтоб испытать проклятье,
Сгорать с тобой дотла в аду твоих простынь!
Как побил государь
Золотую Орду под Казанью,
Указал на подворье свое
Приходить мастерам.
И велел благодетель, -
Гласит летописца сказанье, -
В память оной победы
Да выстроят каменный храм.
И к нему привели
Флорентийцев,
И немцев,
И прочих
Иноземных мужей,
Пивших чару вина в один дых.
И пришли к нему двое
Безвестных владимирских зодчих,
Двое русских строителей,
Статных,
Босых,
Молодых.
Лился свет в слюдяное оконце,
Был дух вельми спертый.
Изразцовая печка.
Божница.
Угар и жара.
И в посконных рубахах
Пред Иоанном Четвертым,
Крепко за руки взявшись,
Стояли сии мастера.
"Смерды!
Можете ль церкву сложить
Иноземных пригожей?
Чтоб была благолепней
Заморских церквей, говорю?"
И, тряхнув волосами,
Ответили зодчие:
"Можем!
Прикажи, государь!"
И ударились в ноги царю.
Государь приказал.
И в субботу на вербной неделе,
Покрестясь на восход,
Ремешками схватив волоса,
Государевы зодчие
Фартуки наспех надели,
На широких плечах
Кирпичи понесли на леса.
Мастера выплетали
Узоры из каменных кружев,
Выводили столбы
И, работой своею горды,
Купол золотом жгли,
Кровли крыли лазурью снаружи
И в свинцовые рамы
Вставляли чешуйки слюды.
И уже потянулись
Стрельчатые башенки кверху.
Переходы,
Балкончики,
Луковки да купола.
И дивились ученые люди,
Зан_е_ эта церковь
Краше вилл италийских
И пагод индийских была!
Был диковинный храм
Богомазами весь размалеван,
В алтаре,
И при входах,
И в царском притворе самом.
Живописной артелью
Монаха Андрея Рублева
Изукрашен зело
Византийским суровым письмом...
А в ногах у постройки
Торговая площадь жужжала,
Торовато кричала купцам:
"Покажи, чем живешь!"
Ночью подлый народ
До креста пропивался в кружалах,
А утрами истошно вопил,
Становясь на правеж.
Тать, засеченный плетью,
У плахи лежал бездыханно,
Прямо в небо уставя
Очесок седой бороды,
И в московской неволе
Томились татарские ханы,
Посланцы Золотой,
Переметчики Черной Орды.
А над всем этим срамом
Та церковь была -
Как невеста!
И с рогожкой своей,
С бирюзовым колечком во рту, -
Непотребная девка
Стояла у Лобного места
И, дивясь,
Как на сказку,
Глядела на ту красоту...
А как храм освятили,
То с посохом,
В шапке монашьей,
Обошел его царь -
От подвалов и служб
До креста.
И, окинувши взором
Его узорчатые башни,
"Лепота!" - молвил царь.
И ответили все: "Лепота!"
И спросил благодетель:
"А можете ль сделать пригожей,
Благолепнее этого храма
Другой, говорю?"
И, тряхнув волосами,
Ответили зодчие:
"Можем!
Прикажи, государь!"
И ударились в ноги царю.
И тогда государь
Повелел ослепить этих зодчих,
Чтоб в земле его
Церковь
Стояла одна такова,
Чтобы в Суздальских землях
И в землях Рязанских
И прочих
Не поставили лучшего храма,
Чем храм Покрова!
Соколиные очи
Кололи им шилом железным,
Дабы белого света
Увидеть они не могли.
Их клеймили клеймом,
Их секли батогами, болезных,
И кидали их,
Темных,
На стылое лоно земли.
И в Обжорном ряду,
Там, где заваль кабацкая пела,
Где сивухой разило,
Где было от пару темно,
Где кричали дьяки:
"Государево слово и дело!" -
Мастера Христа ради
Просили на хлеб и вино.
И стояла их церковь
Такая,
Что словно приснилась.
И звонила она,
Будто их отпевала навзрыд,
И запретную песню
Про страшную царскую милость
Пели в тайных местах
По широкой Руси
Гусляры.
Золотую Орду под Казанью,
Указал на подворье свое
Приходить мастерам.
И велел благодетель, -
Гласит летописца сказанье, -
В память оной победы
Да выстроят каменный храм.
И к нему привели
Флорентийцев,
И немцев,
И прочих
Иноземных мужей,
Пивших чару вина в один дых.
И пришли к нему двое
Безвестных владимирских зодчих,
Двое русских строителей,
Статных,
Босых,
Молодых.
Лился свет в слюдяное оконце,
Был дух вельми спертый.
Изразцовая печка.
Божница.
Угар и жара.
И в посконных рубахах
Пред Иоанном Четвертым,
Крепко за руки взявшись,
Стояли сии мастера.
"Смерды!
Можете ль церкву сложить
Иноземных пригожей?
Чтоб была благолепней
Заморских церквей, говорю?"
И, тряхнув волосами,
Ответили зодчие:
"Можем!
Прикажи, государь!"
И ударились в ноги царю.
Государь приказал.
И в субботу на вербной неделе,
Покрестясь на восход,
Ремешками схватив волоса,
Государевы зодчие
Фартуки наспех надели,
На широких плечах
Кирпичи понесли на леса.
Мастера выплетали
Узоры из каменных кружев,
Выводили столбы
И, работой своею горды,
Купол золотом жгли,
Кровли крыли лазурью снаружи
И в свинцовые рамы
Вставляли чешуйки слюды.
И уже потянулись
Стрельчатые башенки кверху.
Переходы,
Балкончики,
Луковки да купола.
И дивились ученые люди,
Зан_е_ эта церковь
Краше вилл италийских
И пагод индийских была!
Был диковинный храм
Богомазами весь размалеван,
В алтаре,
И при входах,
И в царском притворе самом.
Живописной артелью
Монаха Андрея Рублева
Изукрашен зело
Византийским суровым письмом...
А в ногах у постройки
Торговая площадь жужжала,
Торовато кричала купцам:
"Покажи, чем живешь!"
Ночью подлый народ
До креста пропивался в кружалах,
А утрами истошно вопил,
Становясь на правеж.
Тать, засеченный плетью,
У плахи лежал бездыханно,
Прямо в небо уставя
Очесок седой бороды,
И в московской неволе
Томились татарские ханы,
Посланцы Золотой,
Переметчики Черной Орды.
А над всем этим срамом
Та церковь была -
Как невеста!
И с рогожкой своей,
С бирюзовым колечком во рту, -
Непотребная девка
Стояла у Лобного места
И, дивясь,
Как на сказку,
Глядела на ту красоту...
А как храм освятили,
То с посохом,
В шапке монашьей,
Обошел его царь -
От подвалов и служб
До креста.
И, окинувши взором
Его узорчатые башни,
"Лепота!" - молвил царь.
И ответили все: "Лепота!"
И спросил благодетель:
"А можете ль сделать пригожей,
Благолепнее этого храма
Другой, говорю?"
И, тряхнув волосами,
Ответили зодчие:
"Можем!
Прикажи, государь!"
И ударились в ноги царю.
И тогда государь
Повелел ослепить этих зодчих,
Чтоб в земле его
Церковь
Стояла одна такова,
Чтобы в Суздальских землях
И в землях Рязанских
И прочих
Не поставили лучшего храма,
Чем храм Покрова!
Соколиные очи
Кололи им шилом железным,
Дабы белого света
Увидеть они не могли.
Их клеймили клеймом,
Их секли батогами, болезных,
И кидали их,
Темных,
На стылое лоно земли.
И в Обжорном ряду,
Там, где заваль кабацкая пела,
Где сивухой разило,
Где было от пару темно,
Где кричали дьяки:
"Государево слово и дело!" -
Мастера Христа ради
Просили на хлеб и вино.
И стояла их церковь
Такая,
Что словно приснилась.
И звонила она,
Будто их отпевала навзрыд,
И запретную песню
Про страшную царскую милость
Пели в тайных местах
По широкой Руси
Гусляры.
> почти 200 ответов
> нет Raven
Нахуй так жить, аааа?
Once upon a midnight dreary, while I pondered, weak and weary,
Over many a quaint and curious volume of forgotten lore,
While I nodded, nearly napping, suddenly there came a tapping,
As of some one gently rapping, rapping at my chamber door.
"'Tis some visitor," I muttered, "tapping at my chamber door-
Only this, and nothing more."
Ah, distinctly I remember it was in the bleak December,
And each separate dying ember wrought its ghost upon the floor.
Eagerly I wished the morrow;- vainly I had sought to borrow
From my books surcease of sorrow- sorrow for the lost Lenore-
For the rare and radiant maiden whom the angels name Lenore-
Nameless here for evermore.
And the silken, sad, uncertain rustling of each purple curtain
Thrilled me- filled me with fantastic terrors never felt before;
So that now, to still the beating of my heart, I stood repeating,
"'Tis some visitor entreating entrance at my chamber door-
Some late visitor entreating entrance at my chamber door;-
This it is, and nothing more."
Presently my soul grew stronger; hesitating then no longer,
"Sir," said I, "or Madam, truly your forgiveness I implore;
But the fact is I was napping, and so gently you came rapping,
And so faintly you came tapping, tapping at my chamber door,
That I scarce was sure I heard you"- here I opened wide the door;-
Darkness there, and nothing more.
Deep into that darkness peering, long I stood there wondering, fearing,
Doubting, dreaming dreams no mortal ever dared to dream before;
But the silence was unbroken, and the stillness gave no token,
And the only word there spoken was the whispered word, "Lenore?"
This I whispered, and an echo murmured back the word, "Lenore!"-
Merely this, and nothing more.
Back into the chamber turning, all my soul within me burning,
Soon again I heard a tapping somewhat louder than before.
"Surely," said I, "surely that is something at my window lattice:
Let me see, then, what thereat is, and this mystery explore-
Let my heart be still a moment and this mystery explore;-
'Tis the wind and nothing more!"
Open here I flung the shutter, when, with many a flirt and flutter,
In there stepped a stately Raven of the saintly days of yore;
Not the least obeisance made he; not a minute stopped or stayed he;
But, with mien of lord or lady, perched above my chamber door-
Perched upon a bust of Pallas just above my chamber door-
Perched, and sat, and nothing more.
Then this ebony bird beguiling my sad fancy into smiling,
By the grave and stern decorum of the countenance it wore.
"Though thy crest be shorn and shaven, thou," I said, "art sure no craven,
Ghastly grim and ancient Raven wandering from the Nightly shore-
Tell me what thy lordly name is on the Night's Plutonian shore!"
Quoth the Raven, "Nevermore."
Much I marvelled this ungainly fowl to hear discourse so plainly,
Though its answer little meaning- little relevancy bore;
For we cannot help agreeing that no living human being
Ever yet was blessed with seeing bird above his chamber door-
Bird or beast upon the sculptured bust above his chamber door,
With such name as "Nevermore."
But the Raven, sitting lonely on the placid bust, spoke only
That one word, as if his soul in that one word he did outpour.
Nothing further then he uttered- not a feather then he fluttered-
Till I scarcely more than muttered, "Other friends have flown before-
On the morrow he will leave me, as my hopes have flown before."
Then the bird said, "Nevermore."
Startled at the stillness broken by reply so aptly spoken,
"Doubtless," said I, "what it utters is its only stock and store,
Caught from some unhappy master whom unmerciful Disaster
Followed fast and followed faster till his songs one burden bore-
Till the dirges of his Hope that melancholy burden bore
Of 'Never- nevermore'."
But the Raven still beguiling all my fancy into smiling,
Straight I wheeled a cushioned seat in front of bird, and bust and door;
Then upon the velvet sinking, I betook myself to linking
Fancy unto fancy, thinking what this ominous bird of yore-
What this grim, ungainly, ghastly, gaunt and ominous bird of yore
Meant in croaking "Nevermore."
This I sat engaged in guessing, but no syllable expressing
To the fowl whose fiery eyes now burned into my bosom's core;
This and more I sat divining, with my head at ease reclining
On the cushion's velvet lining that the lamp-light gloated o'er,
But whose velvet violet lining with the lamp-light gloating o'er,
She shall press, ah, nevermore!
Then methought the air grew denser, perfumed from an unseen censer
Swung by Seraphim whose footfalls tinkled on the tufted floor.
"Wretch," I cried, "thy God hath lent thee- by these angels he hath sent thee
Respite- respite and nepenthe, from thy memories of Lenore!
Quaff, oh quaff this kind nepenthe and forget this lost Lenore!"
Quoth the Raven, "Nevermore."
"Prophet!" said I, "thing of evil! - prophet still, if bird or devil! -
Whether Tempter sent, or whether tempest tossed thee here ashore,
Desolate yet all undaunted, on this desert land enchanted-
On this home by Horror haunted- tell me truly, I implore-
Is there- is there balm in Gilead?- tell me- tell me, I implore!"
Quoth the Raven, "Nevermore."
"Prophet!" said I, "thing of evil! - prophet still, if bird or devil!
By that Heaven that bends above us- by that God we both adore-
Tell this soul with sorrow laden if, within the distant Aidenn,
It shall clasp a sainted maiden whom the angels name Lenore-
Clasp a rare and radiant maiden whom the angels name Lenore."
Quoth the Raven, "Nevermore."
"Be that word our sign in parting, bird or fiend," I shrieked, upstarting-
"Get thee back into the tempest and the Night's Plutonian shore!
Leave no black plume as a token of that lie thy soul hath spoken!
Leave my loneliness unbroken!- quit the bust above my door!
Take thy beak from out my heart, and take thy form from off my door!"
Quoth the Raven, "Nevermore."
And the Raven, never flitting, still is sitting, still is sitting
On the pallid bust of Pallas just above my chamber door;
And his eyes have all the seeming of a demon's that is dreaming,
And the lamp-light o'er him streaming throws his shadow on the floor;
And my soul from out that shadow that lies floating on the floor
Shall be lifted- nevermore!
Не только на вас падают темные тени,
И на меня извечная тьма бросала тени свои,
Мне лучшее, что сотворил я, казалось пустым, сомнительным,
Но разве и вправду не были мелки те мысли, что мне представлялись великими?
Не вам одним известно, что значит зло,
Я тоже знаю, что значит зло,
Я тоже завязывал старый узел противоречий,
Я болтал и смущался, лгал, возмущался, крал и завидовал,
Я был похотлив, коварен и вспыльчив,— мне стыдно сказать, какие таил я желанья,
Я был капризен, тщеславен, жаден, я был пустозвон, лицемер, зложелатель и трус,
И волк, и свинья, и змея — от них и во мне было многое,
Обманчивый взгляд, скабрезная речь, прелюбодейные мысли — всем этим грешил и я сам,
Упрямство, ненависть, лень, надменность и даже подлость — во всем этом был я повинен.
Я был такой же, как все, и жил я так же, как все.
Но шел ли я мимо иль приближался — меня называли по имени звонкие, громкие, юные голоса,
Когда я стоял, я чувствовал на шее их руки, когда я сидел, меня небрежно касалось их тело,
Я видел многих, кого любил, на улице, на пароме, в общественных залах — но я никогда не говорил им ни слова,
Я жил одною жизнью со всеми, я так же смеялся, терзался и спал,
Играл свою роль, как пристало актеру или актрисе,
Все ту же старую роль, которая — как сумеешь — будет великой,
Иль малой, если не сдюжишь, или великой и малою вместе.
И на меня извечная тьма бросала тени свои,
Мне лучшее, что сотворил я, казалось пустым, сомнительным,
Но разве и вправду не были мелки те мысли, что мне представлялись великими?
Не вам одним известно, что значит зло,
Я тоже знаю, что значит зло,
Я тоже завязывал старый узел противоречий,
Я болтал и смущался, лгал, возмущался, крал и завидовал,
Я был похотлив, коварен и вспыльчив,— мне стыдно сказать, какие таил я желанья,
Я был капризен, тщеславен, жаден, я был пустозвон, лицемер, зложелатель и трус,
И волк, и свинья, и змея — от них и во мне было многое,
Обманчивый взгляд, скабрезная речь, прелюбодейные мысли — всем этим грешил и я сам,
Упрямство, ненависть, лень, надменность и даже подлость — во всем этом был я повинен.
Я был такой же, как все, и жил я так же, как все.
Но шел ли я мимо иль приближался — меня называли по имени звонкие, громкие, юные голоса,
Когда я стоял, я чувствовал на шее их руки, когда я сидел, меня небрежно касалось их тело,
Я видел многих, кого любил, на улице, на пароме, в общественных залах — но я никогда не говорил им ни слова,
Я жил одною жизнью со всеми, я так же смеялся, терзался и спал,
Играл свою роль, как пристало актеру или актрисе,
Все ту же старую роль, которая — как сумеешь — будет великой,
Иль малой, если не сдюжишь, или великой и малою вместе.
Поэты живут. И должны оставаться живыми.
Пусть верит перу жизнь, как истина в черновике.
Поэты в миру оставляют великое имя,
затем, что у всех на уме - у них на языке.
Но им все трудней быть иконой в размере оклада.
Там, где, судя по паспортам - все по местам.
Дай Бог им пройти семь кругов беспокойного лада,
По чистым листам, где до времени - все по устам.
Поэт умывает слова, возводя их в приметы
подняв свои полные ведра внимательных глаз.
Несчастная жизнь! Она до смерти любит поэта.
И за семерых отмеряет. И режет. Эх, раз, еще раз!
Как вольно им петь. И дышать полной грудью на ладан...
Святая вода на пустом киселе неживой.
Не плачьте, когда семь кругов беспокойного лада
Пойдут по воде над прекрасной шальной головой.
Пусть не ко двору эти ангелы чернорабочие.
Прорвется к перу то, что долго рубить и рубить топорам.
Поэты в миру после строк ставят знак кровоточия.
К ним Бог на порог. Но они верно имут свой срам.
Поэты идут до конца. И не смейте кричать им - Не надо!
Ведь Бог... Он не врет, разбивая свои зеркала.
И вновь семь кругов беспокойного, звонкого лада
глядят Ему в рот, разбегаясь калибром ствола.
Шатаясь от слез и от счастья смеясь под сурдинку,
свой вечный допрос они снова выводят к кольцу.
В быту тяжелы. Но однако легки на поминках.
Вот тогда и поймем, что цветы им, конечно, к лицу.
Не верте концу. Но не ждите иного расклада.
А что там было в пути? Метры, рубли...
Неважно, когда семь кругов беспокойного лада
позволят идти, наконец, не касаясь земли.
Ну вот, ты - поэт... Еле-еле душа в черном теле.
Ты принял обет сделать выбор, ломая печать.
Мы можем забыть всех, что пели не так, как умели.
Но тех, кто молчал, давайте не будем прощать.
Не жалко распять, для того, чтоб вернуться к Пилату.
Поэта не взять все одно ни тюрьмой, ни сумой.
Короткую жизнь. Семь кругов беспокойного лада
Поэты идут. И уходят от нас на восьмой.
Пусть верит перу жизнь, как истина в черновике.
Поэты в миру оставляют великое имя,
затем, что у всех на уме - у них на языке.
Но им все трудней быть иконой в размере оклада.
Там, где, судя по паспортам - все по местам.
Дай Бог им пройти семь кругов беспокойного лада,
По чистым листам, где до времени - все по устам.
Поэт умывает слова, возводя их в приметы
подняв свои полные ведра внимательных глаз.
Несчастная жизнь! Она до смерти любит поэта.
И за семерых отмеряет. И режет. Эх, раз, еще раз!
Как вольно им петь. И дышать полной грудью на ладан...
Святая вода на пустом киселе неживой.
Не плачьте, когда семь кругов беспокойного лада
Пойдут по воде над прекрасной шальной головой.
Пусть не ко двору эти ангелы чернорабочие.
Прорвется к перу то, что долго рубить и рубить топорам.
Поэты в миру после строк ставят знак кровоточия.
К ним Бог на порог. Но они верно имут свой срам.
Поэты идут до конца. И не смейте кричать им - Не надо!
Ведь Бог... Он не врет, разбивая свои зеркала.
И вновь семь кругов беспокойного, звонкого лада
глядят Ему в рот, разбегаясь калибром ствола.
Шатаясь от слез и от счастья смеясь под сурдинку,
свой вечный допрос они снова выводят к кольцу.
В быту тяжелы. Но однако легки на поминках.
Вот тогда и поймем, что цветы им, конечно, к лицу.
Не верте концу. Но не ждите иного расклада.
А что там было в пути? Метры, рубли...
Неважно, когда семь кругов беспокойного лада
позволят идти, наконец, не касаясь земли.
Ну вот, ты - поэт... Еле-еле душа в черном теле.
Ты принял обет сделать выбор, ломая печать.
Мы можем забыть всех, что пели не так, как умели.
Но тех, кто молчал, давайте не будем прощать.
Не жалко распять, для того, чтоб вернуться к Пилату.
Поэта не взять все одно ни тюрьмой, ни сумой.
Короткую жизнь. Семь кругов беспокойного лада
Поэты идут. И уходят от нас на восьмой.
ище пикча есть
Первые три куплета 10 из 10
Дальше говно какге-то.
Мы лежим под сырою землёю.
И оградки давно проржавели.
Нас оплакали горькой смолою
В тёмной чаще высокие ели.
Травы корни сплели над могилой,
И качаются тихо былинки,
И багряной листвой завалило
К нам дорожки, пути и тропинки,
И листва облетает бесшумно,
На могилу ложась покрывалом.
Тот - дурак был, а этот был - умный.
Ни того, ни другого не стало.
Пофиксил
такое начало --- пацаны не подкачали
вали с этого баттла тебе победа светит наврядли
в итоге если ты не понял то уходи остаться должен только один
нелюблю выносить невыносимых дибилов
но когда вынесу их будто прибавилось силы
с непонятным стилем и кепкой на голове
я буду спокойно идти до финала и темперамент при мне
много ли мало ли было ли палева
на этой палубе пили и плавали
в следущем нас раскидали по парам бы
не хлопай фарами и вот попали вы
не стоит парится треки сдавать
на батле победитель даблик число подпись и печать
не надо кричать на весь чат обещать
здесь фаворит один а ну ка молчать
всем спасибо кто прийти сюда не зассал
но мои треки отправят вас на небеса
ты не достоин быть одним из этой толпы
всех выкину за борт и останусь только один
нет я не ганкста и не готовлю тазы с бетоном
но послушав многих сдесь я ничего не понял
это не то брооо не к месту твой понт
если ты хочешь дойти до финала то преодолей пару пуль в лоб
Стихотворение по фильму? Оригинально
Мне жалко что я не зверь,
бегающий по синей дорожке,
говорящий себе поверь,
а другому себе подожди немножко,
мы выйдем с собой погулять в лес
для рассмотрения ничтожных листьев.
Мне жалко что я не звезда,
бегающая по небосводу,
в поисках точного гнезда
она находит себя и пустую земную воду,
никто не слыхал чтобы звезда издавала скрип,
её назначение ободрять собственным молчанием рыб.
Ещё есть у меня претензия,
что я не ковёр, не гортензия.
Мне жалко что я не крыша,
распадающаяся постепенно,
которую дождь размачивает,
у которой смерть не мгновенна.
Мне не нравится что я смертен,
мне жалко что я неточен.
Многим многим лучше, поверьте,
частица дня единица ночи.
Мне жалко что я не орёл,
перелетающий вершины и вершины,
которому на ум взбрёл
человек, наблюдающий аршины.
Мне жалко что я не орёл,
перелетающий длинные вершины,
которому на ум взбрёл
человек, наблюдающий аршины.
Мы сядем с тобою ветер
на этот камушек смерти.
Мне жалко что я не чаша,
мне не нравится что я не жалость.
Мне жалко что я не роща,
которая листьями вооружалась.
Мне трудно что я с минутами,
меня они страшно запутали.
Мне невероятно обидно
что меня по-настоящему видно.
Ещё есть у меня претензия,
что я не ковёр, не гортензия.
Мне страшно что я двигаюсь
не так как жуки жуки,
как бабочки и коляски
и как жуки пауки.
Мне страшно что я двигаюсь
непохоже на червяка,
червяк прорывает в земле норы,
заводя с землёй разговоры.
Земля где твои дела,
говорит ей холодный червяк,
а земля распоряжаясь покойниками,
может быть в ответ молчит,
она знает что всё не так
Мне трудно что я с минутами,
они меня страшно запутали.
Мне страшно что я не трава трава,
мне страшно что я не свеча.
Мне страшно что я не свеча трава,
на это я отвечал,
и мигом качаются дерева.
Мне страшно что я при взгляде
на две одинаковые вещи
не замечаю что они различны,
что каждая живёт однажды.
Мне страшно что я при взгляде
на две одинаковые вещи
не вижу что они усердно
стараются быть похожими.
Я вижу искажённый мир,
я слышу шёпот заглушённых лир,
и тут за кончик буквы взяв,
я поднимаю слово шкаф,
теперь я ставлю шкаф на место,
он вещества крутое тесто
Мне не нравится что я смертен,
мне жалко что я не точен,
многим многим лучше, поверьте,
частица дня единица ночи
Ещё есть у меня претензия,
что я не ковёр, не гортензия.
Мы выйдем с собой погулять в лес
для рассмотрения ничтожных листьев,
мне жалко что на этих листьях
я не увижу незаметных слов,
называющихся случай, называющихся
бессмертие, называющихся вид основ.
Мне жалко что я не орёл,
перелетающий вершины и вершины,
которому на ум взбрёл
человек, наблюдающий аршины.
Мне страшно что всё приходит в ветхость,
и я по сравнению с этим не редкость.
Мы сядем с тобою ветер
на этот камушек смерти.
Кругом как свеча возрастает трава,
и мигом качаются дерева.
Мне жалко что я не семя,
мне страшно что я не тучность.
Червяк ползёт за всеми,
он несёт однозвучность.
Мне страшно что я неизвестность,
мне жалко что я не огонь.
Скажи, откуда ты приходишь, Красота?
Твой взор - лазурь небес иль порожденье ада?
Ты, как вино, пьянишь прильнувшие уста,
Равно ты радости и козни сеять рада.
Заря и гаснущий закат в твоих глазах,
Ты аромат струишь, как будто вечер бурный;
Героем отрок стал, великий пал во прах,
Упившись губ твоих чарующею урной.
Прислал ли ад тебя иль звездные края?
Твой Демон, словно пес, с тобою неотступно;
Всегда таинственна, безмолвна власть твоя,
И все в тебе - восторг, и все в тебе преступно!
С усмешкой гордою идешь по трупам ты,
Алмазы ужаса струят свой блеск жестокий,
Ты носишь с гордостью преступные мечты
На животе своем, как звонкие брелоки.
Вот мотылек, тобой мгновенно ослеплен,
Летит к тебе - горит, тебя благословляя;
Любовник трепетный, с возлюбленной сплетен,
Как с гробом бледный труп сливается, сгнивая.
Будь ты дитя небес иль порожденье ада,
Будь ты чудовище иль чистая мечта,
В тебе безвестная, ужасная отрада!
Ты отверзаешь нам к безбрежности врата.
Ты Бог иль Сатана? Ты Ангел иль Сирена?
Не все ль равно: лишь ты, царица Красота,
Освобождаешь мир от тягостного плена,
Шлешь благовония и звуки и цвета!
Твой взор - лазурь небес иль порожденье ада?
Ты, как вино, пьянишь прильнувшие уста,
Равно ты радости и козни сеять рада.
Заря и гаснущий закат в твоих глазах,
Ты аромат струишь, как будто вечер бурный;
Героем отрок стал, великий пал во прах,
Упившись губ твоих чарующею урной.
Прислал ли ад тебя иль звездные края?
Твой Демон, словно пес, с тобою неотступно;
Всегда таинственна, безмолвна власть твоя,
И все в тебе - восторг, и все в тебе преступно!
С усмешкой гордою идешь по трупам ты,
Алмазы ужаса струят свой блеск жестокий,
Ты носишь с гордостью преступные мечты
На животе своем, как звонкие брелоки.
Вот мотылек, тобой мгновенно ослеплен,
Летит к тебе - горит, тебя благословляя;
Любовник трепетный, с возлюбленной сплетен,
Как с гробом бледный труп сливается, сгнивая.
Будь ты дитя небес иль порожденье ада,
Будь ты чудовище иль чистая мечта,
В тебе безвестная, ужасная отрада!
Ты отверзаешь нам к безбрежности врата.
Ты Бог иль Сатана? Ты Ангел иль Сирена?
Не все ль равно: лишь ты, царица Красота,
Освобождаешь мир от тягостного плена,
Шлешь благовония и звуки и цвета!
Люблю я в небе крошек-звезд
Веселую возню;
Равно и Солнце, и Луну
Я высоко ценю.
Ко мне являются на чай
Деревья и Закат;
И Ниагарский у меня
Ночует водопад.
Лев подтвердить со мною рад
Исконное родство
И разрешает Левой звать
По-дружески его.
Гиппопотам спешит в слезах
Припасть ко мне на грудь.
"Крепись, дружище, -- я твержу, --
Что было -- не вернуть!"
Порой, гуляя между скал,
Встречаю я Свинью --
С улыбкой грустной и смешной,
Похожей на мою.
Гусь на меня косит зрачком,
Точь-в-точь, как я, глазаст.
Слон позаимствовал мой нос
И вряд ли уж отдаст.
Я знаю тайный сон Земли,
Преданье Червяка;
И дальний Зов, и первый Грех --
Легенды и века.
Мне мил не меньше, чем Жираф,
Проныра Кашалот,
Нет для меня дурных зверей
И нет плохих погод.
Люблю я в поле загорать;
А если дождь и гром,
Неплохо и на Бейкер-стрит
Сидеть под фонарем.
Зову я снег! -- но если вдруг
Увесистый снежок,
С какого неба он упал --
Ребятам невдомек.
Зову я морось и туман:
Меня не огорчит,
Что кончик носа моего
В дали туманной скрыт.
Скорей сюда, огонь и гром.
И дождь, и снег, и мрак:
Сфотографируемся все
В обнимочку -- вот так!
Веселую возню;
Равно и Солнце, и Луну
Я высоко ценю.
Ко мне являются на чай
Деревья и Закат;
И Ниагарский у меня
Ночует водопад.
Лев подтвердить со мною рад
Исконное родство
И разрешает Левой звать
По-дружески его.
Гиппопотам спешит в слезах
Припасть ко мне на грудь.
"Крепись, дружище, -- я твержу, --
Что было -- не вернуть!"
Порой, гуляя между скал,
Встречаю я Свинью --
С улыбкой грустной и смешной,
Похожей на мою.
Гусь на меня косит зрачком,
Точь-в-точь, как я, глазаст.
Слон позаимствовал мой нос
И вряд ли уж отдаст.
Я знаю тайный сон Земли,
Преданье Червяка;
И дальний Зов, и первый Грех --
Легенды и века.
Мне мил не меньше, чем Жираф,
Проныра Кашалот,
Нет для меня дурных зверей
И нет плохих погод.
Люблю я в поле загорать;
А если дождь и гром,
Неплохо и на Бейкер-стрит
Сидеть под фонарем.
Зову я снег! -- но если вдруг
Увесистый снежок,
С какого неба он упал --
Ребятам невдомек.
Зову я морось и туман:
Меня не огорчит,
Что кончик носа моего
В дали туманной скрыт.
Скорей сюда, огонь и гром.
И дождь, и снег, и мрак:
Сфотографируемся все
В обнимочку -- вот так!
Три мудреца в одном тазу
Пустились по морю в грозу.
Будь попрочнее
Старый таз...
Длиннее был бы мой рассказ
Пустились по морю в грозу.
Будь попрочнее
Старый таз...
Длиннее был бы мой рассказ
SHALL I, wasting in despair,
Die because a woman 's fair?
Or make pale my cheeks with care
'Cause another's rosy are?
Be she fairer than the day,
Or the flow'ry meads in May,
If she think not well of me,
What care I how fair she be?
Shall my silly heart be pined
'Cause I see a woman kind?
Or a well disposed nature
Joined with a lovely feature?
Be she meeker, kinder, than
Turtle-dove or pelican,
If she be not so to me,
What care I how kind she be?
Shall a woman's virtues move
Me to perish for her love?
Or her well-deservings known
Make me quite forget my own?
Be she with that goodness blest
Which may merit name of Best,
If she be not such to me,
What care I how good she be?
'Cause her fortune seems too high,
Shall I play the fool and die?
She that bears a noble mind,
If not outward helps she find,
Thinks what with them he would do
That without them dares her woo;
And unless that mind I see,
What care I how great she be?
Great, or good, or kind, or fair,
I will ne'er the more despair;
If she love me, this believe,
I will die ere she shall grieve;
If she slight me when I woo,
I can scorn and let her go;
For if she be not for me,
What care I for whom she be?
Die because a woman 's fair?
Or make pale my cheeks with care
'Cause another's rosy are?
Be she fairer than the day,
Or the flow'ry meads in May,
If she think not well of me,
What care I how fair she be?
Shall my silly heart be pined
'Cause I see a woman kind?
Or a well disposed nature
Joined with a lovely feature?
Be she meeker, kinder, than
Turtle-dove or pelican,
If she be not so to me,
What care I how kind she be?
Shall a woman's virtues move
Me to perish for her love?
Or her well-deservings known
Make me quite forget my own?
Be she with that goodness blest
Which may merit name of Best,
If she be not such to me,
What care I how good she be?
'Cause her fortune seems too high,
Shall I play the fool and die?
She that bears a noble mind,
If not outward helps she find,
Thinks what with them he would do
That without them dares her woo;
And unless that mind I see,
What care I how great she be?
Great, or good, or kind, or fair,
I will ne'er the more despair;
If she love me, this believe,
I will die ere she shall grieve;
If she slight me when I woo,
I can scorn and let her go;
For if she be not for me,
What care I for whom she be?
Поцоны я вот вообще из поэтов люблю только Маяковского, 12 блока и ночь улица тоже годные. Бродского и Гумилева люблю в теории, но почти не читал.
В целом поэзию не понимаю. Если хочешь передать смысл, то зачем складывать стихи? Дочитал орандевую серию Максима Фрая про сэра Макса и вот накачал стихов - начал Муаддибскую тетрадь читать, вроде норм, но не совсем понимаю зачем все это.
В целом поэзию не понимаю. Если хочешь передать смысл, то зачем складывать стихи? Дочитал орандевую серию Максима Фрая про сэра Макса и вот накачал стихов - начал Муаддибскую тетрадь читать, вроде норм, но не совсем понимаю зачем все это.
-Почему не поздравил отца?
Спросила она.
Ответ: прост.
Спросила она.
Ответ: прост.
>Бродского и Гумилева люблю в теории, но почти не читал.
Лол, я точно так же Роберта Фроста и Одена люблю.
Типа как "не читал, но осуждаю", но наоборот- "не читал, но фапаю".
:3
Бампец
У лавки табачной и винной
В прозрачном осеннем саду
Ребенок стоит неповинный,
Улыбку держа на виду.
Скажи мне, товарищ ребенок,
Игрушка природных страстей,
Зачем среди тонких рябинок
Стоишь ты с улыбкой своей?
Умен ты, видать, не по росту,
Но все ж, ничего не тая,
Ответь, симпатичный подросток,
Что значит улыбка твоя?
И тихо дитя отвечает:
С признаньем своим не спеши.
Улыбка моя означает
Неразвитость детской души.
Я вырасту жертвой бессонниц,
С прозрачной ледышкой внутри.
Ступай же домой, незнакомец,
И слезы свои оботри.
В прозрачном осеннем саду
Ребенок стоит неповинный,
Улыбку держа на виду.
Скажи мне, товарищ ребенок,
Игрушка природных страстей,
Зачем среди тонких рябинок
Стоишь ты с улыбкой своей?
Умен ты, видать, не по росту,
Но все ж, ничего не тая,
Ответь, симпатичный подросток,
Что значит улыбка твоя?
И тихо дитя отвечает:
С признаньем своим не спеши.
Улыбка моя означает
Неразвитость детской души.
Я вырасту жертвой бессонниц,
С прозрачной ледышкой внутри.
Ступай же домой, незнакомец,
И слезы свои оботри.
Одиночества личная тема,
я закрыл бы тебя наконец,
но одна существует проблема
с отделеньем козлов от овец.
Одиночества вечная палка,
два конца у тебя — одному
тишина и рыбалка, а балка,
а петля с табуреткой - кому?
я закрыл бы тебя наконец,
но одна существует проблема
с отделеньем козлов от овец.
Одиночества вечная палка,
два конца у тебя — одному
тишина и рыбалка, а балка,
а петля с табуреткой - кому?
Устав от вечных упований,
Устав от радостных пиров,
Не зная страхов и желаний,
Благословляем мы богов,
За то, что сердце в человеке
Не вечно будет трепетать,
За то, что все вольются реки
когда-нибудь в морскую гладь
Устав от радостных пиров,
Не зная страхов и желаний,
Благословляем мы богов,
За то, что сердце в человеке
Не вечно будет трепетать,
За то, что все вольются реки
когда-нибудь в морскую гладь
Слов моих олово
Проливалось в головы
Через худые уши
Падало в души
Будило страхи
В кровавой рубахе
Плакало и смеялось
А потом ко мне возвращалось
Проливалось в головы
Через худые уши
Падало в души
Будило страхи
В кровавой рубахе
Плакало и смеялось
А потом ко мне возвращалось
Хотя за гробом нету ничего,
Мир без меня я видел, и его
Представить проще мне, чем мир со мною:
Зачем я тут -- не знаю и сейчас.
А чтобы погрузиться в мир без нас,
Довольно встречи с первою женою
Или с любой, с кем мы делили кров,
На счет лупили дачных комаров,
В осенней Ялте лето догоняли,
Глотали незаслуженный упрек,
Бродили вдоль, лежали поперек
И разбежались по диагонали.
Все изменилось, вплоть до цвета глаз.
Какой-то муж, ничем не хуже нас,
И все, что полагается при муже, --
Привычка, тапки, тачка, огород,
Сначала дочь, потом наоборот, --
А если мужа нет, так даже хуже.
На той стене теперь висит Мане.
Вот этой чашки не было при мне.
Из этой вазы я вкушал повидло.
Где стол был яств -- не гроб, но гардероб.
На месте сквера строят небоскреб.
Фонтана слез в окрестностях не видно.
Да, спору нет, в иные времена
Я завопил бы: прежняя жена,
Любовница, рубашка, дом с трубою!
Как смеешь ты, как не взорвешься ты
От ширящейся, ватной пустоты,
Что заполнял я некогда собою!
Зато теперь я думаю: и пусть.
Лелея ностальгическую грусть,
Не рву волос и не впадаю в траур.
Вот эта баба с табором семьи
И эта жизнь -- могли бы быть мои.
Не знаю, есть ли Бог, но он не фраер.
Любя их не такими, как теперь,
Я взял, что мог. Любовь моя, поверь --
Я мучаюсь мучением особым
И все еще мусолю каждый час.
Коль вы без нас -- как эта жизнь без нас,
То мы без вас -- как ваша жизнь за гробом.
Во мне ты за троллейбусом бежишь,
При месячных от радости визжишь,
Швыряешь морю мелкую монету,
Читаешь, ноешь, гробишь жизнь мою, --
Такой ты, верно, будешь и в раю.
Тем более, что рая тоже нету.
а ты не знал, как наступает старость -
когда все стопки пахнут корвалолом,
когда совсем нельзя смеяться, чтобы
не спровоцировать тяжелый приступ кашля,
когда очки для близи и для дали,
одни затем, чтобы найти другие
а ты не думал, что вставная челюсть
еду лишает половины вкуса,
что пальцы опухают так, что кольца
в них кажутся вживлёнными навечно,
что засыпаешь посреди страницы,
боевика и даже разговора,
не помнишь слов "ремень" или "косынка",
когда берёшься объяснить, что ищешь
мы молодые гордые придурки.
счастливые лентяи и бретёры.
до первого серьёзного похмелья
нам остается года по четыре,
до первого инсульта двадцать восемь,
до первой смерти пятьдесят три года;
поэтому когда мы видим некий
"сердечный сбор" у матери на полке
мы да, преисполняемся презренья
(ещё скажи - трястись из-за сберкнижки,
скупать сканворды
и молитвословы)
когда мы тоже не подохнем в тридцать -
на ста восьмидесяти вместе с мотоциклом
влетая в фуру, что уходит юзом, -
напомни мне тогда о корвалоле,
об овестине и ноотропиле,
очки для дали - в бардачке машины.
для близи - у тебя на голове.
когда все стопки пахнут корвалолом,
когда совсем нельзя смеяться, чтобы
не спровоцировать тяжелый приступ кашля,
когда очки для близи и для дали,
одни затем, чтобы найти другие
а ты не думал, что вставная челюсть
еду лишает половины вкуса,
что пальцы опухают так, что кольца
в них кажутся вживлёнными навечно,
что засыпаешь посреди страницы,
боевика и даже разговора,
не помнишь слов "ремень" или "косынка",
когда берёшься объяснить, что ищешь
мы молодые гордые придурки.
счастливые лентяи и бретёры.
до первого серьёзного похмелья
нам остается года по четыре,
до первого инсульта двадцать восемь,
до первой смерти пятьдесят три года;
поэтому когда мы видим некий
"сердечный сбор" у матери на полке
мы да, преисполняемся презренья
(ещё скажи - трястись из-за сберкнижки,
скупать сканворды
и молитвословы)
когда мы тоже не подохнем в тридцать -
на ста восьмидесяти вместе с мотоциклом
влетая в фуру, что уходит юзом, -
напомни мне тогда о корвалоле,
об овестине и ноотропиле,
очки для дали - в бардачке машины.
для близи - у тебя на голове.
...И я уйду. А птица будет петь,
как пела,
и будет сад, и дерево в саду,
и мой колодец белый.
На склоне дня, прозрачен и спокоен,
замрет закат, и вспомнят про меня
колокола окрестных колоколен.
С годами будет улица иной;
кого любил я, тех уже не станет,
и в сад мой за беленою стеной,
тоскуя, только тень моя заглянет...
И я уйду; один - без никого,
без вечеров, без утренней капели
и белого колодца моего...
А птицы будут петь и петь, как пели.
как пела,
и будет сад, и дерево в саду,
и мой колодец белый.
На склоне дня, прозрачен и спокоен,
замрет закат, и вспомнят про меня
колокола окрестных колоколен.
С годами будет улица иной;
кого любил я, тех уже не станет,
и в сад мой за беленою стеной,
тоскуя, только тень моя заглянет...
И я уйду; один - без никого,
без вечеров, без утренней капели
и белого колодца моего...
А птицы будут петь и петь, как пели.
Будет ласковый дождь, будет запах земли.
Щебет юрких стрижей от зари до зари,
И ночные рулады лягушек в прудах.
И цветение слив в белопенных садах;
Огнегрудый комочек слетит на забор,
И малиновки трель выткет звонкий узор.
И никто, и никто не вспомянет войну
Пережито-забыто, ворошить ни к чему
И ни птица, ни ива слезы не прольёт,
Если сгинет с Земли человеческий род
И весна… и Весна встретит новый рассвет
Не заметив, что нас уже нет.
There will come soft rains and the smell of the ground,
And swallows circling with their shimmering sound;
And frogs in the pool singing at night,
And wild plum trees in tremulous white;
Robins will wear their feathery fire,
Whistling their whims on a low fence-wire;
And not one will know of the war, not one
Will care at last when it is done.
Not one would mind, neither bird nor tree,
If mankind perished utterly;
And Spring herself when she woke at dawn
Would scarcely know that we were gone.
Щебет юрких стрижей от зари до зари,
И ночные рулады лягушек в прудах.
И цветение слив в белопенных садах;
Огнегрудый комочек слетит на забор,
И малиновки трель выткет звонкий узор.
И никто, и никто не вспомянет войну
Пережито-забыто, ворошить ни к чему
И ни птица, ни ива слезы не прольёт,
Если сгинет с Земли человеческий род
И весна… и Весна встретит новый рассвет
Не заметив, что нас уже нет.
There will come soft rains and the smell of the ground,
And swallows circling with their shimmering sound;
And frogs in the pool singing at night,
And wild plum trees in tremulous white;
Robins will wear their feathery fire,
Whistling their whims on a low fence-wire;
And not one will know of the war, not one
Will care at last when it is done.
Not one would mind, neither bird nor tree,
If mankind perished utterly;
And Spring herself when she woke at dawn
Would scarcely know that we were gone.
Уперся в стену бытия
И лишь один нашел себе причал -
Совет, где люди без лица.
Они мне стали как семья.
(с) Anonymous
Mokko fm
Дай потихонечку сойдем с ума,
Закроемся в комнате, забыв ключ снаружи.
Наша бесконечно смешная весна
Приглашает снова на праздничный ужин.
Потратим все спички, осушим бокалы,
Чтобы взорваться за пределами чувств.
Воруй меня дальше, если когда-то украла,
Мой мир без тебя неестественно пуст.
Жить ради самых дурных моментов,
Впиваться жадно в тепло горячих губ,
Не теряй крыльев, ты - последняя комета,
Лишь из-за тебя еще любить могу.
Мы с одиночеством уже съели друг друга,
Был готов признать за собой поражение,
Спасибо, что ворвалась в мое каждое утро,
Лишь твои губы с волнительным жжением.
Ты - мой табак, каждый день по пачке,
Устрой снова концерт где-нибудь в легких,
Для курильщика никотин столько не значит,
Сколько жест твоих пальцев тонких.
Готов молить, чтобы дальше зависеть,
Твои черты - самая родная привычка,
Курить тебя дальше, зубы стиснув,
Зажигая каждый раз собой - спичками.
Вечерами говорить, как мы поменялись,
Научились чему-то, чтобы вместе жить.
Как бы часто связи людей не рвались,
Мы останемся островом скромной души.
Один плюс один - почти невозможно
В наше-то время, в этот безумный век,
Давай, до конца, как бы не было сложно
Просыпаться с утра и слышать наш смех.
Привет тем, кто пережил одиночество,
Тем, кто знает, что такое дрожащие пальцы.
Всем, кто стирал фамилию, имя и отчество,
Кто дарил остальным улыбок глянцевых.
Простите тех, кто не скрывает счастья,
Раньше сам ненавидел таких как я.
Пусть соприкасаются пальцы с пальцами,
Найдите тех, кого назовёте - семья.
Дай потихонечку сойдем с ума,
Закроемся в комнате, забыв ключ снаружи.
Наша бесконечно смешная весна
Приглашает снова на праздничный ужин.
Потратим все спички, осушим бокалы,
Чтобы взорваться за пределами чувств.
Воруй меня дальше, если когда-то украла,
Мой мир без тебя неестественно пуст.
Жить ради самых дурных моментов,
Впиваться жадно в тепло горячих губ,
Не теряй крыльев, ты - последняя комета,
Лишь из-за тебя еще любить могу.
Мы с одиночеством уже съели друг друга,
Был готов признать за собой поражение,
Спасибо, что ворвалась в мое каждое утро,
Лишь твои губы с волнительным жжением.
Ты - мой табак, каждый день по пачке,
Устрой снова концерт где-нибудь в легких,
Для курильщика никотин столько не значит,
Сколько жест твоих пальцев тонких.
Готов молить, чтобы дальше зависеть,
Твои черты - самая родная привычка,
Курить тебя дальше, зубы стиснув,
Зажигая каждый раз собой - спичками.
Вечерами говорить, как мы поменялись,
Научились чему-то, чтобы вместе жить.
Как бы часто связи людей не рвались,
Мы останемся островом скромной души.
Один плюс один - почти невозможно
В наше-то время, в этот безумный век,
Давай, до конца, как бы не было сложно
Просыпаться с утра и слышать наш смех.
Привет тем, кто пережил одиночество,
Тем, кто знает, что такое дрожащие пальцы.
Всем, кто стирал фамилию, имя и отчество,
Кто дарил остальным улыбок глянцевых.
Простите тех, кто не скрывает счастья,
Раньше сам ненавидел таких как я.
Пусть соприкасаются пальцы с пальцами,
Найдите тех, кого назовёте - семья.
В теории
вероятности
Не вижу
приятности.
Я требую
гласности
Во имя
ясности
Что теория вероятности рождена из-за халатности.
вероятности
Не вижу
приятности.
Я требую
гласности
Во имя
ясности
Что теория вероятности рождена из-за халатности.
Я знаю всех вас, но до срока стану
Потворствовать беспутному разгулу;
И в этом буду подражать я солнцу,
Которое зловещим, мрачным тучам
Свою красу дает скрывать от мира,
Чтоб встретили его с восторгом новым,
Когда захочет в славе воссиять,
Прорвав завесу безобразных туч,
Старавшихся затмить его напрасно.
Когда б весь год веселый праздник длился,
Скучней работы стали б развлеченья;
Но редки празднества - и в радость всем.
Лишь необычное бывает мило.
Так я, распутные повадки бросив
И уплатив нежданно старый долг,
Все обману дурные ожиданья,
Являя людям светлый образ свой;
И, как в породе темной яркий камень,
Мой новый лик, блеснув над тьмой греховной,
Величьем больше взоров привлечет,
Чем не усиленная фольгой доблесть.
Себе во благо обращу я злое
И, всем на диво, искуплю былое.
And did those feet in ancient time
Walk upon England's mountains green:
And was the holy Lamb of God,
On England's pleasant pastures seen!
And did the Countenance Divine,
Shine forth upon our clouded hills?
And was Jerusalem builded here,
Among these dark Satanic Mills?
Bring me my Bow of burning gold;
Bring me my Arrows of desire:
Bring me my Spear: O clouds unfold!
Bring me my Chariot of fire!
I will not cease from Mental Fight,
Nor shall my Sword sleep in my hand:
Till we have built Jerusalem,
In England's green & pleasant Land
Walk upon England's mountains green:
And was the holy Lamb of God,
On England's pleasant pastures seen!
And did the Countenance Divine,
Shine forth upon our clouded hills?
And was Jerusalem builded here,
Among these dark Satanic Mills?
Bring me my Bow of burning gold;
Bring me my Arrows of desire:
Bring me my Spear: O clouds unfold!
Bring me my Chariot of fire!
I will not cease from Mental Fight,
Nor shall my Sword sleep in my hand:
Till we have built Jerusalem,
In England's green & pleasant Land
Чую педераствующего зигафолкера.
Дома —
Из железа и бетона
Скирды.
Туман —
В стакан
Одеколона
Немного воды.
Улица аршином портного
Вперегиб, вперелом.
Издалека снова
Дьякон грозы — гром.
По ладони площади — жилки ручья.
В брюхе сфинкса из кирпича
Кокарда моих глаз,
Глаз моих ушат.
С цепи в который раз
Собака карандаша
И зубы букв со слюною чернил в ляжку бумаги.
За окном водостоков краги,
За окошком пудами злоба
И слово в губах, как свинчатка в кулак.
А семиэтажный гусар небоскреба
Шпорой подъезда звяк.
баба'ля мальчик
тре'стень гу'бка
рукой саратовской в мыло уйду
сыры'м седе'ньем
ще'ниша ва'льги
кудрявый носик
платком обут —
капот в балах
скольжу трамваем
Владимирскую поперёк
посельницам
сыру'нду сваи
грубить татарину
в окно.
мы улицу
валу'нно ла'чим
и валенками набекрень
и жёлтая рука иначе
купается меж деревень.
шлён и студень
фарсится шляпой
лишь горсточка
лишь только три
лишь настежь балериной снята
и ту'кается у ветрин.
холодное бродяга брюхо
вздымается на костыли
резиновая старуха
а может быть павлин
а может быть
вот в этом доме
ба'баля очередо'м
канды'жится семью попами
соломенное ведро.
купальница
поёт карманы
из улицы
в прыщи дворов
надушенная
се'лью рябчика
распахивается
под перо —
и кажется
она Владимирская
садится у печеря'
серёжками —
— как будто за' город
а сумочкою —
— на меня
шуро'ванная
так и катится
за ба'баля кале'ты
репейником
простое платьеце
и ленточкою головы —
ПУСТЬ
— балабошит бабушка
Бельгию и блены
пусть озирает до'хлая
ро'станную полынь
сердится кошечкой
около кота
вырвится вырвится
вырвится в лад
шубкою о'конью
ля'женьем в бунь
ма'ханьким пе'рсиком
вихрь таба'нь
а'льдера шишечка
ми'ндера буль
у'лька и фа'нька
и ситец и я.
тре'стень гу'бка
рукой саратовской в мыло уйду
сыры'м седе'ньем
ще'ниша ва'льги
кудрявый носик
платком обут —
капот в балах
скольжу трамваем
Владимирскую поперёк
посельницам
сыру'нду сваи
грубить татарину
в окно.
мы улицу
валу'нно ла'чим
и валенками набекрень
и жёлтая рука иначе
купается меж деревень.
шлён и студень
фарсится шляпой
лишь горсточка
лишь только три
лишь настежь балериной снята
и ту'кается у ветрин.
холодное бродяга брюхо
вздымается на костыли
резиновая старуха
а может быть павлин
а может быть
вот в этом доме
ба'баля очередо'м
канды'жится семью попами
соломенное ведро.
купальница
поёт карманы
из улицы
в прыщи дворов
надушенная
се'лью рябчика
распахивается
под перо —
и кажется
она Владимирская
садится у печеря'
серёжками —
— как будто за' город
а сумочкою —
— на меня
шуро'ванная
так и катится
за ба'баля кале'ты
репейником
простое платьеце
и ленточкою головы —
ПУСТЬ
— балабошит бабушка
Бельгию и блены
пусть озирает до'хлая
ро'станную полынь
сердится кошечкой
около кота
вырвится вырвится
вырвится в лад
шубкою о'конью
ля'женьем в бунь
ма'ханьким пе'рсиком
вихрь таба'нь
а'льдера шишечка
ми'ндера буль
у'лька и фа'нька
и ситец и я.
Radu Gyr
Îndemn la luptă
Nu dor nici luptele pierdute,
nici ranile din piept nu dor,
cum dor acele brate slute
care să lupte nu mai vor.
Cat inima în piept iti canta
ce-nseamna-n lupta-un brat rapus ?
Ce-ti pasa-n colb de-o spada franta
când te ridici cu-n steag, mai sus ?
Infrant nu esti atunci când sangeri,
nici ochii când în lacrimi ti-s.
Adevaratele infrangeri,
sunt renuntarile la vis.
Мой кривой перевод:
Ни проигранные битвы
ни раны в груди
не болят так, как опустившиеся руки
что больше не хотят борьбы
пока сердце поет у тебя в груди
что тебе сломанная рука?
что тебе согнутая шпага,
когда ты, как флаг, возвышаешься все выше?
Не тогда ты сломлен, когда истекаешь кровью
ни даже тогда, когда глаза твои полны слез
а настоящее поражение
это отказаться от мечты
Îndemn la luptă
Nu dor nici luptele pierdute,
nici ranile din piept nu dor,
cum dor acele brate slute
care să lupte nu mai vor.
Cat inima în piept iti canta
ce-nseamna-n lupta-un brat rapus ?
Ce-ti pasa-n colb de-o spada franta
când te ridici cu-n steag, mai sus ?
Infrant nu esti atunci când sangeri,
nici ochii când în lacrimi ti-s.
Adevaratele infrangeri,
sunt renuntarile la vis.
Мой кривой перевод:
Ни проигранные битвы
ни раны в груди
не болят так, как опустившиеся руки
что больше не хотят борьбы
пока сердце поет у тебя в груди
что тебе сломанная рука?
что тебе согнутая шпага,
когда ты, как флаг, возвышаешься все выше?
Не тогда ты сломлен, когда истекаешь кровью
ни даже тогда, когда глаза твои полны слез
а настоящее поражение
это отказаться от мечты
Johann Wolfgang von Goethe
Erlkönig.
Wer reitet so spät durch Nacht und Wind?
Es ist der Vater mit seinem Kind;
Er hat den Knaben wohl in dem Arm,
Er faßt ihn sicher, er hält ihn warm.
Mein Sohn, was birgst du so bang dein Gesicht? —
Siehst, Vater, du den Erlkönig nicht?
Den Erlenkönig mit Kron’ und Schweif? —
Mein Sohn, es ist ein Nebelstreif. —
„Du liebes Kind, komm, geh mit mir!
Gar schöne Spiele spiel’ ich mit dir;
Manch’ bunte Blumen sind an dem Strand,
Meine Mutter hat manch gülden Gewand.“ —
Mein Vater, mein Vater, und hörest du nicht,
Was Erlenkönig mir leise verspricht? —
Sei ruhig, bleibe ruhig, mein Kind;
In dürren Blättern säuselt der Wind. —
„Willst, feiner Knabe, du mit mir gehn?
Meine Töchter sollen dich warten schön;
Meine Töchter führen den nächtlichen Reihn
Und wiegen und tanzen und singen dich ein.“ —
Mein Vater, mein Vater, und siehst du nicht dort
Erlkönigs Töchter am düstern Ort? —
Mein Sohn, mein Sohn, ich seh’ es genau:
Es scheinen die alten Weiden so grau. —
„Ich liebe dich, mich reizt deine schöne Gestalt;
Und bist du nicht willig, so brauch’ ich Gewalt.“ —
Mein Vater, mein Vater, jetzt faßt er mich an!
Erlkönig hat mir ein Leids getan! —
Dem Vater grauset’s; er reitet geschwind,
Er hält in Armen das ächzende Kind,
Erreicht den Hof mit Mühe und Not;
In seinen Armen das Kind war tot.
Erlkönig.
Wer reitet so spät durch Nacht und Wind?
Es ist der Vater mit seinem Kind;
Er hat den Knaben wohl in dem Arm,
Er faßt ihn sicher, er hält ihn warm.
Mein Sohn, was birgst du so bang dein Gesicht? —
Siehst, Vater, du den Erlkönig nicht?
Den Erlenkönig mit Kron’ und Schweif? —
Mein Sohn, es ist ein Nebelstreif. —
„Du liebes Kind, komm, geh mit mir!
Gar schöne Spiele spiel’ ich mit dir;
Manch’ bunte Blumen sind an dem Strand,
Meine Mutter hat manch gülden Gewand.“ —
Mein Vater, mein Vater, und hörest du nicht,
Was Erlenkönig mir leise verspricht? —
Sei ruhig, bleibe ruhig, mein Kind;
In dürren Blättern säuselt der Wind. —
„Willst, feiner Knabe, du mit mir gehn?
Meine Töchter sollen dich warten schön;
Meine Töchter führen den nächtlichen Reihn
Und wiegen und tanzen und singen dich ein.“ —
Mein Vater, mein Vater, und siehst du nicht dort
Erlkönigs Töchter am düstern Ort? —
Mein Sohn, mein Sohn, ich seh’ es genau:
Es scheinen die alten Weiden so grau. —
„Ich liebe dich, mich reizt deine schöne Gestalt;
Und bist du nicht willig, so brauch’ ich Gewalt.“ —
Mein Vater, mein Vater, jetzt faßt er mich an!
Erlkönig hat mir ein Leids getan! —
Dem Vater grauset’s; er reitet geschwind,
Er hält in Armen das ächzende Kind,
Erreicht den Hof mit Mühe und Not;
In seinen Armen das Kind war tot.
Still ist die Nacht, es ruhen die Gassen,
In diesem Hause wohnte mein Schatz;
Sie hat schon längst die Stadt verlassen,
Doch steht noch das Haus auf demselben Platz.
Da steht auch ein Mensch und starrt in die Höhe,
Und ringt die Hände, vor Schmerzensgewalt;
Mir graut es, wenn ich sein Antlitz sehe -
Der Mond zeigt mir meine eigne Gestalt.
Du Doppelgänger! du bleicher Geselle!
Was äffst du nach mein Liebesleid,
Das mich gequält auf dieser Stelle,
So manche Nacht, in alter Zeit?
In diesem Hause wohnte mein Schatz;
Sie hat schon längst die Stadt verlassen,
Doch steht noch das Haus auf demselben Platz.
Da steht auch ein Mensch und starrt in die Höhe,
Und ringt die Hände, vor Schmerzensgewalt;
Mir graut es, wenn ich sein Antlitz sehe -
Der Mond zeigt mir meine eigne Gestalt.
Du Doppelgänger! du bleicher Geselle!
Was äffst du nach mein Liebesleid,
Das mich gequält auf dieser Stelle,
So manche Nacht, in alter Zeit?
Alphonse de LAMARTINE (1790-1869)
Le vallon
Mon coeur, lassé de tout, même de l'espérance,
N'ira plus de ses voeux importuner le sort ;
Prêtez-moi seulement, vallon de mon enfance,
Un asile d'un jour pour attendre la mort.
Voici l'étroit sentier de l'obscure vallée :
Du flanc de ces coteaux pendent des bois épais,
Qui, courbant sur mon front leur ombre entremêlée,
Me couvrent tout entier de silence et de paix.
Là, deux ruisseaux cachés sous des ponts de verdure
Tracent en serpentant les contours du vallon ;
Ils mêlent un moment leur onde et leur murmure,
Et non loin de leur source ils se perdent sans nom.
La source de mes jours comme eux s'est écoulée ;
Elle a passé sans bruit, sans nom et sans retour :
Mais leur onde est limpide, et mon âme troublée
N'aura pas réfléchi les clartés d'un beau jour.
La fraîcheur de leurs lits, l'ombre qui les couronne,
M'enchaînent tout le jour sur les bords des ruisseaux,
Comme un enfant bercé par un chant monotone,
Mon âme s'assoupit au murmure des eaux.
Ah ! c'est là qu'entouré d'un rempart de verdure,
D'un horizon borné qui suffit à mes yeux,
J'aime à fixer mes pas, et, seul dans la nature,
A n'entendre que l'onde, à ne voir que les cieux.
J'ai trop vu, trop senti, trop aimé dans ma vie ;
Je viens chercher vivant le calme du Léthé.
Beaux lieux, soyez pour moi ces bords où l'on oublie :
L'oubli seul désormais est ma félicité.
Mon coeur est en repos, mon âme est en silence ;
Le bruit lointain du monde expire en arrivant,
Comme un son éloigné qu'affaiblit la distance,
A l'oreille incertaine apporté par le vent.
D'ici je vois la vie, à travers un nuage,
S'évanouir pour moi dans l'ombre du passé ;
L'amour seul est resté, comme une grande image
Survit seule au réveil dans un songe effacé.
Repose-toi, mon âme, en ce dernier asile,
Ainsi qu'un voyageur qui, le coeur plein d'espoir,
S'assied, avant d'entrer, aux portes de la ville,
Et respire un moment l'air embaumé du soir.
Comme lui, de nos pieds secouons la poussière ;
L'homme par ce chemin ne repasse jamais ;
Comme lui, respirons au bout de la carrière
Ce calme avant-coureur de l'éternelle paix.
Tes jours, sombres et courts comme les jours d'automne,
Déclinent comme l'ombre au penchant des coteaux ;
L'amitié te trahit, la pitié t'abandonne,
Et seule, tu descends le sentier des tombeaux.
Mais la nature est là qui t'invite et qui t'aime ;
Plonge-toi dans son sein qu'elle t'ouvre toujours
Quand tout change pour toi, la nature est la même,
Et le même soleil se lève sur tes jours.
De lumière et d'ombrage elle t'entoure encore :
Détache ton amour des faux biens que tu perds ;
Adore ici l'écho qu'adorait Pythagore,
Prête avec lui l'oreille aux célestes concerts.
Suis le jour dans le ciel, suis l'ombre sur la terre ;
Dans les plaines de l'air vole avec l'aquilon ;
Avec le doux rayon de l'astre du mystère
Glisse à travers les bois dans l'ombre du vallon.
Dieu, pour le concevoir, a fait l'intelligence :
Sous la nature enfin découvre son auteur !
Une voix à l'esprit parle dans son silence :
Qui n'a pas entendu cette voix dans son coeur ?
Le vallon
Mon coeur, lassé de tout, même de l'espérance,
N'ira plus de ses voeux importuner le sort ;
Prêtez-moi seulement, vallon de mon enfance,
Un asile d'un jour pour attendre la mort.
Voici l'étroit sentier de l'obscure vallée :
Du flanc de ces coteaux pendent des bois épais,
Qui, courbant sur mon front leur ombre entremêlée,
Me couvrent tout entier de silence et de paix.
Là, deux ruisseaux cachés sous des ponts de verdure
Tracent en serpentant les contours du vallon ;
Ils mêlent un moment leur onde et leur murmure,
Et non loin de leur source ils se perdent sans nom.
La source de mes jours comme eux s'est écoulée ;
Elle a passé sans bruit, sans nom et sans retour :
Mais leur onde est limpide, et mon âme troublée
N'aura pas réfléchi les clartés d'un beau jour.
La fraîcheur de leurs lits, l'ombre qui les couronne,
M'enchaînent tout le jour sur les bords des ruisseaux,
Comme un enfant bercé par un chant monotone,
Mon âme s'assoupit au murmure des eaux.
Ah ! c'est là qu'entouré d'un rempart de verdure,
D'un horizon borné qui suffit à mes yeux,
J'aime à fixer mes pas, et, seul dans la nature,
A n'entendre que l'onde, à ne voir que les cieux.
J'ai trop vu, trop senti, trop aimé dans ma vie ;
Je viens chercher vivant le calme du Léthé.
Beaux lieux, soyez pour moi ces bords où l'on oublie :
L'oubli seul désormais est ma félicité.
Mon coeur est en repos, mon âme est en silence ;
Le bruit lointain du monde expire en arrivant,
Comme un son éloigné qu'affaiblit la distance,
A l'oreille incertaine apporté par le vent.
D'ici je vois la vie, à travers un nuage,
S'évanouir pour moi dans l'ombre du passé ;
L'amour seul est resté, comme une grande image
Survit seule au réveil dans un songe effacé.
Repose-toi, mon âme, en ce dernier asile,
Ainsi qu'un voyageur qui, le coeur plein d'espoir,
S'assied, avant d'entrer, aux portes de la ville,
Et respire un moment l'air embaumé du soir.
Comme lui, de nos pieds secouons la poussière ;
L'homme par ce chemin ne repasse jamais ;
Comme lui, respirons au bout de la carrière
Ce calme avant-coureur de l'éternelle paix.
Tes jours, sombres et courts comme les jours d'automne,
Déclinent comme l'ombre au penchant des coteaux ;
L'amitié te trahit, la pitié t'abandonne,
Et seule, tu descends le sentier des tombeaux.
Mais la nature est là qui t'invite et qui t'aime ;
Plonge-toi dans son sein qu'elle t'ouvre toujours
Quand tout change pour toi, la nature est la même,
Et le même soleil se lève sur tes jours.
De lumière et d'ombrage elle t'entoure encore :
Détache ton amour des faux biens que tu perds ;
Adore ici l'écho qu'adorait Pythagore,
Prête avec lui l'oreille aux célestes concerts.
Suis le jour dans le ciel, suis l'ombre sur la terre ;
Dans les plaines de l'air vole avec l'aquilon ;
Avec le doux rayon de l'astre du mystère
Glisse à travers les bois dans l'ombre du vallon.
Dieu, pour le concevoir, a fait l'intelligence :
Sous la nature enfin découvre son auteur !
Une voix à l'esprit parle dans son silence :
Qui n'a pas entendu cette voix dans son coeur ?
Семь часов в ночи, семь дней без сна:
поигрывая топорами,
ты лежишь в тени вставших мертвецов,
— о деревья, что ты не срубишь! —
в головах великолепье умолчаний,
нищета слов в ногах,
лежишь ты и поигрываешь топорами —
и сверкнешь однажды как они.
поигрывая топорами,
ты лежишь в тени вставших мертвецов,
— о деревья, что ты не срубишь! —
в головах великолепье умолчаний,
нищета слов в ногах,
лежишь ты и поигрываешь топорами —
и сверкнешь однажды как они.
Ғылым таппай мақтанба
Ғылым таппай мақтанба,
Орын таппай баптанба,
Құмарланып шаттанба,
Ойнап босқа күлуге.
Бес нәрседен қашық бол,
Бес нәрсеге асық бол,
Адам болам десеңіз.
Тілеуің, өмірің алдыңда,
Оған қайғы жесеңіз.
Өсек, өтірік, мақтаншақ,
Еріншек, бекер мал шашпақ –
Бес дұшпаның, білсеңіз.
Талап, еңбек, терең ой,
Қанағат, рақым, ойлап қой –
Бес асыл іс, көнсеңіз.
Жамандық көрсең нәфрәтлі,
Суытып көңіл тыйсаңыз.
Жақсылық көрсең ғибрәтлі,
Оны ойға жисаңыз.
Ғалым болмай немене,
Балалықты қисаңыз?
Болмасаң да ұқсап бақ,
Бір ғалымды көрсеңіз.
Ондай болмақ қайда деп,
Айтпа ғылым сүйсеңіз,
Сізге ғылым кім берер,
Жанбай жатып сөнсеңіз?
Дүние де өзі, мал да өзі,
Ғылымға көңіл берсеңіз.
Білгендердің сөзіне
Махаббатпен ерсеңіз.
Ақыл сенбей сенбеңіз,
Бір іске кез келсеңіз.
Ақсақал айтты, бай айтты,
Кім болса, мейлі, сол айтты –
Ақылменен жеңсеңіз.
Надандарға бой берме,
Шын сөзбенен өлсеңіз.
Аят, хадис емес қой,
Күпір болдың демес қой,
Қанша қарсы келсеңіз.
Көп орында көріне айтпа,
Біздің сөзге ерсеңіз.
Мұны жазған кісінің
Атын білме, сөзін біл!
Осы жалған дүниеден
Шешен де өткен не бұлбұл,
Көсем де өткен не дүлдүл.
Сөз мәнісін білсеңіз,
Ақыл – мизан, өлшеу қыл.
Егер қисық көрінсе,
Мейлің таста, мейлің күл.
Егер түзу көрінсе,
Ойлап-ойлап, құлаққа іл.
Ақымақ көп, ақылды аз,
Деме көптің сөзі пұл.
Жақынның сөзі тәтті деп,
Жақыным айтты дей көрме.
Надандықпен кім айтса,
Ондай түпсіз сөзге, ерме.
Сізге айтамын, хаупім – бұл.
Өзің үшін үйренсең,
Жамандықтан жиренсең,
Ашыларсың жылма-жыл.
Біреу үшін үйренсең,
Біреу білмес, сен білсең,
Білгеніңнің бәрі – тұл.
Сөзіне қарай кісіні ал,
Кісіге қарап сөз алма.
Шын сөз қайсы біле алмай,
Әр нәрседен құр қалма.
Мұны жазған білген құл –
Ғұламаһи Дауани,
Солай депті ол шыншыл.
Сөзін оқы және ойла,
Тез үйреніп, тез жойма,
Жас уақытта көңіл – гүл.
Ғылым таппай мақтанба,
Орын таппай баптанба,
Құмарланып шаттанба,
Ойнап босқа күлуге.
Бес нәрседен қашық бол,
Бес нәрсеге асық бол,
Адам болам десеңіз.
Тілеуің, өмірің алдыңда,
Оған қайғы жесеңіз.
Өсек, өтірік, мақтаншақ,
Еріншек, бекер мал шашпақ –
Бес дұшпаның, білсеңіз.
Талап, еңбек, терең ой,
Қанағат, рақым, ойлап қой –
Бес асыл іс, көнсеңіз.
Жамандық көрсең нәфрәтлі,
Суытып көңіл тыйсаңыз.
Жақсылық көрсең ғибрәтлі,
Оны ойға жисаңыз.
Ғалым болмай немене,
Балалықты қисаңыз?
Болмасаң да ұқсап бақ,
Бір ғалымды көрсеңіз.
Ондай болмақ қайда деп,
Айтпа ғылым сүйсеңіз,
Сізге ғылым кім берер,
Жанбай жатып сөнсеңіз?
Дүние де өзі, мал да өзі,
Ғылымға көңіл берсеңіз.
Білгендердің сөзіне
Махаббатпен ерсеңіз.
Ақыл сенбей сенбеңіз,
Бір іске кез келсеңіз.
Ақсақал айтты, бай айтты,
Кім болса, мейлі, сол айтты –
Ақылменен жеңсеңіз.
Надандарға бой берме,
Шын сөзбенен өлсеңіз.
Аят, хадис емес қой,
Күпір болдың демес қой,
Қанша қарсы келсеңіз.
Көп орында көріне айтпа,
Біздің сөзге ерсеңіз.
Мұны жазған кісінің
Атын білме, сөзін біл!
Осы жалған дүниеден
Шешен де өткен не бұлбұл,
Көсем де өткен не дүлдүл.
Сөз мәнісін білсеңіз,
Ақыл – мизан, өлшеу қыл.
Егер қисық көрінсе,
Мейлің таста, мейлің күл.
Егер түзу көрінсе,
Ойлап-ойлап, құлаққа іл.
Ақымақ көп, ақылды аз,
Деме көптің сөзі пұл.
Жақынның сөзі тәтті деп,
Жақыным айтты дей көрме.
Надандықпен кім айтса,
Ондай түпсіз сөзге, ерме.
Сізге айтамын, хаупім – бұл.
Өзің үшін үйренсең,
Жамандықтан жиренсең,
Ашыларсың жылма-жыл.
Біреу үшін үйренсең,
Біреу білмес, сен білсең,
Білгеніңнің бәрі – тұл.
Сөзіне қарай кісіні ал,
Кісіге қарап сөз алма.
Шын сөз қайсы біле алмай,
Әр нәрседен құр қалма.
Мұны жазған білген құл –
Ғұламаһи Дауани,
Солай депті ол шыншыл.
Сөзін оқы және ойла,
Тез үйреніп, тез жойма,
Жас уақытта көңіл – гүл.
Я анально насиловал сраную рашку
Брайтонским батоном колбасы.
Я рашпилем анальным ебал ебал
Ебал ебал ебал ебал ебал ебал.
Брайтонским батоном колбасы.
Я рашпилем анальным ебал ебал
Ебал ебал ебал ебал ебал ебал.
КОНЕЧНО МОЖНО ПИСАТЬ
конечно можно писать о природе как паустовский
о цветах и русских красавицах как советует ерофеев
конечно можно
о бандитах и милиционерах
об обуглившихся в печах евреях
и о сочной пизде
и о конспирологии тоже можно с геополитикой
о геологии и гомеопатии
об атлантистах и землеебах
и о желтой стреле
о позиционировании себя в актуальной художественной ситуации перед лицом надвигающегося дискурса
о тотальном нонконформизме
о немытой богеме
о незрячих хромых и кривых
о торговле детьми подземелья
конечно в принципе можно писать даже о
в меру веселом
и в меру грустном
в меру высоком
и в меру низком
как бродский и битов
и немедленно выпить
откинуться в кожаном кресле
и бездумно смотреть в потолок
а потом пернуть в лицо своей олитературенной жене /предпочтительнее польке или итальянке/ и задуматься:
что еще?
о прекрасном и вечном
здоровом и чистом
сердечном
лучистом
конечно и об этом тоже можно писать
почему бы и нет
Давай еще.
Оксимирон. Любой трек.
Чих, пых -
Вот стих.
Вот стих.
Сдрисни нахуй, быдлорэппер.
не будет тебе воздаяний на том берегу.
ни хладного ада в награду, иным в назиданье.
лежать тебе камнем разумным - века ни гугу.
ни слова наружу, ни жеста - молчанье, молчанье.
не будет тебе ни забвенья, ни вечного сна.
все эти расклады тебя не коснутся, поскольку
отныне ты мыслящий камень на все времена.
немой обездвиженный мыслящий камень и только.
ни хладного ада в награду, иным в назиданье.
лежать тебе камнем разумным - века ни гугу.
ни слова наружу, ни жеста - молчанье, молчанье.
не будет тебе ни забвенья, ни вечного сна.
все эти расклады тебя не коснутся, поскольку
отныне ты мыслящий камень на все времена.
немой обездвиженный мыслящий камень и только.
на железнодорожном полотне
в холодном сне лежать тебе и мне
кусками красной плоти на закате
железная дорога в два ряда
уходит монотонно в никуда
и воробьи чирикают некстати
и пролетевший в небе самолёт
оставит свой инверсионный след
как хорошо что белыми ночами
светло почти как днем и смерти нет
пока пичуга малая поёт
и можжевельник шевелит плечами
в холодном сне лежать тебе и мне
кусками красной плоти на закате
железная дорога в два ряда
уходит монотонно в никуда
и воробьи чирикают некстати
и пролетевший в небе самолёт
оставит свой инверсионный след
как хорошо что белыми ночами
светло почти как днем и смерти нет
пока пичуга малая поёт
и можжевельник шевелит плечами
ты утверждаешь бога нет
а богу все равно
он создал тот и этот свет
тебя нелепый твой скелет
и прочее кино
твой истерический оскал
твою смешную спесь
твой бледный вид твой жидкий кал
всё что ты в жизни накропал
благая (правда?) весть
о колченогий мизантроп
радетель мутных слов
когда тебе спроворят гроб
когда ты станешь труп
в тугих сетях судьбы улов
с твоих остывших губ
уже не прозвучит хула
под вой чертей в трубе
тебя убогого козла
в большой печи сожгут дотла
как память о тебе
а богу все равно
он создал тот и этот свет
тебя нелепый твой скелет
и прочее кино
твой истерический оскал
твою смешную спесь
твой бледный вид твой жидкий кал
всё что ты в жизни накропал
благая (правда?) весть
о колченогий мизантроп
радетель мутных слов
когда тебе спроворят гроб
когда ты станешь труп
в тугих сетях судьбы улов
с твоих остывших губ
уже не прозвучит хула
под вой чертей в трубе
тебя убогого козла
в большой печи сожгут дотла
как память о тебе
господь тебя судить не станет
пусты деяния твои
ты непричастен был ни к тайне
ни к ненависти ни к любви
лишь малодушие и зависть
гнетут сердечный клапан твой
хотя тебе всегда казалось
что с непокрытой головой
ты лихо сверлишь взором бездну
приняв трагичный гордый вид
всё это скучно если честно
и ямой выгребной смердит
пусты деяния твои
ты непричастен был ни к тайне
ни к ненависти ни к любви
лишь малодушие и зависть
гнетут сердечный клапан твой
хотя тебе всегда казалось
что с непокрытой головой
ты лихо сверлишь взором бездну
приняв трагичный гордый вид
всё это скучно если честно
и ямой выгребной смердит
Могила или крематорий,
Какая разница, скажи?
Когда артерия в моторе
Рванет, и перестанет жить
Кусок изношенного мяса,
Что был вчера еще тобой.
И вот ты на столе распластан,
Чувак с трубой сыграл отбой,
Лежишь не в самом лучшем виде.
Прости мой ёрнический слог.
Надеюсь - свидимся в Аиде,
Даст бог. Пусть это будет бог.
Дай бог, чтоб там хоть что-то было -
Пространство, свет, любовь, печаль...
А крематорий ли, могила -
Без разницы. Прощай. Прощай.
Какая разница, скажи?
Когда артерия в моторе
Рванет, и перестанет жить
Кусок изношенного мяса,
Что был вчера еще тобой.
И вот ты на столе распластан,
Чувак с трубой сыграл отбой,
Лежишь не в самом лучшем виде.
Прости мой ёрнический слог.
Надеюсь - свидимся в Аиде,
Даст бог. Пусть это будет бог.
Дай бог, чтоб там хоть что-то было -
Пространство, свет, любовь, печаль...
А крематорий ли, могила -
Без разницы. Прощай. Прощай.
ложь суета интриги
темное между строк
из телефонной книги
вычеркни номерок
нет абонента вышел
перекурить во двор
дым из трубы над крышей
суетный разговор
с ночи хмельных соседей
скорая у ворот
дети галдят уедет
автомобиль вот-вот
нет абонента слышишь
вынесли всё пора
дым из трубы над крышей
тянется к небу ра-
стает и станет пусто
в небе как будто срок
вышел (дрянное чувство)
вычеркни номерок
темное между строк
из телефонной книги
вычеркни номерок
нет абонента вышел
перекурить во двор
дым из трубы над крышей
суетный разговор
с ночи хмельных соседей
скорая у ворот
дети галдят уедет
автомобиль вот-вот
нет абонента слышишь
вынесли всё пора
дым из трубы над крышей
тянется к небу ра-
стает и станет пусто
в небе как будто срок
вышел (дрянное чувство)
вычеркни номерок
Время "Ч"
В разговоре нескончае-
мом совсем не замечая
Взгляд, исполненный отчая-
нья украдкой на часы.
Не спеши же, человече,
Заменяя ночь на вечер,
Продлеваем радость встречи
Вплоть до утренней росы.
Как случилось, как же вышло,
Что тебя давно не слышно.
Мне теперь - что Харе Кришна,
что жужжащая пчела.
Утоли мои печали
Тем, что не было в начале.
Раз уж лодку раскачали -
Продолжай, что начала.
Не ругай в беседе чинной
Жизни следственно-причинной
Под беспечности личиной
С чувством обреченности.
Все, конечно, не случайно
От часов до чашки чая -
Разве ты не замечаешь
Общей утонченности.
Что кричит на круче кречет?
Что там лучше - чет иль нечет?
Кто сказал, что время лечит,
Что все средства хороши?
Вверх и вниз летят качели,
Пустотою Торричелли
Заполняют только щели,
А не вакуум души.
Время чтущих Че Гевару,
Подметающих бульвары,
Принимающих товары,
Время тяжести в плече.
Для мятежных батальонов,
Для желаний потаенных,
Для военных и влюбленных
Наступает время "Ч".
В разговоре нескончае-
мом совсем не замечая
Взгляд, исполненный отчая-
нья украдкой на часы.
Не спеши же, человече,
Заменяя ночь на вечер,
Продлеваем радость встречи
Вплоть до утренней росы.
Как случилось, как же вышло,
Что тебя давно не слышно.
Мне теперь - что Харе Кришна,
что жужжащая пчела.
Утоли мои печали
Тем, что не было в начале.
Раз уж лодку раскачали -
Продолжай, что начала.
Не ругай в беседе чинной
Жизни следственно-причинной
Под беспечности личиной
С чувством обреченности.
Все, конечно, не случайно
От часов до чашки чая -
Разве ты не замечаешь
Общей утонченности.
Что кричит на круче кречет?
Что там лучше - чет иль нечет?
Кто сказал, что время лечит,
Что все средства хороши?
Вверх и вниз летят качели,
Пустотою Торричелли
Заполняют только щели,
А не вакуум души.
Время чтущих Че Гевару,
Подметающих бульвары,
Принимающих товары,
Время тяжести в плече.
Для мятежных батальонов,
Для желаний потаенных,
Для военных и влюбленных
Наступает время "Ч".
Цветы для наглых, вино для сильных,
Рабы послушны тому, кто смел.
На свете много даров обильных
Тому, кто сердцем окаменел.
Что людям мило, что людям любо,
В чем вдохновенье и в чем полет,
Все блага жизни тому, кто грубо
И беспощадно вперед идет.
О правде мира что б ни сказали,
Всё это – сказки, всё это – ложь.
Мечтатель бледный, умри в подвале,
Где стены плесень покрыла сплошь.
Подвальный воздух для чахлой груди,
И обещанье загробных крыл.
И вы хотите, о люди, люди,
Чтоб жизнь земную я полюбил.
Рабы послушны тому, кто смел.
На свете много даров обильных
Тому, кто сердцем окаменел.
Что людям мило, что людям любо,
В чем вдохновенье и в чем полет,
Все блага жизни тому, кто грубо
И беспощадно вперед идет.
О правде мира что б ни сказали,
Всё это – сказки, всё это – ложь.
Мечтатель бледный, умри в подвале,
Где стены плесень покрыла сплошь.
Подвальный воздух для чахлой груди,
И обещанье загробных крыл.
И вы хотите, о люди, люди,
Чтоб жизнь земную я полюбил.
>Цветы для наглых, вино для сильных,
Вспомнилось:
Обувь для мутантов, мебель для горилл,
а машины будто Дьявол сотворил
О друг мой, друг мой бледный,
Печальный мой двойник!
Ушел ты в путь бесследный,
И к тайному приник.
Оттуда нет возврата,
Где ты один теперь.
Открытая когда-то,
Навек замкнулась дверь.
Говно течёт из ванитаза, а училка всё лежит,
Она думает о сексе и о всяких мелочах!
Давай пердеть, давай писать,
Давай всё это вместе обосрём,
Чтоб было вспомнить нам на старости,
Дела минувших дней!
Говно течёт из ванитаза, а училка всё лежит,
Она уже думает о жопе-как бы надуть её ещё!
Давай пердеть, давай писать,
Давай всё это вместе обосрём,
Чтоб было вспомнить нам на старости,
Дела минувших дней!
Раз пиписька два пиписька три пиписька
Парад пиписек!
У кого-то тоньше у кого-то толще
У кого-то больше у кого-то меньше!
Они все индивидуальны...каждая по-своему!
У какой-то сладкая сперма у какой-то горькая!
Каждой девочке нравится какая-то одна! Всё индивидуально!
Раз пиписька два пиписька три пиписька
Парад пиписек!
Она думает о сексе и о всяких мелочах!
Давай пердеть, давай писать,
Давай всё это вместе обосрём,
Чтоб было вспомнить нам на старости,
Дела минувших дней!
Говно течёт из ванитаза, а училка всё лежит,
Она уже думает о жопе-как бы надуть её ещё!
Давай пердеть, давай писать,
Давай всё это вместе обосрём,
Чтоб было вспомнить нам на старости,
Дела минувших дней!
Раз пиписька два пиписька три пиписька
Парад пиписек!
У кого-то тоньше у кого-то толще
У кого-то больше у кого-то меньше!
Они все индивидуальны...каждая по-своему!
У какой-то сладкая сперма у какой-то горькая!
Каждой девочке нравится какая-то одна! Всё индивидуально!
Раз пиписька два пиписька три пиписька
Парад пиписек!
Цель жизни всех нормальных девочек,
Любить писечки избранных мальчиков!
Любить писечки избранных мальчиков!
Заповедь
(Редьярд Киплинг, перевод Михаила Лозинского)
Владей собой среди толпы смятенной,
Тебя клянущей за смятенье всех,
Верь сам в себя, наперекор вселенной,
И маловерным отпусти их грех;
Пусть чac не пробил, жди, не уставая,
Пусть лгут лжецы, не снисходи до них;
Умей прощать и не кажись, прощая,
Великодушней и мудрей других.
Умей мечтать, не став рабом мечтанья,
И мыслить, мысли не обожествив;
Равно встречай успех и поруганье,
Не забывая, что их голос лжив;
Останься тих, когда твое же слово
Калечит плут, чтоб уловлять глупцов,
Когда вся жизнь разрушена, и снова
Ты должен все воссоздавать с основ.
Умей поставить, в радостной надежде,
На карту все, что накопил с трудом,
Все проиграть, и нищим стать, как прежде,
И никогда не пожалеть о том,
Умей принудить сердце, нервы, тело
Тебе служить, когда в твоей груди
Уже давно все пусто, все сгорело,
И только Воля говорит: "Иди!"
Останься прост, беседуя с царями,
Останься честен, говоря с толпой;
Будь прям и тверд с врагами и друзьями,
Пусть все, в свой час, считаются с тобой;
Наполни смыслом каждое мгновенье,
Часов и дней неумолимый бег,
Тогда весь мир ты примешь во владенье,
Тогда, мой сын, ты будешь Человек!
(есть несколько вариантов перевода, и каждый по-своему годен: http://www.lib.ru/KIPLING/s_if.txt )
Оригинал:
IF
If you can keep your head when all about you, Если перевод маршака
Are losing theirs and blaming it on you,
If you can trust yourself when all men doubt you,
But make allowance for their doubting too;
If you can wait and not be tired by waiting,
Or being lied about, don't deal in lies,
Or being hated, don't give way to hating,
And yet don't look too good, nor talk too wise.
If you can dream - and not make dreams your master;
If you can think - and not make thoughts your aim;
If you can meet with Triumph and Disaster
And treat those two impostors just the same;
If you can bear to hear the truth you've spoken
Twisted by knaves to make a trap for fools,
Or watch the things you gave your life to, broken,
And stoop and build'em up with worn out tools.
If you can make one heap of all your winnings
And risk it on one turn of pitch-and-toss,
And lose, and start again at your beginnings,
And never breathe a word about your loss;
If you can force your heart and nerve and sinew
To serve your turn long after they are gone,
And so hold on when there is nothing in you
Except the Will which says to them: "Hold on!"
If you can talk with crowds and keep your virtue,
Or walk with Kings - nor lose the common touch,
If neither foes nor loving friends can hurt you,
If all men count with you, but none too much;
If you can fill the unforgiving minute
With sixty seconds' worth of distance run,
Yours is the Earth and everything that's in it,
And - which is more - you'll be a Man, my son!
(Редьярд Киплинг, перевод Михаила Лозинского)
Владей собой среди толпы смятенной,
Тебя клянущей за смятенье всех,
Верь сам в себя, наперекор вселенной,
И маловерным отпусти их грех;
Пусть чac не пробил, жди, не уставая,
Пусть лгут лжецы, не снисходи до них;
Умей прощать и не кажись, прощая,
Великодушней и мудрей других.
Умей мечтать, не став рабом мечтанья,
И мыслить, мысли не обожествив;
Равно встречай успех и поруганье,
Не забывая, что их голос лжив;
Останься тих, когда твое же слово
Калечит плут, чтоб уловлять глупцов,
Когда вся жизнь разрушена, и снова
Ты должен все воссоздавать с основ.
Умей поставить, в радостной надежде,
На карту все, что накопил с трудом,
Все проиграть, и нищим стать, как прежде,
И никогда не пожалеть о том,
Умей принудить сердце, нервы, тело
Тебе служить, когда в твоей груди
Уже давно все пусто, все сгорело,
И только Воля говорит: "Иди!"
Останься прост, беседуя с царями,
Останься честен, говоря с толпой;
Будь прям и тверд с врагами и друзьями,
Пусть все, в свой час, считаются с тобой;
Наполни смыслом каждое мгновенье,
Часов и дней неумолимый бег,
Тогда весь мир ты примешь во владенье,
Тогда, мой сын, ты будешь Человек!
(есть несколько вариантов перевода, и каждый по-своему годен: http://www.lib.ru/KIPLING/s_if.txt )
Оригинал:
IF
If you can keep your head when all about you, Если перевод маршака
Are losing theirs and blaming it on you,
If you can trust yourself when all men doubt you,
But make allowance for their doubting too;
If you can wait and not be tired by waiting,
Or being lied about, don't deal in lies,
Or being hated, don't give way to hating,
And yet don't look too good, nor talk too wise.
If you can dream - and not make dreams your master;
If you can think - and not make thoughts your aim;
If you can meet with Triumph and Disaster
And treat those two impostors just the same;
If you can bear to hear the truth you've spoken
Twisted by knaves to make a trap for fools,
Or watch the things you gave your life to, broken,
And stoop and build'em up with worn out tools.
If you can make one heap of all your winnings
And risk it on one turn of pitch-and-toss,
And lose, and start again at your beginnings,
And never breathe a word about your loss;
If you can force your heart and nerve and sinew
To serve your turn long after they are gone,
And so hold on when there is nothing in you
Except the Will which says to them: "Hold on!"
If you can talk with crowds and keep your virtue,
Or walk with Kings - nor lose the common touch,
If neither foes nor loving friends can hurt you,
If all men count with you, but none too much;
If you can fill the unforgiving minute
With sixty seconds' worth of distance run,
Yours is the Earth and everything that's in it,
And - which is more - you'll be a Man, my son!
ААААА, сука!Почему я этого раньше не читал?!!
Потому, что ты быдло?
>Потому, что ты быдло?
А что такое "быдло"?
Просвети меня, о образованый Онан[/d] Анон
O du Deutschland, jetzt hasse mit eisigem Blut,
Hinschlachte Millionen der teuflischen Brut,
Und türmten sich berghoch in Wolken hinein
Das rauchende Fleisch und das Menschengebein!
O du Deutschland, jetzt hasse geharnischt in Erz!
Jedem Feind ein Bajonettstoß ins Herz!
Nimm keinen gefangen! Mach jeden gleich stumm!
Schaff zur Wüste den Gürtel der Länder ringsum!
O du Deutschland, jetzt hasse! Im Zorn glüht das Heil,
Und zerspalt ihre Schädel mit Kolben und Beil.
Diese Räuber sind Bestien, sind Menschen ja nicht.
Mit der Faustkraft vollstrecke des Herrgotts Gericht.
Hinschlachte Millionen der teuflischen Brut,
Und türmten sich berghoch in Wolken hinein
Das rauchende Fleisch und das Menschengebein!
O du Deutschland, jetzt hasse geharnischt in Erz!
Jedem Feind ein Bajonettstoß ins Herz!
Nimm keinen gefangen! Mach jeden gleich stumm!
Schaff zur Wüste den Gürtel der Länder ringsum!
O du Deutschland, jetzt hasse! Im Zorn glüht das Heil,
Und zerspalt ihre Schädel mit Kolben und Beil.
Diese Räuber sind Bestien, sind Menschen ja nicht.
Mit der Faustkraft vollstrecke des Herrgotts Gericht.
Если б меня наши враги взяли
И перестали со мной говорить люди,
Если б лишили меня всего в мире:
Права дышать и открывать двери
И утверждать, что бытие будет
И что народ, как судия, судит, —
Если б меня смели держать зверем,
Пищу мою на пол кидать стали б, —
Я не смолчу, не заглушу боли,
Но начерчу то, что чертить волен,
И, раскачав колокол стен голый
И разбудив вражеской тьмы угол,
Я запрягу десять волов в голос
И поведу руку во тьме плугом —
И в глубине сторожевой ночи
Чернорабочей вспыхнут земле очи,
И — в легион братских очей сжатый —
Я упаду тяжестью всей жатвы,
Сжатостью всей рвущейся вдаль клятвы —
И налетит пламенных лет стая,
Прошелестит спелой грозой Ленин,
И на земле, что избежит тленья,
Будет будить разум и жизнь Сталин.
И перестали со мной говорить люди,
Если б лишили меня всего в мире:
Права дышать и открывать двери
И утверждать, что бытие будет
И что народ, как судия, судит, —
Если б меня смели держать зверем,
Пищу мою на пол кидать стали б, —
Я не смолчу, не заглушу боли,
Но начерчу то, что чертить волен,
И, раскачав колокол стен голый
И разбудив вражеской тьмы угол,
Я запрягу десять волов в голос
И поведу руку во тьме плугом —
И в глубине сторожевой ночи
Чернорабочей вспыхнут земле очи,
И — в легион братских очей сжатый —
Я упаду тяжестью всей жатвы,
Сжатостью всей рвущейся вдаль клятвы —
И налетит пламенных лет стая,
Прошелестит спелой грозой Ленин,
И на земле, что избежит тленья,
Будет будить разум и жизнь Сталин.
Мы полые люди,
Мы чучела, а не люди
Склоняемся вместе -
Труха в голове,
Бормочем вместе
Тихо и сухо,
Без чувства и сути,
Как ветер в сухой траве
Или крысы в груде
Стекла и жести
Нечто без формы, тени без цвета,
Мышцы без силы, жест без движенья;
Прямо смотревшие души
За краем другого Царства смерти
Видят, что мы не заблудшие
Бурные души - но только
Полые люди,
Чучела, а не люди.
Нам ни к чему аллеей роз в толпе фланировать, -
пойдем-ка, Наденька, допрос
протоколировать.
Поверь, рыданья соловья про ночь беспечную
забудет душенька твоя,
а это - вечное.
Послушай, Надя, как поёт, как слезы плещутся!
Какое сердце не замрет,
не затрепещется?
Пускай же подписью твоей на веки вечныя
скрепятся бедный соловей
и ночь беспечная.
пойдем-ка, Наденька, допрос
протоколировать.
Поверь, рыданья соловья про ночь беспечную
забудет душенька твоя,
а это - вечное.
Послушай, Надя, как поёт, как слезы плещутся!
Какое сердце не замрет,
не затрепещется?
Пускай же подписью твоей на веки вечныя
скрепятся бедный соловей
и ночь беспечная.
Ты твердишь, что я холоден, замкнут и сух.
Да, таким я и буду с тобой:
Не для ласковых слов я выковывал дух,
Не для дружб я боролся с судьбой.
Ты и сам был когда-то мрачней и смелей,
По звездам прочитать ты умел,
Что грядущие ночи — темней и темней,
Что ночам неизвестен предел.
Вот — свершилось. Весь мир одичал, и окрест
Ни один не мерцает маяк.
И тому, кто не понял вещания звезд,—
Нестерпим окружающий мрак.
И у тех, кто не знал, что прошедшее есть,
Что грядущего ночь не пуста,—
Затуманила сердце усталость и месть,
Отвращенье скривило уста...
Было время надежды и веры большой —
Был я прост и доверчив, как ты.
Шел я к людям с открытой и детской душой,
Не пугаясь людской клеветы...
А теперь — тех надежд не отыщешь следа,
Всё к далеким звездам унеслось.
И к кому шел с открытой душою тогда,
От того отвернуться пришлось.
И сама та душа, что, пылая, ждала,
Треволненьям отдаться спеша,—
И враждой, и любовью она изошла,
И сгорела она, та душа.
И остались — улыбкой сведенная бровь,
Сжатый рот и печальная власть
Бунтовать ненасытную женскую кровь,
Зажигая звериную страсть...
Не стучись же напрасно у плотных дверей,
Тщетным стоном себя не томи:
Ты не встретишь участья у бедных зверей
Называвшихся прежде людьми.
Ты — железною маской лицо закрывай,
Поклоняясь священным гробам,
Охраняя железом до времени рай,
Недоступный безумным рабам.
Да, таким я и буду с тобой:
Не для ласковых слов я выковывал дух,
Не для дружб я боролся с судьбой.
Ты и сам был когда-то мрачней и смелей,
По звездам прочитать ты умел,
Что грядущие ночи — темней и темней,
Что ночам неизвестен предел.
Вот — свершилось. Весь мир одичал, и окрест
Ни один не мерцает маяк.
И тому, кто не понял вещания звезд,—
Нестерпим окружающий мрак.
И у тех, кто не знал, что прошедшее есть,
Что грядущего ночь не пуста,—
Затуманила сердце усталость и месть,
Отвращенье скривило уста...
Было время надежды и веры большой —
Был я прост и доверчив, как ты.
Шел я к людям с открытой и детской душой,
Не пугаясь людской клеветы...
А теперь — тех надежд не отыщешь следа,
Всё к далеким звездам унеслось.
И к кому шел с открытой душою тогда,
От того отвернуться пришлось.
И сама та душа, что, пылая, ждала,
Треволненьям отдаться спеша,—
И враждой, и любовью она изошла,
И сгорела она, та душа.
И остались — улыбкой сведенная бровь,
Сжатый рот и печальная власть
Бунтовать ненасытную женскую кровь,
Зажигая звериную страсть...
Не стучись же напрасно у плотных дверей,
Тщетным стоном себя не томи:
Ты не встретишь участья у бедных зверей
Называвшихся прежде людьми.
Ты — железною маской лицо закрывай,
Поклоняясь священным гробам,
Охраняя железом до времени рай,
Недоступный безумным рабам.
Як добре те, що смерті не боюсь я
і не питаю, чи тяжкий мій хрест.
Що вам, богове, низько не клонюся
в передчутті недовідомих верств.
Що жив-любив і не набрався скверни,
ненависті, прокльону, каяття.
Народе мій, до тебе я ще верну,
і в смерті обернуся до життя
своїм стражденним і незлим обличчям,
як син, тобі доземно поклонюсь
і чесно гляну в чесні твої вічі,
і чесними сльозами обіллюсь.
Так хочеться пожити хоч годинку,
коли моя розів'ється біда.
Хай прийдуть в гості Леся Українка,
Франко, Шевченко і Сковорода.
Та вже! Мовчи! Заблуканий у пущі,
уже не ремствуй, позирай у глиб,
у суще, що розпукнеться в грядуще
і ружею заквітне коло шиб.
і не питаю, чи тяжкий мій хрест.
Що вам, богове, низько не клонюся
в передчутті недовідомих верств.
Що жив-любив і не набрався скверни,
ненависті, прокльону, каяття.
Народе мій, до тебе я ще верну,
і в смерті обернуся до життя
своїм стражденним і незлим обличчям,
як син, тобі доземно поклонюсь
і чесно гляну в чесні твої вічі,
і чесними сльозами обіллюсь.
Так хочеться пожити хоч годинку,
коли моя розів'ється біда.
Хай прийдуть в гості Леся Українка,
Франко, Шевченко і Сковорода.
Та вже! Мовчи! Заблуканий у пущі,
уже не ремствуй, позирай у глиб,
у суще, що розпукнеться в грядуще
і ружею заквітне коло шиб.
Не хочу создавать отдельный тред, спрошу тут: с чего быдлу начинать въезжать в мир поэзии?
Спасибо, глянул и другие стихи автора.
Думаю многим это недоверие к людям и тому что происходит знакомо. И эта злость.
КОММУНИСТЫ, ВПЕРЕД!
Есть в военном приказе
Такие слова,
На которые только в тяжелом бою
(Да и то не всегда)
Получает права
Командир, подымающий роту свою.
Я давно понимаю
Военный устав
И под выкладкой полной
Не горблюсь давно.
Но, страницы устава до дыр залистав,
Этих слов
До сих пор
Не нашел
Все равно.
Год двадцатый.
Коней одичавших галоп.
Перекоп.
Эшелоны. Тифозная мгла.
Интервентская пуля, летящая в лоб, –
И не встать под огнем у шестого кола.
Полк
Шинели
На проволоку побросал, -
Но стучит над шинельным сукном пулемет,
И тогда
еле слышно
сказал
комиссар:
– Коммунисты, вперед! Коммунисты вперед!
Есть в военном приказе
Такие слова!
Но они не подвластны
Уставам войны.
Есть –
Превыше устава –
Такие права,
Что не всем,
Получившим оружье,
Даны...
Сосчитали штандарты побитых держав,
Тыщи тысяч плотин
Возвели на реках.
Целину подымали.
Штурвалы зажав
В заскорузлых,
Тяжелых
Рабочих
Руках.
И пробило однажды плотину одну
На Свирьстрое, на Волхове иль на Днепре.
И пошли головные бригады
Ко дну,
Под волну,
На морозной заре,
В декабре.
Летним утром
Граната упала в траву.
Возле Львова
Застава во рву залегла.
"Мессершмитты" плеснули бензин в синеву, -
И не встать под огнем у шестого кола.
Жгли мосты
На дорогах от Бреста к Москве.
Шли солдаты,
От беженцев взгляд отводя.
И на башнях
Закопанных в пашни "KB"
Высыхали тяжелые капли дождя.
И без кожуха
Из сталинградских квартир
Бил "Максим"
И Родимцев ощупывал лед.
И тогда
еле слышно
сказал
командир:
– Коммунисты, вперед! Коммунисты, вперед!
Мы сорвали штандарты
Фашистских держав,
Целовали гвардейских дивизий шелка.
И древко
Узловатыми пальцами сжав,
Мимо Ленина
В Мае
Прошли у древка.
Под февральскими тучами
Ветер и снег.
Но железом нестынущим пахнет земля.
Приближается день,
Продолжается век.
Индевеют штыки в караулах Кремля.
У войны на лице
не бывает второго лица,
Даже если в истории это умрет,
Сквозь века,
на века,
навсегда,
до конца:
– Коммунисты, вперед! Коммунисты, вперед!
1945
Александр Петрович Межиров
Никогда ни о чем не жалейте вдогонку,
Если то, что случилось, нельзя изменить.
Как записку из прошлого, грусть свою скомкав,
С этим прошлым порвите непрочную нить.
Никогда не жалейте о том, что случилось.
Иль о том, что случиться не может уже.
Лишь бы озеро вашей души не мутилось
Да надежды, как птицы, парили в душе.
Не жалейте своей доброты и участья.
Если даже за все вам - усмешка в ответ.
Кто-то в гении выбился, кто-то в начальство...
Не жалейте, что вам не досталось их бед.
Никогда, никогда ни о чем не жалейте -
Поздно начали вы или рано ушли.
Кто-то пусть гениально играет на флейте.
Но ведь песни берет он из вашей души.
Никогда, никогда ни о чем не жалейте -
Ни потерянных дней, ни сгоревшей любви.
Пусть другой гениально играет на флейте,
Но еще гениальнее слушали вы.
© Андрей Дементьев
Если то, что случилось, нельзя изменить.
Как записку из прошлого, грусть свою скомкав,
С этим прошлым порвите непрочную нить.
Никогда не жалейте о том, что случилось.
Иль о том, что случиться не может уже.
Лишь бы озеро вашей души не мутилось
Да надежды, как птицы, парили в душе.
Не жалейте своей доброты и участья.
Если даже за все вам - усмешка в ответ.
Кто-то в гении выбился, кто-то в начальство...
Не жалейте, что вам не досталось их бед.
Никогда, никогда ни о чем не жалейте -
Поздно начали вы или рано ушли.
Кто-то пусть гениально играет на флейте.
Но ведь песни берет он из вашей души.
Никогда, никогда ни о чем не жалейте -
Ни потерянных дней, ни сгоревшей любви.
Пусть другой гениально играет на флейте,
Но еще гениальнее слушали вы.
© Андрей Дементьев
Перевод
Из под покрова тьмы ночной,
Из чёрной ямы страшных мук,
Благодарю я всех богов,
За мой непокорённый дух.
Я попав в тески беды,
Не дрогнул и не застонал.
И под ударами судьбы,
Я ранен был, но не упал.
Тропа лежит средь зла и слёз,
Дальнейший путь не ясен, пусть.
Но всё же трудностей и бед
Я как и прежде не боюсь.
Не важно, что врата узки,
Меня опасность не страшит.
Я — властелин своей судьбы,
Я — капитан своей души.
Из под покрова тьмы ночной,
Из чёрной ямы страшных мук,
Благодарю я всех богов,
За мой непокорённый дух.
Я попав в тески беды,
Не дрогнул и не застонал.
И под ударами судьбы,
Я ранен был, но не упал.
Тропа лежит средь зла и слёз,
Дальнейший путь не ясен, пусть.
Но всё же трудностей и бед
Я как и прежде не боюсь.
Не важно, что врата узки,
Меня опасность не страшит.
Я — властелин своей судьбы,
Я — капитан своей души.
Баллада о ненависти и любви
I
Метель ревет, как седой исполин,
Вторые сутки не утихая,
Ревет, как пятьсот самолетных турбин,
И нет ей, проклятой, конца и края!
Пляшет огромным белым костром,
Глушит моторы и гасит фары.
В замяти снежной аэродром,
Служебные здания и ангары.
В прокуренной комнате тусклый свет,
Вторые сутки не спит радист.
Он ловит, он слушает треск и свист,
Все ждут напряженно: жив или нет?
Радист кивает: - Пока еще да,
Но боль ему не дает распрямиться.
А он еще шутит: "Мол, вот беда
Левая плоскость моя никуда!
Скорее всего перелом ключицы..."
Где-то буран, ни огня, ни звезды
Над местом аварии самолета.
Лишь снег заметает обломков следы
Да замерзающего пилота.
Ищут тракторы день и ночь,
Да только впустую. До слез обидно.
Разве найти тут, разве помочь -
Руки в полуметре от фар не видно?
А он понимает, а он и не ждет,
Лежа в ложбинке, что станет гробом.
Трактор если даже придет,
То все равно в двух шагах пройдет
И не заметит его под сугробом.
Сейчас любая зазря операция.
И все-таки жизнь покуда слышна.
Слышна ведь его портативная рация
Чудом каким-то, но спасена.
Встать бы, но боль обжигает бок,
Теплой крови полон сапог,
Она, остывая, смерзается в лед,
Снег набивается в нос и рот.
Что перебито? Понять нельзя.
Но только не двинуться, не шагнуть!
Вот и окончен, видать, твой путь!
А где-то сынишка, жена, друзья...
Где-то комната, свет, тепло...
Не надо об этом! В глазах темнеет...
Снегом, наверно, на метр замело.
Тело сонливо деревенеет...
А в шлемофоне звучат слова:
- Алло! Ты слышишь? Держись, дружище -
Тупо кружится голова...
- Алло! Мужайся! Тебя разыщут!..
Мужайся? Да что он, пацан или трус?!
В каких ведь бывал переделках грозных.
- Спасибо... Вас понял... Пока держусь! -
А про себя добавляет: "Боюсь,
Что будет все, кажется, слишком поздно..."
Совсем чугунная голова.
Кончаются в рации батареи.
Их хватит еще на час или два.
Как бревна руки... спина немеет...
- Алло!- это, кажется, генерал.-
Держитесь, родной, вас найдут, откопают...-
Странно: слова звенят, как кристалл,
Бьются, стучат, как в броню металл,
А в мозг остывший почти не влетают...
Чтоб стать вдруг счастливейшим на земле,
Как мало, наверное, необходимо:
Замерзнув вконец, оказаться в тепле,
Где доброе слово да чай на столе,
Спирта глоток да затяжка дыма...
Опять в шлемофоне шуршит тишина.
Потом сквозь метельное завыванье:
- Алло! Здесь в рубке твоя жена!
Сейчас ты услышишь ее. Вниманье!
С минуту гуденье тугой волны,
Какие-то шорохи, трески, писки,
И вдруг далекий голос жены,
До боли знакомый, до жути близкий!
- Не знаю, что делать и что сказать.
Милый, ты сам ведь отлично знаешь,
Что, если даже совсем замерзаешь,
Надо выдержать, устоять!
Хорошая, светлая, дорогая!
Ну как объяснить ей в конце концов,
Что он не нарочно же здесь погибает,
Что боль даже слабо вздохнуть мешает
И правде надо смотреть в лицо.
- Послушай! Синоптики дали ответ:
Буран окончится через сутки.
Продержишься? Да?
- К сожалению, нет...
- Как нет? Да ты не в своем рассудке!
Увы, все глуше звучат слова.
Развязка, вот она - как ни тяжко.
Живет еще только одна голова,
А тело - остывшая деревяшка.
А голос кричит: - Ты слышишь, ты слышишь?!
Держись! Часов через пять рассвет.
Ведь ты же живешь еще! Ты же дышишь?!
Ну есть ли хоть шанс?
- К сожалению, нет...
Ни звука. Молчанье. Наверно, плачет.
Как трудно последний привет послать!
И вдруг: - Раз так, я должна сказать! -
Голос резкий, нельзя узнать.
Странно. Что это может значить?
- Поверь, мне горько тебе говорить.
Еще вчера я б от страха скрыла.
Но раз ты сказал, что тебе не дожить,
То лучше, чтоб после себя не корить,
Сказать тебе коротко все, что было.
Знай же, что я дрянная жена
И стою любого худого слова.
Я вот уже год тебе не верна
И вот уже год, как люблю другого!
О, как я страдала, встречая пламя
Твоих горячих восточных глаз. -
Он молча слушал ее рассказ,
Слушал, может, последний раз,
Сухую былинку зажав зубами.
- Вот так целый год я лгала, скрывала,
Но это от страха, а не со зла.
- Скажи мне имя!..-
Она помолчала,
Потом, как ударив, имя сказала,
Лучшего друга его назвала!
Затем добавила торопливо:
- Мы улетаем на днях на юг.
Здесь трудно нам было бы жить счастливо.
Быть может, все это не так красиво,
Но он не совсем уж бесчестный друг.
Он просто не смел бы, не мог, как и я,
Выдержать, встретясь с твоими глазами.
За сына не бойся. Он едет с нами.
Теперь все заново: жизнь и семья.
Прости. Не ко времени эти слова.
Но больше не будет иного времени. -
Он слушает молча. Горит голова...
И словно бы молот стучит по темени...
- Как жаль, что тебе ничем не поможешь!
Судьба перепутала все пути.
Прощай! Не сердись и прости, если можешь!
За подлость и радость мою прости!
Полгода прошло или полчаса?
Наверно, кончились батареи.
Все дальше, все тише шумы... голоса...
Лишь сердце стучит все сильней и сильнее!
Оно грохочет и бьет в виски!
Оно полыхает огнем и ядом.
Оно разрывается на куски!
Что больше в нем: ярости или тоски?
Взвешивать поздно, да и не надо!
Обида волной заливает кровь.
Перед глазами сплошной туман.
Где дружба на свете и где любовь?
Их нету! И ветер как эхо вновь:
Их нету! Все подлость и все обман!
Ему в снегу суждено подыхать,
Как псу, коченея под стоны вьюги,
Чтоб два предателя там, на юге,
Со смехом бутылку открыв на досуге,
Могли поминки по нем справлять?!
Они совсем затиранят мальца
И будут усердствовать до конца,
Чтоб вбить ему в голову имя другого
И вырвать из памяти имя отца!
И все-таки светлая вера дана
Душонке трехлетнего пацана.
Сын слушает гул самолетов и ждет.
А он замерзает, а он не придет!
Сердце грохочет, стучит в виски,
Взведенное, словно курок нагана.
От нежности, ярости и тоски
Оно разрывается на куски.
А все-таки рано сдаваться, рано!
Эх, силы! Откуда вас взять, откуда?
Но тут ведь на карту не жизнь, а честь!
Чудо? Вы скажете, нужно чудо?
Так пусть же! Считайте, что чудо есть!
Надо любою ценой подняться
И всем существом, устремясь вперед,
Грудью от мерзлой земли оторваться,
Как самолет, что не хочет сдаваться,
А сбитый, снова идет на взлет!
Боль подступает такая, что кажется,
Замертво рухнешь назад, ничком!
И все-таки он, хрипя, поднимается.
Чудо, как видите, совершается!
Впрочем, о чуде потом, потом...
Швыряет буран ледяную соль,
Но тело горит, будто жарким летом,
Сердце колотится в горле где-то,
Багровая ярость да черная боль!
Вдали сквозь дикую карусель
Глаза мальчишки, что верно ждут,
Они большие, во всю метель,
Они, как компас, его ведут!
- Не выйдет! Неправда, не пропаду! -
Он жив. Он двигается, ползет!
Встает, качается на ходу,
Падает снова и вновь встает...
продолжение следующий пост
I
Метель ревет, как седой исполин,
Вторые сутки не утихая,
Ревет, как пятьсот самолетных турбин,
И нет ей, проклятой, конца и края!
Пляшет огромным белым костром,
Глушит моторы и гасит фары.
В замяти снежной аэродром,
Служебные здания и ангары.
В прокуренной комнате тусклый свет,
Вторые сутки не спит радист.
Он ловит, он слушает треск и свист,
Все ждут напряженно: жив или нет?
Радист кивает: - Пока еще да,
Но боль ему не дает распрямиться.
А он еще шутит: "Мол, вот беда
Левая плоскость моя никуда!
Скорее всего перелом ключицы..."
Где-то буран, ни огня, ни звезды
Над местом аварии самолета.
Лишь снег заметает обломков следы
Да замерзающего пилота.
Ищут тракторы день и ночь,
Да только впустую. До слез обидно.
Разве найти тут, разве помочь -
Руки в полуметре от фар не видно?
А он понимает, а он и не ждет,
Лежа в ложбинке, что станет гробом.
Трактор если даже придет,
То все равно в двух шагах пройдет
И не заметит его под сугробом.
Сейчас любая зазря операция.
И все-таки жизнь покуда слышна.
Слышна ведь его портативная рация
Чудом каким-то, но спасена.
Встать бы, но боль обжигает бок,
Теплой крови полон сапог,
Она, остывая, смерзается в лед,
Снег набивается в нос и рот.
Что перебито? Понять нельзя.
Но только не двинуться, не шагнуть!
Вот и окончен, видать, твой путь!
А где-то сынишка, жена, друзья...
Где-то комната, свет, тепло...
Не надо об этом! В глазах темнеет...
Снегом, наверно, на метр замело.
Тело сонливо деревенеет...
А в шлемофоне звучат слова:
- Алло! Ты слышишь? Держись, дружище -
Тупо кружится голова...
- Алло! Мужайся! Тебя разыщут!..
Мужайся? Да что он, пацан или трус?!
В каких ведь бывал переделках грозных.
- Спасибо... Вас понял... Пока держусь! -
А про себя добавляет: "Боюсь,
Что будет все, кажется, слишком поздно..."
Совсем чугунная голова.
Кончаются в рации батареи.
Их хватит еще на час или два.
Как бревна руки... спина немеет...
- Алло!- это, кажется, генерал.-
Держитесь, родной, вас найдут, откопают...-
Странно: слова звенят, как кристалл,
Бьются, стучат, как в броню металл,
А в мозг остывший почти не влетают...
Чтоб стать вдруг счастливейшим на земле,
Как мало, наверное, необходимо:
Замерзнув вконец, оказаться в тепле,
Где доброе слово да чай на столе,
Спирта глоток да затяжка дыма...
Опять в шлемофоне шуршит тишина.
Потом сквозь метельное завыванье:
- Алло! Здесь в рубке твоя жена!
Сейчас ты услышишь ее. Вниманье!
С минуту гуденье тугой волны,
Какие-то шорохи, трески, писки,
И вдруг далекий голос жены,
До боли знакомый, до жути близкий!
- Не знаю, что делать и что сказать.
Милый, ты сам ведь отлично знаешь,
Что, если даже совсем замерзаешь,
Надо выдержать, устоять!
Хорошая, светлая, дорогая!
Ну как объяснить ей в конце концов,
Что он не нарочно же здесь погибает,
Что боль даже слабо вздохнуть мешает
И правде надо смотреть в лицо.
- Послушай! Синоптики дали ответ:
Буран окончится через сутки.
Продержишься? Да?
- К сожалению, нет...
- Как нет? Да ты не в своем рассудке!
Увы, все глуше звучат слова.
Развязка, вот она - как ни тяжко.
Живет еще только одна голова,
А тело - остывшая деревяшка.
А голос кричит: - Ты слышишь, ты слышишь?!
Держись! Часов через пять рассвет.
Ведь ты же живешь еще! Ты же дышишь?!
Ну есть ли хоть шанс?
- К сожалению, нет...
Ни звука. Молчанье. Наверно, плачет.
Как трудно последний привет послать!
И вдруг: - Раз так, я должна сказать! -
Голос резкий, нельзя узнать.
Странно. Что это может значить?
- Поверь, мне горько тебе говорить.
Еще вчера я б от страха скрыла.
Но раз ты сказал, что тебе не дожить,
То лучше, чтоб после себя не корить,
Сказать тебе коротко все, что было.
Знай же, что я дрянная жена
И стою любого худого слова.
Я вот уже год тебе не верна
И вот уже год, как люблю другого!
О, как я страдала, встречая пламя
Твоих горячих восточных глаз. -
Он молча слушал ее рассказ,
Слушал, может, последний раз,
Сухую былинку зажав зубами.
- Вот так целый год я лгала, скрывала,
Но это от страха, а не со зла.
- Скажи мне имя!..-
Она помолчала,
Потом, как ударив, имя сказала,
Лучшего друга его назвала!
Затем добавила торопливо:
- Мы улетаем на днях на юг.
Здесь трудно нам было бы жить счастливо.
Быть может, все это не так красиво,
Но он не совсем уж бесчестный друг.
Он просто не смел бы, не мог, как и я,
Выдержать, встретясь с твоими глазами.
За сына не бойся. Он едет с нами.
Теперь все заново: жизнь и семья.
Прости. Не ко времени эти слова.
Но больше не будет иного времени. -
Он слушает молча. Горит голова...
И словно бы молот стучит по темени...
- Как жаль, что тебе ничем не поможешь!
Судьба перепутала все пути.
Прощай! Не сердись и прости, если можешь!
За подлость и радость мою прости!
Полгода прошло или полчаса?
Наверно, кончились батареи.
Все дальше, все тише шумы... голоса...
Лишь сердце стучит все сильней и сильнее!
Оно грохочет и бьет в виски!
Оно полыхает огнем и ядом.
Оно разрывается на куски!
Что больше в нем: ярости или тоски?
Взвешивать поздно, да и не надо!
Обида волной заливает кровь.
Перед глазами сплошной туман.
Где дружба на свете и где любовь?
Их нету! И ветер как эхо вновь:
Их нету! Все подлость и все обман!
Ему в снегу суждено подыхать,
Как псу, коченея под стоны вьюги,
Чтоб два предателя там, на юге,
Со смехом бутылку открыв на досуге,
Могли поминки по нем справлять?!
Они совсем затиранят мальца
И будут усердствовать до конца,
Чтоб вбить ему в голову имя другого
И вырвать из памяти имя отца!
И все-таки светлая вера дана
Душонке трехлетнего пацана.
Сын слушает гул самолетов и ждет.
А он замерзает, а он не придет!
Сердце грохочет, стучит в виски,
Взведенное, словно курок нагана.
От нежности, ярости и тоски
Оно разрывается на куски.
А все-таки рано сдаваться, рано!
Эх, силы! Откуда вас взять, откуда?
Но тут ведь на карту не жизнь, а честь!
Чудо? Вы скажете, нужно чудо?
Так пусть же! Считайте, что чудо есть!
Надо любою ценой подняться
И всем существом, устремясь вперед,
Грудью от мерзлой земли оторваться,
Как самолет, что не хочет сдаваться,
А сбитый, снова идет на взлет!
Боль подступает такая, что кажется,
Замертво рухнешь назад, ничком!
И все-таки он, хрипя, поднимается.
Чудо, как видите, совершается!
Впрочем, о чуде потом, потом...
Швыряет буран ледяную соль,
Но тело горит, будто жарким летом,
Сердце колотится в горле где-то,
Багровая ярость да черная боль!
Вдали сквозь дикую карусель
Глаза мальчишки, что верно ждут,
Они большие, во всю метель,
Они, как компас, его ведут!
- Не выйдет! Неправда, не пропаду! -
Он жив. Он двигается, ползет!
Встает, качается на ходу,
Падает снова и вновь встает...
продолжение следующий пост
II
К полудню буран захирел и сдал.
Упал и рассыпался вдруг на части.
Упал, будто срезанный наповал,
Выпустив солнце из белой пасти.
Он сдал, в предчувствии скорой весны,
Оставив после ночной операции
На чахлых кустах клочки седины,
Как белые флаги капитуляции.
Идет на бреющем вертолет,
Ломая безмолвие тишины.
Шестой разворот, седьмой разворот,
Он ищет... ищет... и вот, и вот -
Темная точка средь белизны!
Скорее! От рева земля тряслась.
Скорее! Ну что там: зверь? Человек?
Точка качнулась, приподнялась
И рухнула снова в глубокий снег...
Все ближе, все ниже... Довольно! Стоп!
Ровно и плавно гудят машины.
И первой без лесенки прямо в сугроб
Метнулась женщина из кабины!
Припала к мужу: - Ты жив, ты жив!
Я знала... Все будет так, не иначе!..-
И, шею бережно обхватив,
Что-то шептала, смеясь и плача.
Дрожа, целовала, как в полусне,
Замерзшие руки, лицо и губы.
А он еле слышно, с трудом, сквозь зубы:
- Не смей... ты сама же сказала мне..
- Молчи! Не надо! Все бред, все бред!
Какой же меркой меня ты мерил?
Как мог ты верить?! А впрочем, нет,
Какое счастье, что ты поверил!
Я знала, я знала характер твой!
Все рушилось, гибло... хоть вой, хоть реви!
И нужен был шанс, последний, любой!
А ненависть может гореть порой
Даже сильней любви!
И вот, говорю, а сама трясусь,
Играю какого-то подлеца.
И все боюсь, что сейчас сорвусь,
Что-нибудь выкрикну, разревусь,
Не выдержав до конца!
Прости же за горечь, любимый мой!
Всю жизнь за один, за один твой взгляд,
Да я, как дура, пойду за тобой,
Хоть к черту! Хоть в пекло! Хоть в самый ад!
И были такими глаза ее,
Глаза, что любили и тосковали,
Таким они светом сейчас сияли,
Что он посмотрел в них и понял все!
И, полузамерзший, полуживой,
Он стал вдруг счастливейшим на планете.
Ненависть, как ни сильна порой,
Не самая сильная вещь на свете!
Эдуард Асадов
Не канонічно, но красиво.
а за морем першим гамерика з плюшу
а за морем другим гамерика з терну
щоб не так гостро цілили в душу
одягни їй дурня броню панцерну
а на дні гамерик золоті схрони
а ти й на різдво ходиш у дірявій куцій
реп’яхами латаний пастуший бароне
драпаєшся одвіку на стовп екзекуцій
кози повмирали пішли за обрій
пусткою пустою віє від стада
коби впав із неба діамантик добрий
шоб не так люто судила громада
бо за морем першим гамерика з меду
а за морем другим гамерика з воску
виглядаєш із неба бодай комету
і болить світло в темницях мозку
так йому тісно між отих гамерик
бо хоч кам’яний берег але він твій берег
і росте з нього мов покруч хвора черешня
рана твоя прийдешня
луна вчорашня
в’язко мені казко
гнітко мені квітко
мілко мені гілко
гірко мені зірко
марно мені сарно
хлипка мені рибко
хрипко мені скрипко
сухо мені суко
2
Я заліз у тугу, як в тогу чи в робу.
Моя ніч — ніби голка в горлі вічна.
Я собі підчепив тут одну хворобу.
Нею можна пишатись. Вона психічна.
Ця психічна хвороба, тобто кохання,
всі ознаки її описав Авіценна:
не дає зітхнути синдром махання
і потреба здохнути здоровенна.
Я нормально писав непогані вірші,
міркував про найтоншу тканину прози,
а тепер мої рими щоразу гірші
і до "прози" римуються в мене "сльози".
І лежу, мов мішок, я. Чорнію, худну
без повітря, світла, тепла, привіту.
Я розклав оцю журбу многотрудну
на півкулях мозку, мов карту світу.
Помолися ж за мене в кватирку Божу —
ліпше всохнути, впитись, нажити грижу.
Я з розпуки тут ошаліти можу —
вену вріжу, скажімо, чи всіх заріжу.
Любий друже, приїдь, порятуй і вибав!
Привези мені морфій, тютюн і тишу.
Я конаю тут, як остання риба.
А про інше все ще тобі напишу.
3
Що робить сонце уночі,
Коли у лісу на плечі
Тоненька зіронька сидить, -
Що робить сонце? Сонце спить.
Що робить місяць по ночах,
Коли земля йому в очах,
Земля, ромашка і вода, -
Тоді він сонце вигляда.
Що роблять сонце й місяць вдвох,
Коли в снігах біліє мох,
На сіножать сніги сніжать
І снігурі в снігу лежать?
Тоді їм холодно обом
З нашим собакою й котом,
З них кожен холодно сія,
І літа ждуть вони, як я.
а за морем першим гамерика з плюшу
а за морем другим гамерика з терну
щоб не так гостро цілили в душу
одягни їй дурня броню панцерну
а на дні гамерик золоті схрони
а ти й на різдво ходиш у дірявій куцій
реп’яхами латаний пастуший бароне
драпаєшся одвіку на стовп екзекуцій
кози повмирали пішли за обрій
пусткою пустою віє від стада
коби впав із неба діамантик добрий
шоб не так люто судила громада
бо за морем першим гамерика з меду
а за морем другим гамерика з воску
виглядаєш із неба бодай комету
і болить світло в темницях мозку
так йому тісно між отих гамерик
бо хоч кам’яний берег але він твій берег
і росте з нього мов покруч хвора черешня
рана твоя прийдешня
луна вчорашня
в’язко мені казко
гнітко мені квітко
мілко мені гілко
гірко мені зірко
марно мені сарно
хлипка мені рибко
хрипко мені скрипко
сухо мені суко
2
Я заліз у тугу, як в тогу чи в робу.
Моя ніч — ніби голка в горлі вічна.
Я собі підчепив тут одну хворобу.
Нею можна пишатись. Вона психічна.
Ця психічна хвороба, тобто кохання,
всі ознаки її описав Авіценна:
не дає зітхнути синдром махання
і потреба здохнути здоровенна.
Я нормально писав непогані вірші,
міркував про найтоншу тканину прози,
а тепер мої рими щоразу гірші
і до "прози" римуються в мене "сльози".
І лежу, мов мішок, я. Чорнію, худну
без повітря, світла, тепла, привіту.
Я розклав оцю журбу многотрудну
на півкулях мозку, мов карту світу.
Помолися ж за мене в кватирку Божу —
ліпше всохнути, впитись, нажити грижу.
Я з розпуки тут ошаліти можу —
вену вріжу, скажімо, чи всіх заріжу.
Любий друже, приїдь, порятуй і вибав!
Привези мені морфій, тютюн і тишу.
Я конаю тут, як остання риба.
А про інше все ще тобі напишу.
3
Що робить сонце уночі,
Коли у лісу на плечі
Тоненька зіронька сидить, -
Що робить сонце? Сонце спить.
Що робить місяць по ночах,
Коли земля йому в очах,
Земля, ромашка і вода, -
Тоді він сонце вигляда.
Що роблять сонце й місяць вдвох,
Коли в снігах біліє мох,
На сіножать сніги сніжать
І снігурі в снігу лежать?
Тоді їм холодно обом
З нашим собакою й котом,
З них кожен холодно сія,
І літа ждуть вони, як я.
Вот и лето прошло,
Словно и не бывало.
На пригреве тепло.
Только этого мало.
Всё, что сбыться могло,
Мне, как лист пятипалый,
Прямо в руки легло.
Только этого мало.
Понапрасну ни зло,
Ни добро не пропало,
Всё горело светло.
Только этого мало.
Жизнь брала под крыло,
Берегла и спасала.
Мне и вправду везло.
Только этого мало.
Листьев не обожгло,
Веток не обломало...
День промыт, как стекло.
Только этого мало.
Словно и не бывало.
На пригреве тепло.
Только этого мало.
Всё, что сбыться могло,
Мне, как лист пятипалый,
Прямо в руки легло.
Только этого мало.
Понапрасну ни зло,
Ни добро не пропало,
Всё горело светло.
Только этого мало.
Жизнь брала под крыло,
Берегла и спасала.
Мне и вправду везло.
Только этого мало.
Листьев не обожгло,
Веток не обломало...
День промыт, как стекло.
Только этого мало.
"Письмо к женщине" Есенин. Лучшее стихотворение ЭВАР
Марбург
Я вздpaгивaл. Я зaгopaлся и гaс.
Я тpясся. Я сдeлaл сeйчaс пpeдлoжeньe —
Нo пoзднo, я сдpeйфил, и вoт мнe — oткaз.
Кaк жaль ee слeз! Я святoгo блaжeннeй.
Я вышeл нa плoщaдь. Я мoг быть сoчтeн
Втopичнo poдившимся. Кaждaя мaлoсть
Жилa и, нe стaвя мeня ни вo чтo,
В пpoщaльнoм знaчeньи свoeм пoдымaлaсь.
Плитняк paскaлялся, и улицы лoб
Был смугл, и нa нeбo глядeл испoдлoбья
Булыжник, и вeтep, кaк лoдoчник, гpeб
Пo липaм. И всe этo были пoдoбья.
Нo, кaк бы тo ни былo, я избeгaл
Иx взглядoв. Я нe зaмeчaл иx пpивeтствий.
Я знaть ничeгo нe xoтeл из бoгaтств.
Я вoн выpывaлся, чтoб нe paзpeвeться.
Инстинкт пpиpoждeнный, стapик-пoдxaлим,
Был нeвынoсим мнe. Oн кpaлся бок о бок
И думaл: «Рeбячья зaзнoбa. Зa ним,
К нeсчaстью, пpидeтся пpисмaтpивaть в oбa».
«Шaгни, и eщe paз», — твepдил мнe инстинкт,
И вeл мeня мудpo, кaк стapый сxoлaстик,
Чpeз дeвствeнный, нeпpoxoдимый тpoстник,
Нaгpeтыx дepeвьeв, сиpeни и стpaсти.
«Нaучишься шaгoм, a пoслe xoть в бeг», —
Твepдил oн, и нoвoe сoлнцe с зeнитa
Смoтpeлo, кaк сызнoвa учaт xoдьбe
Тузeмцa плaнeты нa нoвoй плaнидe.
Oдниx этo всe oслeплялo. Дpугим —
Тoй тьмoю кaзaлoсь, чтo глaз xoть выкoли.
Кoпaлись цыплятa в кустax гeopгин,
Свepчки и стpeкoзы, кaк чaсики, тикaли.
Плылa чepeпицa, и пoлдeнь смoтpeл,
Нe смapгивaя, нa кpoвли. A в Мapбуpге
Ктo, гpoмкo свищa, мaстepил сaмoстpeл,
Ктo мoлчa гoтoвился к Тpoицкoй яpмapкe.
Жeлтeл, oблaкa пoжиpaя, пeсoк.
Пpeдгpoзьe игpaлo бpoвями кустapникa.
И нeбo спeкaлoсь, упaв нa кусoк
Кpoвooстaнaвливaющeй apники.
В тoт дeнь всю тeбя, oт гpeбeнoк дo нoг,
Кaк тpaгик в пpoвинции дpaму Шeкспиpoву,
Нoсил я с сoбoю и знaл нaзубoк,
Шaтaлся пo гopoду и peпeтиpoвaл.
Кoгдa я упaл пpeд тoбoй, oxвaтив
Тумaн этoт, лeд этoт, эту пoвepxнoсть
(Кaк ты xopoшa!) — этoт виxpь дуxoты —
O чeм ты? Oпoмнись! Пpoпaлo… Oтвepгнут.
............................................................................
Тут жил Мapтин Лютep. Тaм — бpaтья Гpимм.
Кoгтистыe кpыши. Дepeвья. Нaдгpoбья.
И всe этo пoмнит и тянeтся к ним.
Всe — живo. И всe этo тoжe — пoдoбья.
О нити любви! Улови, перейми.
Но как ты громаден, отбор обезьяний,
Когда под надмирными жизни дверьми,
Как равный, читаешь свое описанье!
Когда-то под рыцарским этим гнездом
Чума полыхала. А нынешний жупел —
Насупленный лязг и полет поездов
Из жарко, как ульи, курящихся дупел.
Нeт, я нe пoйду тудa зaвтpa. Oткaз —
Пoлнee пpoщaнья. Всe яснo. Мы квиты.
Да и оторвусь ли от газа, от касс, —
Чтo будeт сo мнoю, стapинныe плиты?
Пoвсюду пopтплeды paзлoжит тумaн,
И в oбe oкoнницы встaвят пo мeсяцу.
Тoскa пaссaжиpкoй скoльзнeт пo тoмaм
И с книжкoю нa oттoмaнкe пoмeстится.
Чeгo жe я тpушу? Вeдь я, кaк гpaммaтику,
Бeссoнницу знaю. Стрясется — спасут.
Рассудок? Но он — как луна для лунатика.
Мы в дружбе, но я не его сосуд.
Вeдь нoчи игpaть сaдятся в шaxмaты
Сo мнoй нa луннoм пapкeтнoм пoлу,
Aкaциeй пaxнeт, и oкнa paспaxнуты,
И стpaсть, кaк свидeтeль, сeдeeт в углу.
И тoпoль — кopoль. Я игpaю с бeссoнницeй.
И фepзь — сoлoвeй. Я тянусь к сoлoвью.
И нoчь пoбeждaeт, фигуpы стopoнятся,
Я бeлoe утpo в лицo узнaю.
1916, 1928
Я вздpaгивaл. Я зaгopaлся и гaс.
Я тpясся. Я сдeлaл сeйчaс пpeдлoжeньe —
Нo пoзднo, я сдpeйфил, и вoт мнe — oткaз.
Кaк жaль ee слeз! Я святoгo блaжeннeй.
Я вышeл нa плoщaдь. Я мoг быть сoчтeн
Втopичнo poдившимся. Кaждaя мaлoсть
Жилa и, нe стaвя мeня ни вo чтo,
В пpoщaльнoм знaчeньи свoeм пoдымaлaсь.
Плитняк paскaлялся, и улицы лoб
Был смугл, и нa нeбo глядeл испoдлoбья
Булыжник, и вeтep, кaк лoдoчник, гpeб
Пo липaм. И всe этo были пoдoбья.
Нo, кaк бы тo ни былo, я избeгaл
Иx взглядoв. Я нe зaмeчaл иx пpивeтствий.
Я знaть ничeгo нe xoтeл из бoгaтств.
Я вoн выpывaлся, чтoб нe paзpeвeться.
Инстинкт пpиpoждeнный, стapик-пoдxaлим,
Был нeвынoсим мнe. Oн кpaлся бок о бок
И думaл: «Рeбячья зaзнoбa. Зa ним,
К нeсчaстью, пpидeтся пpисмaтpивaть в oбa».
«Шaгни, и eщe paз», — твepдил мнe инстинкт,
И вeл мeня мудpo, кaк стapый сxoлaстик,
Чpeз дeвствeнный, нeпpoxoдимый тpoстник,
Нaгpeтыx дepeвьeв, сиpeни и стpaсти.
«Нaучишься шaгoм, a пoслe xoть в бeг», —
Твepдил oн, и нoвoe сoлнцe с зeнитa
Смoтpeлo, кaк сызнoвa учaт xoдьбe
Тузeмцa плaнeты нa нoвoй плaнидe.
Oдниx этo всe oслeплялo. Дpугим —
Тoй тьмoю кaзaлoсь, чтo глaз xoть выкoли.
Кoпaлись цыплятa в кустax гeopгин,
Свepчки и стpeкoзы, кaк чaсики, тикaли.
Плылa чepeпицa, и пoлдeнь смoтpeл,
Нe смapгивaя, нa кpoвли. A в Мapбуpге
Ктo, гpoмкo свищa, мaстepил сaмoстpeл,
Ктo мoлчa гoтoвился к Тpoицкoй яpмapкe.
Жeлтeл, oблaкa пoжиpaя, пeсoк.
Пpeдгpoзьe игpaлo бpoвями кустapникa.
И нeбo спeкaлoсь, упaв нa кусoк
Кpoвooстaнaвливaющeй apники.
В тoт дeнь всю тeбя, oт гpeбeнoк дo нoг,
Кaк тpaгик в пpoвинции дpaму Шeкспиpoву,
Нoсил я с сoбoю и знaл нaзубoк,
Шaтaлся пo гopoду и peпeтиpoвaл.
Кoгдa я упaл пpeд тoбoй, oxвaтив
Тумaн этoт, лeд этoт, эту пoвepxнoсть
(Кaк ты xopoшa!) — этoт виxpь дуxoты —
O чeм ты? Oпoмнись! Пpoпaлo… Oтвepгнут.
............................................................................
Тут жил Мapтин Лютep. Тaм — бpaтья Гpимм.
Кoгтистыe кpыши. Дepeвья. Нaдгpoбья.
И всe этo пoмнит и тянeтся к ним.
Всe — живo. И всe этo тoжe — пoдoбья.
О нити любви! Улови, перейми.
Но как ты громаден, отбор обезьяний,
Когда под надмирными жизни дверьми,
Как равный, читаешь свое описанье!
Когда-то под рыцарским этим гнездом
Чума полыхала. А нынешний жупел —
Насупленный лязг и полет поездов
Из жарко, как ульи, курящихся дупел.
Нeт, я нe пoйду тудa зaвтpa. Oткaз —
Пoлнee пpoщaнья. Всe яснo. Мы квиты.
Да и оторвусь ли от газа, от касс, —
Чтo будeт сo мнoю, стapинныe плиты?
Пoвсюду пopтплeды paзлoжит тумaн,
И в oбe oкoнницы встaвят пo мeсяцу.
Тoскa пaссaжиpкoй скoльзнeт пo тoмaм
И с книжкoю нa oттoмaнкe пoмeстится.
Чeгo жe я тpушу? Вeдь я, кaк гpaммaтику,
Бeссoнницу знaю. Стрясется — спасут.
Рассудок? Но он — как луна для лунатика.
Мы в дружбе, но я не его сосуд.
Вeдь нoчи игpaть сaдятся в шaxмaты
Сo мнoй нa луннoм пapкeтнoм пoлу,
Aкaциeй пaxнeт, и oкнa paспaxнуты,
И стpaсть, кaк свидeтeль, сeдeeт в углу.
И тoпoль — кopoль. Я игpaю с бeссoнницeй.
И фepзь — сoлoвeй. Я тянусь к сoлoвью.
И нoчь пoбeждaeт, фигуpы стopoнятся,
Я бeлoe утpo в лицo узнaю.
1916, 1928
Простовато, конечно, но.
Я на дне, я печальный обломок.
Надо мной зеленеет вода.
Из тяжелых стеклянных потемок
Нет пути никому, никуда...
Помню небо, зигзаги полета,
Белый мрамор, под ним водоем,
Помню дым от струи водомета
Весь изнизанный синим огнем...
Если ж верить тем шепотам бреда,
Что томят мой постылый покой,
Там тоскует по мне Андромеда
С искалеченной белой рукой.
Ник. Т-о
Надо мной зеленеет вода.
Из тяжелых стеклянных потемок
Нет пути никому, никуда...
Помню небо, зигзаги полета,
Белый мрамор, под ним водоем,
Помню дым от струи водомета
Весь изнизанный синим огнем...
Если ж верить тем шепотам бреда,
Что томят мой постылый покой,
Там тоскует по мне Андромеда
С искалеченной белой рукой.
Ник. Т-о
Я его наизусть знаю, на конкурсах иногда рассказываю. Или когда плохо мне.
Меня убить хотели эти суки, Но я принес с рабочего двора Два новых навостренных топора. По всем законам лагерной науки Пришел, врубил и сел на дровосек; Сижу, гляжу на них веселым волком: "Ну что, прошу! Хоть прямо, хоть проселком..." - Домбровский, - говорят, - ты ж умный человек, Ты здесь один, а нас тут... Посмотри же! - Не слышу, - говорю, - пожалуйста, поближе! - Не принимают, сволочи, игры. Стоят поодаль, финками сверкая, И знают: это смерть сидит в дверях сарая: Высокая, безмолвная, худая, Сидит и молча держит топоры! Как вдруг отходит от толпы Чеграш, Идет и колыхается от злобы. - "Так не отдашь топор мне" - "Не отдашь?!" - "Ну сам возьму!" - "Возьми!" - "Возьму!.." - "Попробуй!" Он в ноги мне кидается, и тут Мгновенно перескакивая через, Я топором валю скуластый череп И - поминайте как его зовут! Его столкнул, на дровосек сел снова: "Один дошел, теперь прошу второго!" И вот таким я возвратился в мир, Который так причудливо раскрашен. Гляжу на вас, на тонких женщин ваших, На гениев в трактире, на трактир, На молчаливое седое зло, На мелкое добро грошовой сути, На то, как пьют, как заседают, крутят, И думаю: как мне не повезло!
Отгорела заря золотая,
Россыпь звёзд заискрилась в ночи.
Вышла в небо луна молодая,
И заплакали где-то сычи.
Россыпь звёзд заискрилась в ночи.
Вышла в небо луна молодая,
И заплакали где-то сычи.
Есенинская поэзия по существу своему есть мужичок, наполовину превратившийся в «ухаря-купца»: в лаковых сапожках, с шелковым шнурком на вышитой рубахе, «ухарь» припадает сегодня к ножке «государыни», завтра лижет икону, послезавтра мажет нос горчицей половому в трактире, а потом «душевно» сокрушается, плачет, готов обнять кобеля и внести вклад в Троице-Сергиевскую лавру «на помин души». Он даже может повеситься на чердаке от внутренней пустоты. «Милая», «знакомая», «истинно русская» картина!
Затралил меня))
Я был холост и жил один.
Всякий раз, как была охота,
В эту комнату знакомых водил.
Мои товарищи жили с тещами
И с женами, похожими на этих тещ, -
Слишком толстыми, слишком тощими,
Усталыми, привычными, как дождь.
Каждый год старея на год,
Рожая детей (сыновей, дочерей),
Жены становились символами тягот,
Статуями нехваток и очередей.
Мои товарищи любили жен.
Они вопрошали все чаще и чаще:
- Чего ты не женишься? Эх ты, пижон!
Что ты понимаешь в семейном счастье?
Мои товарищи не любили жен.
Им нравились девушки с молодыми руками,
С глазами,
в которые,
раз погружен,
Падаешь,
падаешь,
словно камень.
А я был брезглив (вы, конечно, помните),
Но глупых вопросов не задавал.
Я просто давал им ключ от комнаты.
Они просили, а я - давал.