Никогда не понимал, как можно верить в любую подобную ебаторию. Это же просто чьи-то фантазии
Или вот ещё. Автор тут оправдывает измену, что Ариадна ушла от Тесея и скакнула на хуй чеду Дионису
А мифы Платона - не фантазии?
Фантазии. Так же как любая хуйня которую писал любой философ с претензией на объективность
Капец
Но где ты увидел претензии на объективность? Это вё - интерпретации, часто вступающие в противоречие и образующие единую (много-перспективную) картину мира
Там где ты их почему-то не увидел.
Почему Дионис нуждается в Ариадне, в том, чтобы быть любимым? Он распевает песнь одиночества, жаждет невесты. Все дело в том, что Дионис — бог утверждения; но для того, чтобы утвердить само утверждение, необходимо второе утверждение. Утверждение должно раздвоиться, чтобы удвоиться. Ницше и различает два утверждения, когда говорит: «Вечное утверждение бытия, вечно я твое утверждение». Дионис — утверждение Бытия, а Ариадна — утверждение утверждения, второе утверждение или деятельное становление. С этой точки зрения, все символы Ариадны меняют свой смысл, коль скоро они соотносятся с Дионисом, а не искажаются Тесеем. Не только ариаднина песня перестает быть выражением затаенной злобы, становясь деятельным исканием, уже утверждающим вопросом («Кто ты… Меня ведь, меня ты хочешь? Всю меня?»), но и лабиринт уже не лабиринт познания и морали, лабиринт уже не путь, на который с нитью в руках вступает тот, кому предстоит убить быка. Лабиринт превратился в белого быка, в самого Диониса-быка: «Я твой лабиринт». Точнее, теперь лабиринт является ухом Диониса, лабиринтообразным ухом. Необходимо, чтобы у Ариадны были такие уши, как у Диониса, тогда она в состоянии расслышать дионисическое утверждение, а также ответить утверждению на ухо самого Диониса. Дионис говорит Ариадне: «Малы уши твои, мои уши твои: умное слово вмести!», слово «да». Дион и су еще случается в шутку сказать об ушах Ариадны: «Почему они не еще длиннее?» Так он напоминает ей о заблуждениях того времени, когда она любила Тесея: тогда ей казалось, что утверждать — значит нести на себе бремя, быть ослом. На самом деле, благодаря Дионису уши Ариадны стали маленькими: круглое ушко, благоприятствующее вечному возвращению.
Дебил-мидвит, опять вылезаешь? Никому твоя зумерская попса не нужна, вместо того чтобы срать хуйней на двачах лучше бы языки поучил, а то так и будешь свою хуйню в переводах читать.
Тред не тони, я сейчас отойду по делам, вернусь и обязетнльо продолжу постить
Не забудь свои стишки вкинуть, а то в мире как-то мало полуграмотных зумеров обчитавшихся хуйни в переводах и решивших, что они дохуя нитакуси.
Бамп
Не тони
Не тоним 9
Скоро продолжу
Бамп
Так, дальше. Продолжаем оправдывать измену озлобленного убогого достигатора с чедом, которому всё дано с рожденя
Всем своим творчеством Спиноза не перестает осуждать три типа персонажей: человек в мрачном состоянии; человек, эксплуатирующий мрачные состояния и нуждающийся в них, дабы учредить собственную власть; и, наконец, тот, кто омрачен человеческими условиями и темными человеческими страстями вообще (он может высмеивать эти страсти, только когда презирает их, но такое осмеяние — это дурной смех). Раб, тиран и священник.
Начиная с Эпикура и Лукреция ясно показана глубокая внутренняя связь между тиранами и рабами: «Высшая тайна монархического правления и величайший его интерес заключаются в том, чтобы держать людей в обмане, а страх, которым они должны быть сдерживаемы, прикрывать громким именем религии, дабы люди сражались за свое порабощение, как за свое благополучие, и считали не постыдным, а в высшей степени почетным не щадить живота и крови ради тщеславия одного какого-нибудь человека».
Потому что мрачное состояние — это комплекс, воссоединяющий безграничность желаний с волнениями души, алчность с суеверием. «Те, кто наиболее пылко принимают на веру каждый вид суеверия, не могут помочь, но являются теми, кто слишком неумеренно желает внешних выгод…» Тиран нуждается в омраченных душах, дабы преуспеть, также как и омраченным душам нужен тиран, чтобы быть довольными и плодиться. В любом случае, что их объединяет — так это ненависть к жизни, озлобленность против жизни.
Значит, у Спинозы есть хорошо продуманная философия «жизни»: состоит она как раз в осуждении всего того, что отделяет нас от жизни, в осуждении всех отворачивающихся от жизни трансцендентных ценностей — ценностей, которые привязаны к условиям и иллюзиям сознания. Жизнь отравлена категориями Добра и Зла, вины и заслуги, греха и искупления. Что отравляет жизнь, так это ненависть, включая ненависть, оборачивающуюся против нас самих в форме вины. Шаг за шагом Спиноза прослеживает ужасное сцепление мрачных состояний: сначала уныние само по себе, а потом ненависть, отвращение, страх, осмеяние, отчаяние, morsus conscientiae, жалость, подавленность, зависть, приниженность, раскаяние, самоунижение, стыд, сожаление, гнев, месть, жестокость… Его анализ заходит настолько далеко, что даже в надежде и уверенности он может обнаружить зерно неудовольствия, которого достаточно, чтобы превратить последние в чувства рабов. Подлинный город предлагает своим жителям любовь к свободе, а не надежду на награду и даже не безопасность собственности; ибо «рабам, а не свободным людям назначаются награды за добродетель». Спиноза не из тех, кто полагает, что у неудовольствия, или мрачного состояния, есть что-то положительное. Уже до Ницше он осудил любые фальсификации жизни, любые ценности, от имени которых мы третируем жизнь: мы не живем, а имеем лишь некое подобие жизни, мы только мечтаем, как избежать смерти, а вся наша жизнь — ни что иное, как поклонение этой самой смерти.
> Спиноза не из тех, кто полагает, что у неудовольствия, или мрачного состояния, есть что-то положительное. Уже до Ницше он осудил любые фальсификации жизни
Вот это самый пиздецовый мрачняк. Я не поманию людей, которые называют Делёза-Ницше-Спинозу философм радости, ведь это что ни есть самая настоящая ОБРЕЧЁННОСТЬ. Если ты родился сирым, больным и убогим, если у тебя слабая психика - то это хуёвая, плохая, злая жизнь - по сравнению с любым теи, кто родилс яв хороши условиях. Он всегда лучше и всегда будет лучше.
Нужно проводить различие не только между действиями и страданиями, но и между двумя типами страданий. Во всяком случае, особое свойство страдания состоит в заполнении нашей готовности подвергаться воздействию, одновременно отделяя нас от нашей способности к действию и удерживая нашу отделенность от этой способности. Но когда мы вдруг встречаемся с внешним телом, не согласующимся с нашим телом (то есть чья связность не вступает в композицию с нашей связностью), все происходит так, как если бы способность внешнего тела противостояла нашей способности, осуществляя некое изъятие, некую фиксацию: тут можно сказать, что наша способность к действию уменьшается или блокируется и что соответствующие страсти — это мрачные страсти, или неудовольствия.
И наоборот, когда мы встречаем тело, согласующееся с нашей природой, тело, чья связность вступает в композицию с нашей связностью, то мы можем сказать, что его могущество добавляется к нашему могуществу: так воздействующие на нас страсти — это страсти радости, а наша способность к действию увеличивается или повышается. Но такая радость все еще является страданием, или пассивным состоянием, поскольку имеет внешнюю причину: мы все еще остаемся отделенными от нашей способности к действию, обладая ею только формально. Тем не менее, такая способность к действию пропорционально увеличивается; мы «подходим» к точке превращения, к точке трансмутации, которая установит наши владения, сделает нас достойными действия, достойными активной радости.
Вся теория аффектов в целом задает статус неудовольствий, или мрачных состояний. Как бы мы их ни оправдывали, они представляют самую низкую степень нашего могущества: тот момент, когда мы более всего отделены от нашей способности к действию, когда мы более всего отчуждены, отданы фантомам суеверия и мистификациям тирана. Этика — это необходимым образом этика радости: только радость имеет смысл, радость остается, подводя нас ближе к действию и к блаженству действия. Мрачные страсти всегда равнозначны бессилию.
В этом и будет состоять тройная практическая проблема Этики: Как мы добираемся до максимума радостных страстей, или радостных пассивных состояний, и уже отсюда движемся к свободным и активным чувствам (не смотря на то, что наше положение в природе обрекает нас, по-видимому, на плохие встречи и огорчения)? Как мы умудряемся формировать адекватные идеи, которые как раз и являются источником активных чувств (несмотря на то, что наши естественные условия, по-видимому, обрекают нас на обладание неадекватными идеями нашего тела, нашего разума и других вещей)?
И наоборот, когда мы встречаем тело, согласующееся с нашей природой, тело, чья связность вступает в композицию с нашей связностью, то мы можем сказать, что его могущество добавляется к нашему могуществу: так воздействующие на нас страсти — это страсти радости, а наша способность к действию увеличивается или повышается. Но такая радость все еще является страданием, или пассивным состоянием, поскольку имеет внешнюю причину: мы все еще остаемся отделенными от нашей способности к действию, обладая ею только формально. Тем не менее, такая способность к действию пропорционально увеличивается; мы «подходим» к точке превращения, к точке трансмутации, которая установит наши владения, сделает нас достойными действия, достойными активной радости.
Вся теория аффектов в целом задает статус неудовольствий, или мрачных состояний. Как бы мы их ни оправдывали, они представляют самую низкую степень нашего могущества: тот момент, когда мы более всего отделены от нашей способности к действию, когда мы более всего отчуждены, отданы фантомам суеверия и мистификациям тирана. Этика — это необходимым образом этика радости: только радость имеет смысл, радость остается, подводя нас ближе к действию и к блаженству действия. Мрачные страсти всегда равнозначны бессилию.
В этом и будет состоять тройная практическая проблема Этики: Как мы добираемся до максимума радостных страстей, или радостных пассивных состояний, и уже отсюда движемся к свободным и активным чувствам (не смотря на то, что наше положение в природе обрекает нас, по-видимому, на плохие встречи и огорчения)? Как мы умудряемся формировать адекватные идеи, которые как раз и являются источником активных чувств (несмотря на то, что наши естественные условия, по-видимому, обрекают нас на обладание неадекватными идеями нашего тела, нашего разума и других вещей)?
> когда мы встречаем тело, согласующееся с нашей природой, тело, чья связность вступает в композицию с нашей связностью, то мы можем сказать, что его могущество добавляется к нашему могуществу: так воздействующие на нас страсти — это страсти радости, а наша способность к действию увеличивается или повышается.
Хвалёный автор из богатой семьи и европейской страны ДАЖЕ НЕ ПОДРАЗУМЕВАЕТ, что вся жизнь отеднлього индивида (лягушонка Апу) может ограничивать только первым случаем: то есть ослабление и подавление. И если античные философы всегда за ценностями и суждениями дают какой-то путь, то постмодернисты ставят точку.
И тут открывается простор для тёмного Делёза и фслософов спекулятивного реализма.
Набрасываю
Ну да ладно. Если Шопенгауэр был наречен пессимистом, то ярость "оптимистов" против меня скрыта под блестящим бароко.
Они говорят: это ТЫ проиграл, это ТЫ лишний на навшем празднике жизни, это ТЕБЯ должны устранить
Дионис и Христос претерпевают одну и ту же муку, одно и то же страдание (passion). Речь идет об одном феномене, но в двух противоположных смыслах. С одной стороны, жизнь, оправдывающая страдание (souffrance), утверждающая страдание; с другой — страдание, обвиняющее жизнь, свидетельствующее против нее, превращающее ее в то, что необходимо оправдать. Если в жизни есть страдание, то для христианства это прежде всего означает, что жизнь несправедлива, более того, несправедлива по самой своей сути, что страданием она расплачивается за эту сущностную несправедливость: поскольку она страдает, она виновна. Далее это означает, что она должна быть оправдана, то есть искуплена в своей несправедливости или спасена посредством того самого страдания, которое только что обвиняло ее. Она должна страдать, ибо виновна.
Два только что отмеченных аспекта христианства составляют "нечистую совесть" или интериоризация страдания. Ими определяется сугубо христианский нигилизм, то есть способ, каким христианство отрицает жизнь: с одной стороны — машина для производства виновности, ужасающее уравнение страдание— кара; с другой — машина для умножения страдания, оправдания страданием, гнусная мастерская. Даже когда христианство воспевает любовь и жизнь, сколько проклятий в этих песнопениях, сколько ненависти под этой любовью! Оно любит жизнь, словно коршун ягненка — жизнь хрупкую, искалеченную, умирающую.
Два только что отмеченных аспекта христианства составляют "нечистую совесть" или интериоризация страдания. Ими определяется сугубо христианский нигилизм, то есть способ, каким христианство отрицает жизнь: с одной стороны — машина для производства виновности, ужасающее уравнение страдание— кара; с другой — машина для умножения страдания, оправдания страданием, гнусная мастерская. Даже когда христианство воспевает любовь и жизнь, сколько проклятий в этих песнопениях, сколько ненависти под этой любовью! Оно любит жизнь, словно коршун ягненка — жизнь хрупкую, искалеченную, умирающую.
Вглядитесь только в лица всех этих прославленных мудрецов, живших на протяжении тысячелетий: все старухи да женщины в возрасте, матери, говоря словами Фауста. Матери да матери — ужасающее слово!" Матери и сестры — именно эта вторая женская власть (или вторая степень женского) предназначена для того, чтобы осуждать нас, возлагать на нас ответственность.
Это твоя вина, говорит мать, ты виноват, что у меня нет лучшего сына, более уважительно относящегося к собственной матери и в большей мере осознающего свое преступление. Это твоя вина, говорит сестра, ты виноват, что я не стала красивее, богаче и желаннее, чем я есть. Вменение ущерба и ответственности, раздраженный упрек, непрерывные обвинения, злопамятность— таково благочестивое истолкование существования. Это твоя вина, это твоя вина — вплоть до того, что обвиняемый уже сам повторяет — "это моя вина", и опустошенный мир оглашается всеми этими сетованиями и их отзвуками. "Повсюду, где выискивали ответственность, поиск вел именно инстинкт мести. За столетия этот инстинкт мести настолько овладел человечеством, что вся метафизика, психология, история и, в особенности, мораль несут на себе его печать. С тех пор, как человек стал мыслить, он внедрил в вещи бациллу мести"'. В злопамятности (это твоя вина), в нечистой совести (это моя вина) и во взращенном ими плоде (ответственности) Ницше видит не простые психологические явления, но фундаментальные категории семитской и христианской мысли, сам наш способ мыслить и интерпретировать существование. Новый идеал, новая интерпретация, иной способ мысли — эти задачи возлагает на себя Ницше. " Придать безответственности ее позитивный смысл"; "хотел проникнуться чувством полной безответственности, сделаться независимым от похвалы и порицания, от настоящего и прошлого". Безответственность — благороднейшая и прекраснейшая тайна Ницше.
Это твоя вина, говорит мать, ты виноват, что у меня нет лучшего сына, более уважительно относящегося к собственной матери и в большей мере осознающего свое преступление. Это твоя вина, говорит сестра, ты виноват, что я не стала красивее, богаче и желаннее, чем я есть. Вменение ущерба и ответственности, раздраженный упрек, непрерывные обвинения, злопамятность— таково благочестивое истолкование существования. Это твоя вина, это твоя вина — вплоть до того, что обвиняемый уже сам повторяет — "это моя вина", и опустошенный мир оглашается всеми этими сетованиями и их отзвуками. "Повсюду, где выискивали ответственность, поиск вел именно инстинкт мести. За столетия этот инстинкт мести настолько овладел человечеством, что вся метафизика, психология, история и, в особенности, мораль несут на себе его печать. С тех пор, как человек стал мыслить, он внедрил в вещи бациллу мести"'. В злопамятности (это твоя вина), в нечистой совести (это моя вина) и во взращенном ими плоде (ответственности) Ницше видит не простые психологические явления, но фундаментальные категории семитской и христианской мысли, сам наш способ мыслить и интерпретировать существование. Новый идеал, новая интерпретация, иной способ мысли — эти задачи возлагает на себя Ницше. " Придать безответственности ее позитивный смысл"; "хотел проникнуться чувством полной безответственности, сделаться независимым от похвалы и порицания, от настоящего и прошлого". Безответственность — благороднейшая и прекраснейшая тайна Ницше.
бамп
бамп
бамп
Бамп
А я вот сейчас узнал, что у Нагаторы есть ещё официальный вебкомикс, где она ведёт себя по-настоящему как стерва. Забавный контраст. А ещё автор вроде бы хентай до этого рисовал, но я не видел
Ты хикка?
бамп
>А ещё автор вроде бы хентай до этого рисовал, но я не видел
Поверь, тебе лучше этого не видеть.
Хотя, кое-что у него неплохо было.
>Поверь, тебе лучше этого не видеть.
Почему?
Выхожу из дома.
Зачем отписался в этом треде? Срать нагаторо больше негде?
Как же любят писаки лить воду и выебываться оборотами языка. Весь высер первого абзаца можно было уложить 1 строкой: нет зла и добра, если плохое и дурное, которое работает относительно нас: первое усиливает, второе разлагает. Неее, давайте повыебываемся.
Я таких авторов ненавижу еще с универа: по матану/кодингу давали максимально ебанутые учебники, где чтобы что-то понять нужно было 2 часа вчитываться в 1 страницу. Но стоило скачать адекватную книгу по той же теме с инета - и учеба пошла в разы легче, потому что автор там пытался именно научить, а не повыебываться.
> нет зла и добра, если плохое и дурное, которое работает относительно нас: первое усиливает, второе разлагает. Неее, давайте повыебываемся.
Так это академический стиль, написано это со ссылками и раскрывается с разных сторон. И ты упустил детали (самые важные), например, участие телесности и уранение плохой = раб = слабый = глупый = бессильный. Хотя в целом соглашусь, Делёза вообще неприятно читать, в "различии и птоврении" "различие" и "повторение" у него повторяется по тысяче (!!!) раз
> по матану/кодингу давали максимально ебанутые учебники, где чтобы что-то понять нужно было 2 часа вчитываться в 1 страницу
Так это наоборот о краткой записи. Тот же Киркинский, где страница теоритического решения и 3 страницы задач.
> в "различии и повторении"
Ты тот модератор, который не хочет ни с кем делить свою вайфу и трёт все её треды? Ты странный. В смысле у меня никогда не возникало желания модерировать что-то, мне кажется это для вахтёров от природы.
Нет, но я тот, у кого настрено автоскрытие
бамп
бамп
бамп
бамп
бамп
Бамп
бамп
бамп
бамп
бамп
бамп
бамп
Судя по тексту ты девственник верно?
Автор текста жил на содержании жены
«Философ чурается супружеской жизни и всего, что могло бы совратить к ней, — супружеской жизни, как препятствия и роковой напасти на его путях к оптимуму. Кто из великих философов до сих пор был женат? Гераклит, Платон, Декарт, Спиноза, Лейбниц, Кант, Шопенгауэр — не были; более того, их невозможно даже представить себе женатыми. Женатый философ уместен в комедии, таков мой канон: и то исключение, Сократ — злобный Сократ, кажется, оттого, собственно, и женился ironice, чтобы как раз продемонстрировать этот канон. Всякий философ заговорил бы, как некогда заговорил Будда, когда его известили о рождении сына: "Рахула родился у меня, оковы скованы для меня" (Рахула означает здесь "демоненок"); каждому "свободному уму" отпущен час раздумий, если допустить, что предшествующий час был часом необдуманности, как некогда был он отпущен и Будде, — "сжата в тиски, — думал он про себя, — домашняя жизнь, очаг нечистот; свобода в оставлении дома": "поелику он так размышлял, покинул он дом". В аскетическом идеале предуказано такое множество мостов, ведущих к независимости, что философ не способен без внутреннего ликования и не хлопая в ладоши внимать истории всех тех смельчаков, которые в один прекрасный день сказали Нет всяческой неволе и ушли в какую-нибудь пустыню: в случае даже, что это были просто выносливые ослы и решительная противоположность сильного духа. Итак, что же означает аскетический идеал у философа? Мой ответ — это давно уже разгадано: лицезрея сей идеал, философ улыбается оптимуму условий, потребных для высшей и отважнейшей духовности, — он не отрицает этим «существование», напротив, он утверждает в нем свое существование, и только свое существование, и, возможно, в такой степени, что ему остается рукой подать до кощунственного желания: pereat mundus, fiat philosophia, fiat philosophus, fiat!..»
Ну что, за Ницше?
Открываю Генеалогию морали
Открываю Генеалогию морали
Хочет ли кто-нибудь посмотреть вниз и вглядеться в секрет, как на земле фабрикуются идеалы? У кого хватит духу на это?.. Ну, так что ж! Здесь открытый вид в эту темную мастерскую. Подождите еще с мгновение, господин любосластец и сорвиголова: Ваш глаз должен сперва привыкнуть к этому фальшивому переливчатому свету… Так! Довольно! Говорите теперь! Что происходит там, внизу? Рассказывайте, что Вы видите, человек опаснейшего любопытства, — теперь я тот, кто будет Вас слушать.
"а бессилие, которое не воздает, — в «доброту»; трусливую подлость в «смирение»; подчинение тем, кого ненавидят, — в «послушание» (именно тому, о ком они говорят, что он предписывает это подчинение, — они именуют его Богом). Безобидность слабого, сама трусость, которой у него вдосталь, его попрошайничество, его неизбежная участь быть всегда ожидающим получает здесь слишком ладное наименование — «терпение», она столь же ладно зовется добродетелью; неумение отомстить за себя называется нежеланием мстить, может быть, даже прощением ("ибо они не ведают, что творят, — только мы ведаем, что они творят!").
"Теперь они дают мне понять, что они не только лучше, чем сильные мира сего, господа земли, чьи плевки им надлежит лизать (не из страха! но понеже Бог велит почитать всякое начальство), — что они не только лучше, но что и им «лучше», во всяком случае однажды будет лучше. Скверный воздух! Эта мастерская, где фабрикуют идеалы, — мне кажется, она вся провонялась ложью".
"а бессилие, которое не воздает, — в «доброту»; трусливую подлость в «смирение»; подчинение тем, кого ненавидят, — в «послушание» (именно тому, о ком они говорят, что он предписывает это подчинение, — они именуют его Богом). Безобидность слабого, сама трусость, которой у него вдосталь, его попрошайничество, его неизбежная участь быть всегда ожидающим получает здесь слишком ладное наименование — «терпение», она столь же ладно зовется добродетелью; неумение отомстить за себя называется нежеланием мстить, может быть, даже прощением ("ибо они не ведают, что творят, — только мы ведаем, что они творят!").
"Теперь они дают мне понять, что они не только лучше, чем сильные мира сего, господа земли, чьи плевки им надлежит лизать (не из страха! но понеже Бог велит почитать всякое начальство), — что они не только лучше, но что и им «лучше», во всяком случае однажды будет лучше. Скверный воздух! Эта мастерская, где фабрикуют идеалы, — мне кажется, она вся провонялась ложью".
Действующий, активный == сильный
Реакционно называющий себя добрый == немощный, слабый
Проблема другого источника «добра», добра, как его измыслил себе человек рессентимента, требует подведения итогов.
— Что ягнята питают злобу к крупным хищным птицам, это не кажется странным; но отсюда вовсе не следует ставить в упрек крупным хищным птицам, что они хватают маленьких ягнят. И если ягнята говорят между собой: "Эти хищные птицы злы; и тот, кто меньше всего является хищной птицей, кто, напротив, является их противоположностью, ягненком, — разве не должен он быть добрым?" — то на такое воздвижение идеала нечего и возразить, разве что сами хищные птицы взглянут на это слегка насмешливым взором и скажут себе, быть может: "Мы вовсе не питаем злобы к ним, этим добрым ягнятам, мы их любим даже: что может быть вкуснее нежного ягненка".
— Требовать от силы, чтобы она не проявляла себя как сила, чтобы она не была желанием возобладания, желанием усмирения, желанием господства, жаждою врагов, сопротивлений и триумфов, столь же бессмысленно, как требовать от слабости, чтобы она проявляла себя как сила. Некий квантум силы является таким же квантумом порыва, воли, действования — более того, он и есть не что иное, как само это побуждение, желание, действование, и лишь вследствие языкового обольщения (и окаменевших в нем коренных заблуждений разума), которое по недоразумению понимает всякое действование как нечто обусловленное действующим, «субъектом», может это представляться иначе.
Совершенно так же, как народ отделяет молнию от ее сверкания и принимает последнее за акцию, за действие некоего субъекта, именуемого молнией, так же и народная мораль отделяет силу от проявлений силы, как если бы за сильным наличествовал некий индифферентный субстрат, который был бы волен проявлять либо не проявлять силу. Но такого субстрата нет; не существует никакого «бытия», скрытого за поступком, действованием, становлением; «деятель» просто присочинен к действию — действие есть все. По сути, народ удваивает действие, вынуждая молнию сверкать: это действие-действие; одно и то же свершение он полагает один раз как причину и затем еще один раз как ее действие. Естествоиспытатели поступают не лучше, когда они говорят: "сила двигает, сила причиняет" и тому подобное, — вся наша наука, несмотря на ее расчетливость, ее свободу от аффекта, оказывается еще обольщенной языком и не избавилась от подсунутых ей ублюдков, «субъектов» (таким ублюдком является, к примеру, атом, равным образом кантовская "вещь в себе");
что же удивительного в том, если вытесненные, скрыто тлеющие аффекты мести и ненависти используют для себя эту веру и не поддерживают, в сущности, ни одной веры с большим рвением, чем веру в то, что сильный волен быть слабым, а хищная птица — ягненком; ведь тем самым они занимают себе право вменять в вину хищной птице то, что она — хищная птица… Когда угнетенные, растоптанные, подвергшиеся насилию увещевают себя из мстительной хитрости бессилия: "будем иными, чем злые, именно, добрыми!
Реакционно называющий себя добрый == немощный, слабый
Проблема другого источника «добра», добра, как его измыслил себе человек рессентимента, требует подведения итогов.
— Что ягнята питают злобу к крупным хищным птицам, это не кажется странным; но отсюда вовсе не следует ставить в упрек крупным хищным птицам, что они хватают маленьких ягнят. И если ягнята говорят между собой: "Эти хищные птицы злы; и тот, кто меньше всего является хищной птицей, кто, напротив, является их противоположностью, ягненком, — разве не должен он быть добрым?" — то на такое воздвижение идеала нечего и возразить, разве что сами хищные птицы взглянут на это слегка насмешливым взором и скажут себе, быть может: "Мы вовсе не питаем злобы к ним, этим добрым ягнятам, мы их любим даже: что может быть вкуснее нежного ягненка".
— Требовать от силы, чтобы она не проявляла себя как сила, чтобы она не была желанием возобладания, желанием усмирения, желанием господства, жаждою врагов, сопротивлений и триумфов, столь же бессмысленно, как требовать от слабости, чтобы она проявляла себя как сила. Некий квантум силы является таким же квантумом порыва, воли, действования — более того, он и есть не что иное, как само это побуждение, желание, действование, и лишь вследствие языкового обольщения (и окаменевших в нем коренных заблуждений разума), которое по недоразумению понимает всякое действование как нечто обусловленное действующим, «субъектом», может это представляться иначе.
Совершенно так же, как народ отделяет молнию от ее сверкания и принимает последнее за акцию, за действие некоего субъекта, именуемого молнией, так же и народная мораль отделяет силу от проявлений силы, как если бы за сильным наличествовал некий индифферентный субстрат, который был бы волен проявлять либо не проявлять силу. Но такого субстрата нет; не существует никакого «бытия», скрытого за поступком, действованием, становлением; «деятель» просто присочинен к действию — действие есть все. По сути, народ удваивает действие, вынуждая молнию сверкать: это действие-действие; одно и то же свершение он полагает один раз как причину и затем еще один раз как ее действие. Естествоиспытатели поступают не лучше, когда они говорят: "сила двигает, сила причиняет" и тому подобное, — вся наша наука, несмотря на ее расчетливость, ее свободу от аффекта, оказывается еще обольщенной языком и не избавилась от подсунутых ей ублюдков, «субъектов» (таким ублюдком является, к примеру, атом, равным образом кантовская "вещь в себе");
что же удивительного в том, если вытесненные, скрыто тлеющие аффекты мести и ненависти используют для себя эту веру и не поддерживают, в сущности, ни одной веры с большим рвением, чем веру в то, что сильный волен быть слабым, а хищная птица — ягненком; ведь тем самым они занимают себе право вменять в вину хищной птице то, что она — хищная птица… Когда угнетенные, растоптанные, подвергшиеся насилию увещевают себя из мстительной хитрости бессилия: "будем иными, чем злые, именно, добрыми!
> Реакционно называющий себя добрый
Итак, в прямом контрасте благородному, который заведомо и спонтанно, из самого себя измышляет основное понятие «хороший», "добрый" (gut) и лишь затем создает себе представление о «плохом»! Это «плохое» и то «злое», выкипевшее из пивоваренного котла ненасытной ненависти: первое — отголосок, побочье, дополнительный цвет, второе, напротив, — оригинал, начало, чистое деяние в концепции морали рабов — как различны они, противопоставленные мнимо одинаковому понятию «хороший», "добрый", оба этих слова — «плохой» и «злой»! Но понятие «хороший», "добрый" не одинаково — пусть скорее спросят себя, кто, собственно, есть «злой» в смысле морали ressentiment. Если ответить со всей строгостью: как раз «добрый» другой морали, как раз благородный, могущественный, господствующий, только перекрашенный, только переиначенный, только пересмотренный ядовитым зрением ressentiment.
Бамп
Бамп
бамп
Бамп
бамп(
Бамп
бамп
бамп
бамп
)
бамп
бамп
бамп
бамп
бамп
Бамп
Интересно наверное читать образованных представителей среднего класса из Парижа. Жалко, что сложно их понять живя в Магадане в семье сантехника и уборщицы.
Всё так. Все филомофы жили на югах, это даже в /ph обсуждали.
Родись этот Ницше или Бергсон в Норильске - были бы пессимистами похлеще Лиготти.
Бамп
>состоит она как раз в осуждении всего того, что отделяет нас от жизни, в осуждении всех отворачивающихся от жизни трансцендентных ценностей — ценностей, которые привязаны к условиям и иллюзиям сознания
Чепуха. Эта ваша "жизнь" такая же, как и прочие "вещи", "сущности", и вообще всякие эти вот иллюзии.
Вещи не умеют страдать.
Следовательно, вещи не живут. Или не жили?
>Все филомофы жили на югах, это даже в /ph обсуждали
>Родись этот Ницше или Бергсон в Норильске - были бы пессимистами
А что мешает быть пессимистом на юге? Что за нелепый детерминизм?
Ничего не мешает. Просто у них избыток витамина D и здоровой пищи, что минимизирует риск депрессии и кучи соматических болезней
Ну если так, то соглы. Психосоматика влияет канешн.
Бамп
>любая хуйня которую писал любой философ с претензией на объективность
Ну ты выдал свою хуйню с претензией на объективность. (Хотя конечно же нет, не свою, и я даже догадываюсь, как она называется твоя хуйня от "объективности" и "не от философии".)
бамп
Это витальность и эмпиризм, психосоматика это всё же другое.
Бамп
Эмпиризм это всё же не про витамины и солнечный климат, а витальность... витальность можно понимать как "тягу к жизни" и она всё-таки от психосоматики зависит. Ну а соматика и психосоматика часто тесно связаны.
Да, но опять же, это исходит от условий. Почему-то в северных широтах не уродилось ни одного виталиста, который бы вещал. Они спиваются.
Северные широты требуют большей отдачи для благоустройства общественной жизни. Чем они севернее, тем суровее. Хотя я сомневаюсь, что на экваторе условия для "вещания" лучше, хотя жизнь бьёт ключом в отличие от тундры.
От обычных людей да, но философов севера нет даже средь аристократии
Бамп
Бамп
Бамп
"Нет Добра и Зла, а есть хорошее и дурное (для нас): хорошее имеет место, когда тело непосредственно сочетает свою связность с нашей и — благодаря всему или части своего могущества — наращивает наше могущество. Например, пища. Дурное для нас имеет место, когда какое-то тело разлагает нашу телесную связность, и пусть оно даже при этом вступает в композицию с частями нашего тела, но вступает в композицию в таких связностях, которые не соответствуют нашей сущности: например, яд разрушает кровь. Значит, хорошее и дурное прежде всего имеют объективный смысл, но относительный и частный: смысл согласования или не согласования с нашей природой.
А отсюда следует, что у хорошего и дурного есть второй смысл, субъективный и модальный, качественно определяющий два типа, два модуса человеческого существования: будем называть хорошим (свободным, разумным или сильным) того, кто прилагает усилие — насколько он на это способен — организовать свои встречи, объединиться с тем, что согласуется с его природой, и, таким образом, увеличить собственное могущество. Ибо доброта — это вопрос динамизма, могущества и композиции способностей.
Будем называть плохим — рабом, слабым или глупым — того, кто ведет беспорядочный образ жизни, кто довольствуется результатами от случайных встреч, но каждый раз ноет и жалуется, что полученный результат противоположен ожидаемому, и кто, тем самым, обнаруживает свое собственное бессилие. Ибо, встречаясь с кем попало и полагая, будто благодаря своей смекалке и хитрости мы всегда выпутаемся из любых обстоятельств, как можно уклониться оттого, чтобы иметь больше дурных встреч, чем хороших? Можно ли, испытывая чувство вины, избежать саморазрушения, можно ли, будучи озлобленным, избежать разрушения других, распространяя при этом повсеместно собственное бессилие и униженность, собственные болезни, подавленность и яды? Более того, мы не можем встретиться даже с самими собой."